Красота — это не просто неутилитарная, как пишут в словарях, а антиутилитарная категория. Полезное красивым быть не может. Красивым мы называем нечто выдающееся — часто пугающее, иногда даже уродливое, с точки зрения стандарта, но обязательно необычное, редкое, небывалое. Стремительный водопад или разбушевавшееся море, высокие обрывистые горы или непроходимые джунгли — красиво; на небе четыре луны или призрачный город в ночи — красиво; «мороз в три градуса, а вишня вся в цвету» или расстрел на рассвете в Гранаде — красиво. В общем, всё, что напоминает нам о смерти, намекает на обреченность, — всё это мы считаем прекрасным.

Так я рассуждал раньше, но потом призадумался. Нет же! Красота — это высшая польза. Кормящая грудью мать, росток, раскалывающий скалу, мелкий дождь, размягчающий почву к посеву, птенец, впервые вылетающий из гнезда и самое первое слово ребенка — вот что по-настоящему красиво. То есть всё, что жаждет жизни и подготавливает её.

Но потом в неопровержимости этой идеи тоже засомневался. Теперь я осторожно начал примериваться к давно известным истинам. Красота — это когда всё в меру, а главное — вовремя. Любопытство и наивность ребенка, страсть, талант и одержимость молодого человека, мастерство и мудрость (или хотя бы немота) старика. Одним словом, «блажен, кто смолоду был молод» и сумел зафиксировать время — остановить мгновенье. Но время должно течь и изменяться. Оно, словно дождевая вода в бочке, червивеет, если долго хранить в одной и той же форме.

На эту философскую волну меня подвиг усталый таганковский спектакль «Тартюф». Ровно через год, 4-го ноября 2018-го, исполнится пятьдесят лет со дня его премьеры. Представить только! Некоторые театры столько не живут, сколько этот спектакль существует. Несколько раз менялась страна, сменился актерский состав, изменился зритель — а он идет. Раскололся театр, умер режиссер, создатель и спектакля, и самого театра на Таганке Юрий Петрович Любимов — а он все равно идёт. Я не видел этой постановки раньше, но я предполагаю, что при жизни режиссера он смотрелся иначе. Потому что в театре, по моим представлениям, творение неразрывно связано с творцом. Без авторского глаза оно мельчает, засыхает. В лучшем случае превращается в мумию или музейный экспонат. В отличие от поэзии, кстати, где стихи, как известно, так и норовят вырваться из-под опеки поэта и зажить самостоятельной жизнью, а после смерти автора иногда приобретают даже новые смыслы. Да и в литературе в широком смысле те же правила. Сюжет, придуманный Мольером во Франции в XVII веке, до сих пор нов и актуален в любой стране мира. Меняются только декорации, а суть проблемы та же, что и всегда. Смешно пересказывать сюжет пьесы, но я боюсь, без этого не обойтись. Смейтесь. Ведь для меня самое интересное в театре — актеры на сцене и зрители в зале. Если о зрителях каждый раз можно говорить безотносительно постановки, на которую они пришли, то разговор об актерах требует минимум беглого пересказа, чтобы хоть назвать, кто кого играет.

...почему умирают спектакли? В основном из-за нетребовательного зрителя

Итак, молодой человек Тартюф, ханжа и святоша (его играет не то чтобы очень молодой актер Сергей Трифонов), втирается в доверие к главе семейства господину Оргону (актер Роман Стабуров) настолько, что тот, не посоветовавшись с домочадцами, переписывает на его имя все свое имущество и весь капитал. Ни жена Эльмира (актриса Лариса Маслова), ни дети Дамис (Филипп Котов) и Марианна (Полина Нечитайло), ни мать (Маргарита Радциг), ни даже горничная Дорина (Алла Смирдан), которой по статусу своего сословия в комедиях положено все знать, — никто ничего не знает. Все они (кроме матери, еще более влюбленной в Тартюфа) говорят Оргону о лицемерии молодого человека, но отец семейства будто под гипнозом. Не правда ли, часто и с нами такое случается? Но всё-таки это более выгодное положение, согласитесь, чем если б мы сами оказались Тартюфом. Во-первых, по всем моральным и нравственным принципам Тартюф — незавидная роль в реальной жизни. А, во-вторых, как мы знаем уже сотни лет, в финале он будет наказан.

Сказать вам правду? Из всего спектакля я запомню только два момента, два режиссерских решений — выход актеров на сцену (весело выбегают из зала по одному и представляются) и декорации: рисованные в огромных рамках персонажи пьесы. Причем, холсты изрезаны в лоскутья так, чтобы можно было «нырнуть» в эти портреты или внезапно из них выскочить. К тому же, портреты по ходу действия постоянно передвигаются, как будто раскладывается пасьянс. (Художники Михаил Аникст и Сергей Бархин).

А всё остальное — импровизации, шутки вне текста, попытки политической привязки к сегодняшнему дню — подобное, возможно, имело воздействие на зрителя, когда спектакль был молодой и страстный, но сейчас даже не вызывает легкую ухмылку. Мне кажется, было бы лучше оставить всё, как при Любимове — не осовременивать. Мы ходили бы на представление, как на наглядную лекцию о театре или в зал-музея Любимова. Кстати, перед началом спектакля в фойе организовали «поход» в виртуальный кабинет режиссера, и это действительно было интересно.

А теперь несколько слов о плохом и хорошем зрителе от Аллы Демидовой, первой исполнительницы роли Эльмиры, жены, в этой постановке. Вот что она пишет в своей книге «Тени зазеркалья», размышляя о том, почему театр вдруг «портится»: «Что такое плохой театр? Для меня это в первую очередь театр со случайной публикой. Может быть, и здесь попадаются настоящие театралы, но ведь такие люди смотрят спектакль обычно молча, а шумно реагирует и задает тон остальная часть публики, которая, как правило, жаждет броских красок, грубых театральных приемов, рассчитанных на эффект... Актер не может существовать без поощрения. Потому-то он и начинает «работать на публику» * — Демидова А. «Тени зазеркалья». М.: «Просвещение», 1993г., С. 99 .

И чуть дальше она пишет весьма любопытное и идущее вразрез тому, о чем я вначале заявил: «Очень острая проблема: почему умирают спектакли? В основном из-за нетребовательного зрителя».

Но еще большая проблема, я думаю, когда умерший спектакль продолжает «живым и страстным притворяться».

И я настаиваю на точке зрения из двенадцатого ряда: спектакль — это дыхание режиссера, которым он двигает время, чтобы оно не застаивалось. А с уходом режиссера время останавливается.