Основная трудность перевода Кафки связана не столько с его грамматикой или лексикой, сколько с тем, что пишет он для себя, а если и не для себя, то, как правило, считает свои тексты неготовыми для публикации. У него свой мир, и, чтобы адекватно перевести хотя бы маленький текст Кафки, нужно хорошо знать и помнить все его творчество. Потому что многие его темы, отдельные мотивы и выражения повторяются. И для меня сегодняшнее выступление стало счастливым шансом еще раз перечитать некоторые тексты Кафки и подумать о том, какие вопросы возникают у человека, знакомящегося с ним в оригинале.
В России есть хорошие переводчики Кафки. Они работают с его текстами по многу лет. Например, Михаил Львович Рудницкий, Герберт Ноткин. Плохо другое. Да, тексты Кафки постоянно переиздаются, но та очень большая работа по осмыслению творчества Кафки, которая была проделана на Западе, у нас, похоже, не проводилась. Во всяком случае, в послесловии к любому современному изданию Кафки вы прочтете ее описание — как некого цирка. Будет сказано, что существует совершенно разные взаимоисключающие точки зрения — психоанализ, чтение в свете биографии Кафки, — но нам лучше об этом не задумываться и не пытаться что-то истолковывать, а просто получать удовольствие, скажем, от метафор.
Поэтому я подумала, что сегодня в России важен любой разговор о Кафке. И решила рассказать вам о современных подходах к изучению его текстов, хотя бы применительно к этим двум притчам.
Интересно, что оба текста Кафка сам решил опубликовать и опубликовал, сначала в еврейском еженедельнике «Самооборона»: в 1915-м вышла притча «Перед Законом», а в 1919-м — «Императорское послание». Затем обе притчи вошли в сборник рассказов «Земский врач», который появился в 1919 году. Потом притча «Перед Законом» вошла в неоконченный роман «Процесс», в главу «В соборе». А притча «Императорское послание» стала частью незаконченного рассказа «Когда строилась китайская стена».
Vor dem Gesetz — Перед Законом (Перевод Татьяны Баскаковой)
Перед Законом стоит привратник. К этому привратнику подходит некий человек от земли и просит пропустить в Закон. Но привратник говорит, что сейчас не может дать ему войти. Человек задумывается и потом спрашивает, позволят ли ему тогда войти позже. «Возможно, — говорит привратник, — но сейчас — нет». Поскольку ворота к Закону стоят открытые, как всегда, а привратник делает шаг в сторону, человек нагибается, чтобы через ворота увидеть то, что внутри. Заметив это, привратник смеется и говорит: «Если для тебя это так заманчиво, попытайся все же войти, не взирая на мой запрет. Но заметь себе: я могуществен. А я всего лишь самый низший привратник. На переходах от зала к залу стоят привратники, один могущественнее другого. Уже у третьего такой вид, что даже я не в силах этого вынести». Подобных трудностей человек от земли не ожидал; Закон ведь, вроде, доступен каждому и всегда, думает он, но теперь, приглядевшись пристальнее к привратнику в шубе, к его большому заостренному носу, к длинной, жиденькой, черной татарской бороде, он решает, что все же лучше подождет до тех пор, когда получит разрешение на вход. Привратник дает ему скамеечку и позволяет сесть сбоку от ворот. Там он просиживает дни и годы. Он предпринимает много попыток добиться, чтобы его пропустили, и утомляет привратника просьбами. Привратник часто устраивает ему маленькие допросы, расспрашивает о его родине и о многом другом, но вопросы эти какие-то безучастные, из тех, что задают большие господа, и под конец он всегда говорит ему, что все еще не может его пропустить. Человек, который для своего путешествия запасся многим, не жалеет ничего, каким бы ценным оно ни было, чтобы подкупить привратника. А тот, хотя и принимает всё, но всякий раз говорит: «Я беру это лишь для того, чтобы тебе не казалось, будто ты что-то упустил». На протяжении многих лет человек наблюдает за привратником почти непрерывно. Он забывает про других привратников, и этот первый кажется ему единственным препятствием для вступления в Закон. Он проклинает несчастливое стечение обстоятельств — в первые годы безоглядно и громко, а позже, когда становится старым, просто бурча что-то себе под нос. Он становится ребячливым и, поскольку за долгие годы изучения привратника распознал даже блох в воротнике его шубы, просит даже этих блох помочь ему и настроить привратника в его пользу. Наконец свет глаз его начинает меркнуть, и он не знает, то ли вокруг него в самом деле становится темнее, то ли его обманывают собственные глаза. Но, пожалуй, теперь он распознает в темноте некое сияние, которое негасимо вырывается из ворот Закона. Жить ему осталось недолго. Перед смертью опыт, накопленный за все это время, собирается у него в голове в один вопрос, который до сих пор он еще не задавал привратнику. Он ему делает знак рукой, поскольку он свое цепенеющее тело поднять больше не может. Привратнику приходится низко нагнуться к нему, ведь разница в размерах сильно изменилась не в пользу человека. «Что же еще ты хочешь теперь узнать? — спрашивает привратник. — Ты ненасытен». — «Все ведь стремятся к Закону, — говорит человек, — как же получилось, что за эти многие годы никто, кроме меня, не просил пропустить его?» Привратник, распознав, что человек уже при последнем издыхании, рычит, чтобы быть услышанным тем, кому слух отказывает: «Здесь никто другой доступ получить не мог, потому что вход этот предназначался только для тебя. Сейчас я пойду и закрою его».
Справка RA:
Кафка и постструктурализм
В последние годы стало модным нигилистическое или постструктуралистское прочтение Кафки.
Представитель этого направления, например, — мюнхенский германист Оливер Ярауз, автор «Руководства к пониманию Кафки» (Oliver Jahraus. Kafka-Handbuch, 2008). Вот что говорится в научной рецензии на его книгу: «Статьи раздела „Перспективы интерпретации“ в их теоретической части более или менее сводятся к известному тезису о том, что тексты Кафки не поддаются интерпретации». То есть, как утверждает сам Ярауз, все притчи Кафки представляют собой «притчи о невозможности интерпретации». Мне не симпатична эта точка зрения, но ее представители, отказавшись от попыток интерпретаций Кафки, очень много сделали для понимания литературной структуры его текстов. Их выводы нельзя игнорировать.
Eine kaiserliche Botschaft — Императорское послание (Перевод Татьяны Баскаковой)
Император — так значится — тебе, отдельному, ничтожному подданному, крошечной тени, бежавшей от императорского солнца в отдаленнейшее далеко, именно тебе император со своего смертного одра отправил послание. Посланцу он сделал знак преклонить колени возле самого ложа и прошептал послание ему на ухо; оно было для него настолько значимо, что он еще повелел повторить всё ему на ухо. Кивком головы он подтвердил правильность сказанного. И перед всеми очевидцами его смерти — а все препятствующие стены подвергаются сносу и на разлетающихся вширь и ввысь наружных лестницах стоят, образуя круг, вельможи империи, — перед всеми ними он отпустил посланца. Посланец тотчас отправился в путь: сильный, неутомимый человек: простирая вперед то одну, то другую руку, он прокладывает себе дорогу сквозь толпу; если же встречает сопротивление, то показывает на грудь, где у него знак солнца; он и продвигается вперед легко, как никто другой. Однако толпа очень велика; местам ее обитания нет конца. Если бы открылось свободное пространство, как бы он полетел — и, пожалуй, вскоре ты услышал бы великолепные удары его кулаков в твою дверь. Но вместо этого — как же тщетны его усилия: он все еще протискивается через покои самого внутреннего дворца; никогда не преодолеет он их; и даже если бы ему удалось это, ничего не было бы достигнуто; он должен был бы с боем прокладывать себе путь вниз по лестницам; и даже если бы ему удалось это, ничего не было бы достигнуто; он должен был бы промерять шагами дворы; а после дворов — второй дворец, охватывающий первый; и снова — лестницы и дворы; и снова — очередной дворец; и так далее — сквозь тысячелетия; и если бы он вырвался наконец из самых внешних ворот — но никогда, никогда не может такое случиться, — то перед ним сперва раскинулся бы столичный город, средоточие мира, полностью и доверху засыпанный своими отложениями. Никто не пройдет здесь насквозь, и уж тем более с этим посланием от мертвого. — Но ты сновидчески воссоздаешь его для себя, сидя у твоего окна, когда наступает вечер.
Справка RA:
Сновидческое изображение внутренней жизни
Второе важное направление — понимание текстов Кафки как сновидческого изображения внутренней жизни. Его основоположником стал Вальтер Зокель (Walter Sokel; 1917-2014), немецкий германист, эмигрировавший в Америку. У него и сейчас много последователей. И, в частности, суть его теории излагает Бритта Беккер в своей диссертации «Метафизическая тоска и экзистенциальное отчаяние. Мотивы каббалы и гносиса, не приносящего спасения, в рассказах Кафки» (Britta Becker. Metaphysische Sehnsucht und existentielle Verzweiflung. Kabbalistische Motivik und Gnosis ohne Erlösung in Erzählungen Franz Kafkas, 2003): «Все изображения внешних обстоятельств и данностей становятся в этих произведениях шифрами для внутреннего. Сновидения здесь порождают картины, которые обретают свою реальность исключительно за счет связи со сновидящим, ибо делают зримым для него его собственную внутреннюю реальность. Даже те персонажи, которые стоят рядом с протагонистом или противостоят ему, являются, как правило, частями его самого, его „внутренней жизни“».
Что касается Зокеля, то я прочла его работу о «Процессе» Кафки (Kafkas «Der Prozess»: Ironie, Deutungszwang, Scham und Spiel, in: Was bleibt von Kafka? Kafka-Symposion Wien 1983), потому что, напомню, притча «Перед Законом» — часть этого романа. В статье говорится, что протагонист — Йозеф К. — как бы притягивает к себе тех, кто занимается судом над ним. Он звонит в колокольчик, и тогда появляется незнакомый человек Франц. То есть Закон в этом произведении притягивается виной или представлением о том, что человек может быть виноват. Арест несет в себе функцию познания. Йозефу К. предъявляется требование, чтобы он прочитал и истолковал свою жизнь с точки зрения возможной вины. «Суд соответствует самому „процессу“ письма, посредством которого Франц (Кафка) производит расследование относительно К. (Кафки)», — пишет Зокель.
Несколько модифицирует эту концепцию датский германист Изак Холм (Isak Holm. Verkörperlichung der Symbole: Franz Kafkas Metaphern zwischen Poetik und Stilistik, in: Hoffmansthal-Jahrbuch, 2002), он пишет: «Истолкование литературных текстов Кафки должно исходить не из принципа сна, а из „принципа полусна“. Его воплотившиеся в слова метафоры пребывают в почти словесном расплывчатом сумраке, где сохраняют свою значимость как логика сновидения, так и закономерности бодрствующей жизни».
Еще один немецкий исследователь, Дитер Шрей (Dieter Schrey; 1934-2017), вел интернет-страницу о романе «Процесс» (FRANZ KAFKA, «DER PROZESS» — Die Selbstinszenierung der Geburt als Tod [2007/2008]). Он писал: «Могло бы быть так: утром в день своего тридцатилетия Йозеф К. „пробуждается“ не от сна к дневной жизни, а — если вспомнить бессонные ночи Кафки, заполненные сочинительством, — от сознательно-бессознательной „ночной жизни“ к действительно бессознательной дневной грезе, длящейся на протяжении всего романа. В пользу такого мнения говорит тот факт, что Йозеф К. начинает „оглашать“ роман с кровати, с места сна, а точнее, с „подушки“, то есть с места сновидчества, — с тем результатом, что происходит какое-то „явление“, то бишь видение». Действительно, в письме 1913 года к своей невесте Фелиции Бауэр, за неделю до своего 30-летия, сам Кафка писал: «Для писательства мне нужна полная отрешенность, не „как отшельнику“, этого недостаточно, а как мертвецу. Писательство в этом смысле просто более глубокий сон, то есть смерть» (перевод М. Рудницкого).
Очень интересную диссертацию «Персонажи и констелляции персонажей в „Театре самости“», о рассказах Кафки, написала в 2013 году Цила Михави (Csilla Mihály. Figuren und Figurenkonstellationen im ‚Theater des Selbst'). Она пишет, что все персонажи «Процесса» — различные аспекты Йозефа К., которые все вместе представляют некий происходящий у него внутри процесс. «Если выразиться точнее, то именно главный персонаж, протагонист Йозеф К., сам порождает отдельных персонажей, группы персонажей, взаимоотношения между ними, и таким образом — свой собственный процесс. Суд всегда предстает как театр, и при этом такой театр, как и вообще искусство, функционирует как средство познания. Йозеф К. сам становится обвиняемым, обвинителем, защитником, судьей и — в определенном смысле — также тем, кто приводит приговор в исполнение. С другой стороны, он одновременно является — хотя никогда не осознает этого — режиссером: его мысли, скрытые желания и мечты, его колебания и его решения порождают все новых персонажей, новые констелляции персонажей и в конечном счете формирую весь ход Процесса, то есть его жизни».
Уве Юрген Несс в работе о легенде «Перед Законом» в контексте романов «Процесс» и «Замок» (Uwe-Jürgen Ness. Integration in die Welt des Schlosses? — Die Türhüter-Legende Franz Kafkas im Kontext der beiden Romane Das Schloß und Der Prozeß, 2013) интерпретирует последний как роман становления (Entwicklungsroman), роман о познании. Он пишет, что сияние, описанное в притче «Перед Законом», должно пониматься как шифр, свет познания. Он считает: «Не только существование привратника... базируется на поисках, которые ведет человек, но, возможно, и сам Закон. У Кафки речь идет не о каком-то универсальном законе, но об индивидуальном смыслополагании. Человек осознает, что его методы не оправдали себя, и тогда в наивном простодушии, с естественностью, свойственной ребенку или старику, он находит собственный подход к Закону. Этот внутренний мир существует как целостность только в одном-единственном состоянии — в сновидении».
Кафка и религия
Третий подход к текстам Кафки — это религиозное прочтение, причем в свете религиозного кризиса эпохи модерна. Вот, например, как интерпретирует Кафку еврейский публицист, живущий в Германии, Лейбл Розенберг. В докладе «„Императорское послание“. Притча Кафки с точки зрения иудаизма» (Leibl Rosenberg. Eine kaiserliche Botschaft. Franz Kafkas Parabel aus jüdischer Sicht, 2011) он говорит: «Если „император“ у Кафки означает Бога, то мы едва ли можем не вспомнить о самой знаменитой цитате нашей культурной и духовной истории, а именно, о словах Фридриха Ницше „Бог умер!“». И далее он цитирует это место из «Веселой науки» Ницше. Я прочту в переводе К.А. Свасьяна: «Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь?» Итак, по мнению Розенберга, «Франц Кафка рассказал короткую историю и сказал все необходимое для жизни. Если мы предоставим для императорского послания пространство и время в нас, то, наверное, вскоре услышим „великолепные удары его кулаков в нашу дверь“. Но откроем ли мы двери наших черствых сердец, когда он постучит?»
Мэттью Пауэл, американский германист, в статье «Ангел Кафки, отдаленность Бога в посттрадиционном мире» (Matthew T. Powell. Kafka's Angel: The Distance of God in a Post-Traditional World, in: Janus Head: Journal of Interdisciplinary Studies in Literature 11, 2009) утверждает, что в Кафке мы можем обнаружить то, что Гершом Шолем, патриарх изучения еврейского мистицизма, описал как выражение пространства «между религией и нигилизмом». В глазах Шолема Кафка представлял последнее звено в длинной цепи традиции. Он был тем голосом, который соединял их мир с прошлым. С точки зрения Вальтера Беньямина, напротив, голос Кафки выражал разлом между модернизмом и традицией. Эти выводы были сделаны Пауэлом на основании анализа переписки Беньямина и Шолема.
Американская исследовательница Бет Хоукинс в книге «Теологи поневоле: Кафка, Целан, Жабес» (Beth Hawkins. Reluctant theologians. Kafka, Celan, Jabès, 2003) пишет: «...Кафка разработал теологию — строгую и сложную, — которую Целан и Жабес считают жизнеспособной, во многих отношениях, и после Холокоста. Его теология вращается вокруг Бога, который либо сокрыл себя, либо не существует; одновременно она дает мужество для веры и требует индивидуальной ответственности — несмотря на отсутствие Бога и именно потому, что Он отсутствует».
Я бы хотела добавить, что Холокост действительно вызвал кризис, но не во всем иудаизме. Возникла очень серьезная проблема: как Бог мог допустить то, что свершилось. И я считаю, что Целан пытался найти ответ на этот вопрос, поэтому сопоставление Кафки с поисками Целана и работами более позднего французского поэта Жабеса мне представляется важным.
Кафка и социальная этика
Еще одно интересное прочтение Кафки — прочтение в свете социальной этики. Пионером этого направления был Ханс Иоахим Шёпс, который высказал свою точку зрения еще в 1930-м году, в послесловии к опубликованным им рассказам из наследия Кафки (Hans-Joachim Schoeps. Nachwort zu Aus dem Nachlaß Franz Kafkas. Ein Fragment. Beim Bau der chinesischen Mauer. in: Der Morgen. Zweimonatsschrift, 1930): «В обоих рассказах особенно отчетливо звучит — в неподражаемой, реально-символической манере этого писателя, главная тема жизни и переживаний Кафки: одиночество индивида в мире и его стремление к включению в осмысленную взаимосвязь посредством участия в работе на благо целого. Правда, работа эта оказывается безнадежной, китайская стена — символ атомизации, необозримости и бесцельности современного рабочего процесса и ставшей недостижимой тотальности человеческого бытия, в которой работа и жизнь каждого просто поглощаются без остатка и потому трагическим образом становятся бессмысленными».
Интересно, что отношению Кафки к служению на благо еврейской общности посвятил свою статью «О Китайской стене» японский исследователь Хидео Накацао (Hideo Nakazawa. Über Die Chinesische Mauer. Vortrag im Japanisch-Chinesischen Germanistentreffen Beijing, 1990). Он говорит, что для Кафки была очень важна идея ответственности индивида за общество. И показательно, что сборник «Земский врач», в который вошли обе притчи, Кафка первоначально планировал назвать «Ответственность». И еще Накацао считает, что в «Китайской стене» слово «китайцы» используется просто как шифр для слова «евреи». Стена строилась силами двух армий: восточной и западной, которые определенно намекают на восточное и западное еврейство. К тому же метафорика, сравнивающая иудейскую религию, Тору или Талмуд со стеной или оградой, защищающей от чужих влияний, очень распространена в традиции иудаизма.
Каббалистические мотивы в творчестве Кафки
И последняя точка зрения, о которой я хочу сказать, это прочтение Кафки в свете учений еврейской каббалы и гностицизма. Самым заметным представителем этого направления является немецкий ученый Карл Эрих Грёцингер, который написал книгу «Кафка и каббала. Еврейское в творчестве и мышлении Франца Кафки» (Karl Erich Grözinger. Kafka und die Kabbala: Das Jüdische im Werk und Denken von Franz Kafka, 2014). В 2014 году эта книга вышла пятым изданием. Грёцингер показал, в частности, что впервые именно в каббале проход через ворота стал пониматься как вхождение в Закон, в Тору, и это вхождение переплелось с темой суда. Со времени книги «Зогар», то есть с XIII века, существует представление о непрерывном суде над человеком и о множестве судебных инстанций. И о том, что вся жизнь — это судебный процесс.
Рассказ о самих судах можно встретить у Моше Кордоверо, ученого XVI века, который также описывает «7 и 7 залов» судов.
Мне кажется, что игнорировать эти связи Кафки с еврейской мистикой невозможно. Штефан Шайбен в статье «Мельница закона. Суд и иерархии у Франца Кафки» (Stefan Scheiben. Die Mühlen des Gesetzes. Gericht und Hierarchien bei Franz Kafka, 2003) обращает внимание на то, что Кафка не просто превращал в тексты хасидские сказания и каббалистические представления, но ставил их на службу собственным высказываниям.
Бритта Беккер в уже упоминавшейся диссертации о влиянии каббалистических мотивов и мотивов гнозиса на творчество Кафки тоже рассматривает сюжет «Процесса» как «интрапсихический феномен», то есть как процесс внутреннего изменения. Она считает, что закон в «Процессе», а значит, и в притче «Перед Законом», — высший (трансцендентный) порядок: может быть, Бог или, если следовать терминологии Кафки, «неразрушимое», царство света. Она обращает внимание на то, что в притче «Перед Законом» невозможно решить, реален ли свет, который видит человек в конце своей жизни, или это только иллюзия. И она считает, что — как в гностическом учении — спасительное знание открывается герою этой притчи только в момент смерти, иначе и быть не может.
Она также обращает внимание на взаимодополнительность притч «Перед законом» и «Императорское послание». Если в притче «Перед Законом» человек отправляется в путь из земной сферы, то в «Императорском послании» впервые представлена обратная перспектива. Здесь император направляет посланца, чтобы тот доставил сообщение отдельному подданному. Она пишет: «Какой же вывод можно сделать из этого рассказа? Бог умер — „так говорят“. Тем не менее, Кафка вновь и вновь напоминал себе, что не надо сдаваться». И дальше она цитирует его дневник: «Если и не придет избавление, я хочу в каждый момент быть достойным его» (перевод Е. Кацевой).
Вопросы переводчика
Таковы главные точки зрения, касающиеся толкования этих притч. Я не думаю, что какая-то из них безусловно верна, а другие ошибочны. Сегодня, скорее, нам не хватает синтеза. Мне же хочется задаться несколькими вопросами. Первый — об отношении Кафки к кризису эпохи модерна. Я думаю, что в обеих притчах речь действительно идет о некой трансцендентной реальности и о необходимости — для земной жизни — принимать ее во внимание. Но я не думаю, что императора из второй притчи следует отождествлять с Богом. Почему?
В этой притче есть такое странное слово, как «императорство» (das Kaisertum), и говорится о том, что народ уже не очень в него верит: «Легче, чем представить себе такой город, нам было бы поверить, что Пекин и его император суть одно — например, облако, безмятежно странствующее под солнцем в потоке времен». Такой образ императора, странствующего в облаке, больше похож не на описание Бога, а на описание Моисея в иудаистской традиции. Например, в книге «Зогар»: «И вступил Моисей в середину облака и взошел на гору...»
Что касается «Закона»... Германист Герард Курц проанализировал рассказ Кафки «Новый адвокат» (Gerhard Kurz. Der neue Advokat. Kulturkritik und literarischer Anspruch bei Kafka, in: Was bleibt von Franz Kafka?, 1983) и показал, что это — литературный манифест Кафки. Рассказ ведется от имени Буцефала, коня Александра (lex по латыни — закон), который решает, что, раз он не может больше сражаться, то будет читать старинные кодексы (die Gesetzbücher, буквально «книги Закона»; чуть ниже они характеризуются просто как «наши старые книги»). По мнению Курца, в этом маленьком рассказе речь идет о литературе. Об этом свидетельствует косвенное указание на автора: новый адвокат, Буцефал, — профессиональный юрист, как и сам Кафка. Курц пишет: «Несомненно, что обещание — слабое — нового адвоката Кафка относил к себе и своей писательской деятельности. А значит, в этом рассказе речь идет о такой литературе, которой пока еще нет. Кафка полагал, что создаваемая им литература сможет вернуть миру религиозную ориентацию. <...> Но свойственное ему мессианское притязание постоянно сопровождалось подозрением, что оно является не более чем побочным продуктом его нарциссизма — просто особо утонченным номером для варьете». Мне же кажется, здесь очень важно упоминание слова «Закон». Буцефал хочет читать старые книги законов. Потом в тексте, чтобы не повторять этого слова, Кафка употребляет другое — «старые книги», — то есть получается, что герой этого рассказа ищет «Закон» в литературе.
В записных книжках Кафка пишет: «Жить означает: быть в гуще жизни, смотреть на жизнь тем взглядом, каким я творю ее. Увидеть мир хорошим можно только с того места, с которого он сотворен, ибо только там было сказано: „И увидел Он, что это хорошо“ — и только с этого места он может быть приговорен к разрушению» (перевод Г. Ноткина). Кафка считает нужным смотреть на мир как на целое — не с точки зрения человека, принадлежащего к одной из борющихся в этом мире партий, а с точки зрения творца, или того, кто видит целостность мира.
Следующий вопрос, который меня интересует, это отношение Кафки к еврейской религиозной традиции и в особенности — к традиции каббалистической.
В творчестве Кафки нередко встречается мотив древа. Гершом Шолем в книге «Основные течения в еврейской мистике» пишет о древе Бога как остове Вселенной, прорастающем через все творения.
Еще одно высказывание Кафки, относительно ответственности: «Если вся ответственность возложена на тебя, ты можешь пожелать воспользоваться моментом, чтобы пасть под грузом этой ответственности, однако если ты предпримешь такую попытку, ты обнаружишь, что на тебя ничего не возложено, но что эта ответственность — ты сам»
. Я напомню, что Кафка хотел назвать сборник «Земский врач» словом «ответственность» (Verantwortung). И, похоже, что «бороться с этим миром» он предлагает не «надеждой и верой»
, но — ответственностью. И осознание своей ответственности перед миром — это то, что буквально пронизывает еврейские мистические учения. Об этом нередко пишет специалист по еврейской каббале Моше Идель.
Третье, на чем я хочу остановиться, — это отношение Кафки к своей деятельности как писателя.
Вернемся к притче «Перед Законом». Моше Идель предлагает такое истолкование этой притчи
: «Человек из деревни <...> или, по замечанию М. Роберта, ам га-арец (невежда), еще сохраняет знание о мистической стороне Закона, которая кажется ему „неугасимым светом, струящимся из врат Закона“. Однако его пассивность мешает ему попытаться сделать то, на что осмеливались еврейские мистики прошлого: побороть свои страхи, как Моисей поборол ужасных ангелов, чтобы попасть в иное измерение. Закон Кафки, подобно девушке в притче из Зогара, предназначен для того, кто осмеливается, но утрата внутренней убежденности, веры и энергии оставляет человеку единственную возможность — рассказывать мистические истории о запредельном и пленительном мире, который, согласно Кафке, недоступен для него ex definitio. Всё, что остается, это уверенность, что есть „неугасимый свет, струящийся из врат Закона“». Мне эта интерпретация не кажется убедительной.
Гершом Шолем, описывая практику визионерства
, говорит о том, как посредством поста и молитвы человек входит во «внутренние покои» и видит «семь чертогов». Это очень похоже на то, что описывает Кафка в притчах «Перед Законом» и «Императорское послание».
Также и в притче «Перед Законом» человек хочет заглянуть в некие ворота и «увидеть то, что внутри». В рассказе «Когда строилась китайская стена» первая фраза — о проникающем «в этот мир» послании, которое запаздывает лет на тридцать, — перекликается с началом романа «Процесс». Йозефу К. исполняется 30 лет, и тогда начинается процесс выяснения его вины. Тридцать лет — время, когда человек взрослеет; и не исключено (это мое предположение), что, согласно Кафке, в таком возрасте человек обычно и получает — во сне — «императорское послание», побуждающее его задуматься о своей жизни.
Важно еще и то, что Кафка постоянно размышляет о своем писательстве как особой форме молитвы
.
Что касается образа привратника в притче «Перед Законом»...
Мне кажется, что, согласно Кафке, главное препятствие на пути совершенствования человека — сам этот человек, что Кафка и хочет показать в притче. Один из афоризмов Кафки: «Его собственная лобная кость преграждает ему дорогу, он бьется лбом о свой собственный лоб и разбивает себе лоб в кровь».
Привратник описывается как варвар — «длинная черная жиденькая борода», заостренные черты, но таким же образом описывается и отец героя, то есть положительный персонаж в рассказе «Когда строилась китайская стена». Еще тут очень важно соотношение в силе между привратником и человеком: оно меняется в результате компромиссов, на которые идет последний. Мое фантастическое предположение: а может быть, привратник — это и есть тело? Или — телесность, плотская часть личности? Так, в другом рассказе Кафки, «Доклад для академии», завершающем сборник «Земский врач», речь идет об обезьяне, которая стала человеком.
Тут тоже говорится о вратах, которые сначала были «от земли до неба во весь горизонт». Через них обезьяна проникла в мир людей, начала все больше походить на человека, отказалась от своей прошлой свободы... В этом рассказе, в отличие от притчи Кафки, происходит обратное движение — прочь от трансцендентности. Но и здесь тоже видно изменение в пропорциях. Здесь меняется размер ворот: они становятся все ниже и уже. И если бы обезьяна захотела протиснуться обратно, в эти врата, ей бы пришлось «спустить с себя шкуру». В свою очередь, эта шкура ассоциируется с шубой привратника из притчи «Перед Законом»: шуба, как и сама обезьяна, — с блохами. Блохи также упоминаются в рассказе Кафки «Блумфельд, старый холостяк» как спутники собаки.
И мне кажется, можно сделать такое допущение, что человек и привратник — это не два существа, а две части одной личности: скажем, физическая (или обезьянья) часть, и та, другая, которая жаждет заглянуть в иной мир. Но диалог с привратником, как это часто бывает у Кафки, только мешает. Хотя у Кафки встречаются и другие диалоги (диалоги с собой), которые являются способом продвижения вперед: осознания того, что тебе (или твоему мышлению) не хватает чего-то существенного.
Это напоминают мне некоторые стихи Пауля Целана, и особенно его известный «Псалом», в котором говорится о цветении, осуществляющемся в непрерывном диалоге не то с Богом, не то с воображаемым Богом, который материализуется по мере духовного роста человека.
Но что происходит с человеком в притче о Законе? Он начинает видеть сияние Закона, когда меркнет «свет его глаз», то есть, возможно, — его эгоизм, его земное зрение. В одном из афоризмов Кафки говорится о том, что первым признаком начинающегося познания является желание умереть.
И, если рассуждать о привратнике как о животном начале, то можно прийти к интересному выводу. Я нашла важную диссертацию Джузеппины Пасторелли «Образ собаки у Франца Кафки» (Giuseppina Pastorelli. L'immagine del cane in Franz Kafka, 2013): в ней очень убедительно доказывается, что образы собак у Франца Кафки — это его стилизованные автопортреты. Подтверждение можно найти в некоторых его письмах к Милене Есенской, где он сравнивает себя (в некоторые моменты) со «злым зверем», собакой и т.д..
Иными словами, смерть человека в притче «Пред Законом» может пониматься как переход на новый уровень сознания. И, возможно, тот, кто рассказывает эту притчу от третьего лица, и есть этот некто, совершивший переход.
Может быть, Кафка понимал себя одновременно и как «привратника», и как «человека от земли»?
Он, я думаю, всегда изображал себя в первую очередь как писателя: просто «человека от земли» (ein Mann vom Lande), «земского врача» (своего рода «врачевателя (земных) душ», Landarzt) и «землемера» (Landvermesser), то есть человека, который промеривает пространство между этим и иным миром. И в этом своем последнем качестве Кафка представляется мне близким к Паулю Целану, сказавшему про свою поэзию: «Этот язык, при сохранении необходимого многообразия выразительных средств, заботится прежде всего о точности. Он ничего не просветляет, не „поэтизирует“, а просто именует и расставляет вещи, он пытается произвести обмер [как землемер? — Т.Б.] области данного и возможного. Правда, работой этой никогда не занимается сам язык, язык как таковой, а всегда — только единичное Я, говорящее под особым углом наклона своей экзистенции, для которого важно четко определить контуры и сориентироваться в пространстве. Реальность не существует сама по себе — реальность ищут и обретают»
.