Rara Avis запускает новую рубрику, в которой литературный критик Максим Алпатов планирует вернуться к эстетике доброкачественной придирки и пристальному разбору текста, разговорам о языковой механике, вдумчивому отношению к деталям. Словом, будет «Тянуть за язык» и ждать дискуссии — в том числе, и на глобальные темы, которые неизбежно связаны даже с незначительными моментами текста.

Какой бы фантастической ни выглядела художественная реальность антиутопии, в ней всё равно есть внутренняя логика — по крайней мере, таким жанр был раньше. Сегодня необычность превратилась в повод не создавать в книге никакой цельности вообще. Чаще всего это просто лень, но иногда — концепция. «Остров Сахалин» * — Эдуард Веркин. Остров Сахалин. / Серия: Эдуард Веркин. Взрослая проза — М.: Эксмо, 2018. — 480 c.

— один из самых обсуждаемых романов прошлого года — отличный пример такого подхода. Главный его принцип — квантовый абсурд: все образы, идеи и события раздваиваются на взаимоисключающие проекции, а каждое следующее предложение спорит с предыдущим. Искать логику предлагается читателю, как и выбирать, что же это всё-таки было — специфика авторской задумки или мучительный поиск задумки в процессе письма.

В большинстве антиутопий есть персонаж-проводник — тот, чьими глазами читатель смотрит на художественную реальность книги, благодаря кому понимает, как всё устроено. В «Острове Сахалин» один из таких проводников — дочь важного японского чиновника Сирень. Япония после ядерной войны — единственное самостоятельное государство, а от других остались только пустоши, загнивающие в болезнях и радиации. Девушка из мира тёплых ванн и комфорта едет с исследовательской миссией на Сахалин — не то исправительный лагерь, не то отстойник для прокажённых. Бо́льшая часть книги рассказана от лица Сирени, поэтому несуразица в её мыслях и переживаниях неизбежно влияет на восприятие текста: «Я мучительно соображала, зачем я решила зайти к мэру, то есть, разумеется, не зайти к нему неприлично, но терпеть всю эту галиматью про цунами и чирьи не было никаких сил. Кажется, мэр это и сам понимал, но остановиться уже не мог, отрабатывая роль усердного чиновника».

В одну и ту же секунду героиня понимает и не понимает, что делает и зачем. Хотя чуть ранее читателя уверяли: она изучала множество документов и отчётов по Сахалину и теперь буквально «предчувствует остров». Конечно, неопределённость вполне работает как приём, когда применяется избирательно. В напряжённые моменты повествования и мысли путаются, и чувства противоречивые одолевают. Проблема в том, что Сирень страдает этим круглосуточно: «Изначально я никакого сопровождающего не хотела, хотелось составить непредвзятое впечатление об острове и его состоянии; к тому же у меня имелись серьезные подозрения, что сопровождающий стал бы так или иначе подталкивать мой интерес в нужную сторону, вольно или невольно способствовать искажению картины восприятия. Именно поэтому я планировала отделаться от сопровождающего при первой же возможности, однако, поразмыслив хорошенько, я поняла, что спутник из местных, пожалуй, не помешает».

Не возьмём провожатого — он может помешать. Но лучше взять — он всё-таки не помешает. В этом абсурде сопровождающий не повредит прежде всего читателю. Но на Сирень рассчитывать бесполезно: её мотивации, характер, привычки, словом, вся личность меняется бессистемно на протяжении всего текста — и мир Сахалина по Веркину постоянно разбирается и собирается заново, как декорации для клипа.

В этих декорациях всё — бутафория: и жестокие нравы острова, и реакция дочери японского чиновника на них: «Окровавленного негра унесли прочь, толпа, распевая народные песни и славя Императора, бушевала, ударили барабаны, сначала нестройно, потом в ритм, все громче и громче, и вот разрозненные ритмы слились в один, воздух наполнился вибрацией и силой, звук проник в толпу, подхватил ее и объединил. Рядом со мной прыгали, постепенно к прыжкам присоединялись новые и новые китайцы, и вот уже скакала вся площадь. Кислород заканчивался, земля плясала под ногами, меня повело, но господин Т. вовремя поймал за руку, я увидела его лицо, озабоченное и чуть снисходительное, как бы сообщающее — это Сахалин. Это Сахалин, и ничего с этим не поделаешь. Наверное, я побледнела, поскольку господин Т. испугался».

Вроде всё логично, если не вспоминать, как Сирень чуть ранее в стиле Лары Крофт дорабатывала макинтош «бляшками из дюралевого листа — для того чтобы не путаться в полах, а отбрасывать их в сторону одним движением. Это дало определенный эффект — пистолеты я стала доставать быстрее». К душевным качествам героини автор относится так же, как и к элементам костюма — отстёгивает и пристёгивает по ситуации. И когда опасность впервые приближается к героине вплотную (на пути встретились беглые каторжане), она расчехляет навыки хладнокровного убийцы: «А потом к Дзюнтаю подошел ребенок. Это точно был ребенок — невысокий, одетый в лохмотья, он, кажется, плакал и попробовал оттащить каторжного от тела старика, но Дзюнтай уже отпилил голову и с хохотом вручил ее ребенку. Тут я выстрелила. От меня до Дзюнтая было не меньше ста шагов, обычно на таком расстоянии я выбиваю семьдесят из ста. В этот раз я попала точно в цель. Я тренировалась на обычных деревянных поленьях, расставленных на полянке за нашим домом».

Убийца-то со стажем, раз уже научился относиться в бою к живым людям как к поленьям. Причём помимо снайперских талантов владеет и техникой ближнего боя: «Я расслабилась, перестала сопротивляться, каторжный невольно подался вперед, и тут я напрягла шею и резким движением головы разбила своему противнику нос. Он дернулся, ослабил хватку, этого оказалось достаточно — круговым движением я вывернула кисть, направила ствол пистолета ему в бок и выстрелила».

Этот приём Сирень, видимо, тоже отрабатывала на поленьях. Несмотря на жестокость схватки, героиня продолжает размышлять в уже знакомом нам парадоксальном стиле: «Грохнул выстрел. Именно грохнул, из-за того, что стрелок находился рядом, пуля прожужжала рядом с головой, я повернулась и буквально в пяти метрах от себя обнаружила китайца, пытавшегося перезарядить винтовку. Это был не каторжный, а именно китаец, видимо, он примкнул к бежавшим добровольно; на его лице я прочитала сильную ненависть к себе и не менее сильное желание меня убить».

Насколько хладнокровным бойцом надо быть, чтобы выстрел в сторону твоей головы не казался достаточным намёком, мол, тебя, наверное, всё-таки хотят убить? Разумеется, необходимо как следует рассмотреть лицо стрелявшего, понять, насколько он мотивирован — тем более, что времени полно, он всего-то в пяти метрах.

Если внутри любознательной дочери чиновника на самом деле живёт флегматичный ниндзя, это многое объясняет. И привычки Сирени самой себе противоречить, и её неспособность испытывать эмоции, которые она вынуждена пересказывать как робот: «Я до сих пор пребывала в некоей отстраненности и никак не могла ощутить новую реальность». Непонятно, правда, чем жестокость Сахалина может поразить серийного убийцу — а удивляться заставляют примерно каждые пять страниц: «к моему удивлению, все случилось достаточно быстро», «сильнее всех, к моему удивлению, пахла Луна: она пахла космосом», «очередное удивление отразилось у меня на лице».

Кажется, автор наконец-то бросил баловаться противоречиями и определился с мотивацией и психологией персонажей — ходульные типажи из боевиков, которые бегают от приключения к приключению, иногда изображая чувства. Но вдруг между Сиренью и её провожатым происходит такой диалог:

«Артем был доволен, взглянув на меня, он сказал:

— Я тоже.

— Что? — не поняла я.

— Я тоже раньше никого не убивал. Это странно, да?».

«За несколько минут мы убили пятнадцать человек» — неплохо для первого раза. Артем «успевал действовать багром гораздо быстрее, чем они огнестрельным оружием», а у Сирень «получалось легко, по эмоциональности не отличалось от стрельбы по поленьям, ну, за исключением того, что поленья были полезными ресурсами, а каторжные нет». Но они всё-таки не совсем поленья: «Людьми они уже не были, не в полном смысле этого слова, но все равно они ходили, смотрели в разные стороны и когда-то были детьми». То есть героиня способна на сочувствие? «Если честно, мне и не хотелось никого убивать. Но ничего необычного я не почувствовала». Нет, не способна. Или опять способна. Или снова нет. Информация периодически обновляется, оставайтесь на связи.

«Это Сахалин, здесь возможно все» — кажется, Веркин всерьёз рассчитывал прикрыть этим аргументом нелепость происходящего в романе. Квантовый абсурд проникает на все уровни текста — от реплик персонажей и отдельных описаний до сюжета и психологизма. Значит, фантастика как откровенный бред — осознанное решение автора, попытка изобрести жанр. И каждый эпизод в книге как бы повторяет её базовую структуру, только в миниатюре: «По слухам, на острове есть и постоянные жители: семья, обитающая в старинных бункерах и от долгих лет пребывания на Монероне утратившая человеческий облик. Помощник Тацуо ухмыльнулся и немедленно рассказал, что тут утрачивают человеческий облик достаточно быстро, большинство же высаживается здесь уже безо всякого облика».

Обитатели Сахалина стремительно теряют человеческий облик, которого у них не было — а роман Эдуарда Веркина пытается быть литературой, не имея к ней никакого отношения. Что мертво, то умереть не может, и когда квантовая запутанность «Острова Сахалин» превращает людей в ходячие недоразумения, их не жалко — они же «поленья». Непонятно, правда, чем животные провинились: «В качестве доказательства профессор Ода предъявлял уличного пса Джейфа, наглого попрошайку, с утра до вечера болтавшегося по кварталу и своим жалким видом добывавшего пропитание. Пес был в своей стезе так хорош, что разожрал такое здоровущее пузо и на некоторое время лишился мизерабельности и подаяний».

Такой вот пёс Шрёдингера: был худым, пока Веркин не открыл коробку в поисках остроумной метафоры, а там уже жирный Джейф. «Остров Сахалин» — настоящий зоопарк парадоксов, есть даже гусь Шрёдингера:

«Воздух здесь пуст, ни чайки, ни крачки, ни другие пернатые не украшали его своими голосами и движением, впрочем, глупо предполагать, что птицы сохранились здесь, на окраине. Кстати, единственное пернатое существо, виденное мною в жизни, — престарелый гусь в Императорском зоопарке в Токио, да и тот, справедливости ради стоит сказать, был некогда реплицирован, периодически умирал от рака и периодически же был воскрешаем кудесниками Императорской медицинской академии».

Критики тоже заразились страстью автора к самоотрицанию: когда самая благосклонная рецензия называется «А неувязочки — пофиг» * — Ксения Молдавская. А неувязочки — пофиг: Рецензия на книгу Эдуарда Веркина «Остров Сахалин». «Горький» от 10 сентября 2018 г. , это говорит о многом. Схожий взгляд и у Галины Юзефович * — Сборник рассказов Сорокина и постапокалиптический «Остров Сахалин». Галина Юзефович о двух новых книгах русских писателей. «Медуза» от 8 сентября 2018 г. : «Любой отзыв на „Остров Сахалин“ обречен начинаться с перечня больших и малых ляпов и огрехов, которыми изобилует роман. <...> Однако то, что в случае с любым другим романом стало бы ему смертным приговором, в случае с книгой Эдуарда Веркина поразительным образом почти никак не влияет на итоговое впечатление».

Ясное дело, обречён, ведь ляп — это основной приём Веркина. Конечно, к определению ляпа можно подойти по-разному: Юзефович вслед за другими критиками замечает, мол, на острове нет птиц, но есть яйца, и такая мелочь действительно не принципиальна. А когда героиня, которая никогда в жизни не видела птиц, удивляется их отсутствию на гиблом, заражённом всеми болезнями мира Сахалине — это тоже «неувязочка» или уже нечто большее, затрагивающее восприятие? Галина Юзефович неосознанно намекает на главное: поступки персонажей, их мотивация, повороты сюжета и атмосфера Дальнего Востока в романе никак не связаны друг с другом, любой из элементов можно отбросить без ущерба для смысла.

Эдуард Веркин провёл уникальный эксперимент — отказался от привычных элементов художественного текста: внутренней логики, цельности, наличия у персонажей эмоционального (или хоть какого-нибудь) интеллекта. И возникло нечто совершенно новое: мрачная постапокалиптическая вещь, которую невозможно читать без смеха, «одна из самых значительных книг года» с внушительным багажом нелепостей. Жаль только, что, в отличие от истории с Шрёдингером и котом, эксперимент не остался мысленным.