Колдовская любовь
Текст: Фазир Муалим
Фотография: Олег Грицаенко
Поэт и театральный критик Фазир Муалим о трагедии в цыганском театре «Ромэн».
Цыгане — это самое благородное и глубокое на моей родине, это ее аристократия, хранители огня, крови и речи.
Федерико Гарсиа Лорка.
В детстве я хотел стать цыганом. Во-первых, мне казалось, у них лучшие на свете песни. Когда я слышал где-нибудь «Шатрицу» или «Прогэя», у меня плечи сами собой в такт песне начинали двигаться, но я себя сдерживал, потому что был стеснительный. Во-вторых, этот загадочный культ свободы и воли так манил, так манил!.. Я ещё и понятия не имел, что такое свобода или воля, но чувствовал в этих словах неудержимую, дикую романтику. И, в третьих, любой цыганский сюжет, будь то в книге, кино или устных историях, всегда заканчивается трагически, а так как в детстве я очень любил плакать, то с удовольствием смотрел, читал и слушал их. Но я вырос и осознал, что цыганом невозможно стать — им надо родиться. Цыгане — это ведь не профессия, не гражданство и даже не религия. Это кровь, «бронза и сон — цыгане».
Однако моя страсть к цыганским песням и сюжетам с годами не прошла, а только усилилась. Когда приехал в Москву учиться, первый же театр, который я посетил, был «Ромэн». Я тогда был ещё впечатлительным и приходил в восторг даже от площадного «дай погадаю, яхонтовый». Специально ездил к Киевскому вокзалу, чтобы слушать эти слова. Но со временем стал разборчивее, и теперь не всяким даже представлением мне угодишь.
К примеру, был я вначале недели на спектакле режиссера Георгия Жемчужного «Колдовская любовь». Музыкально-романтическая фантазия по мотивам произведений Лорки с основным сюжетом из «Кровавой свадьбы». Как всегда, красочные декорации, песни, пляски, платья, страсть, измена, месть. Но спектакль все равно получился настолько унылый и скучный, что, несмотря на мой великий интерес, в голову периодически стучала мысль: а не уйти ли, не досмотрев? Но я сдержался. И правильно сделал, потому что, во-первых, надо было составить свое окончательное мнение и поделиться им; во-вторых, кое-что стоящее всё-таки было.
Спектакль идет недолго. Это однозначный плюс. В нём звучат красивые цыганские песни Николая Жемчужного, основателя актерской династии, в исполнении солистов театра, в том числе прекрасного, на мой взгляд, артиста Павла Боброва-младшего, сыгравшего Леонардо, отрицательного, с точки зрения нашей привычной этики, героя. Но с другой стороны, тут же звучат и эстрадные песни (композитор Евгений Ширяев), которые в театре скорее производят отталкивающее впечатление. Лучше бы режиссер вместо этих песен взял стихи Лорки — это прибавило бы живости и романтичности постановке, и идейно оправдало бы заявку «фантазия по мотивам». Или же, другой вариант, эстраду можно было бы «облагородить» цыганским исполнением. Мы ведь помним, как в девятнадцатом веке цыганские хоры перепевали русские романсы, да так удачно, что теперь, спустя двести лет, в нашем сознании «В час роковой» или «Доля моя» — типично цыганские.
Да они всё время тут стояли, ромалэ, пританцовывали за спиной
Отмечу для себя некоторые актерские работы: естественность Алмазы Плахотной в образе жены Леонардо, как будто персонаж писался специально под нее (буду иметь в виду эту актрису при выборе следующего спектакля), и несомненное мастерство актера старшего поколения Бориса Василевского, играющего Отца Невесты. Что же касается артистки Ольги Жемчужной, ведущей представления и исполнительницы роли Матери, могу сказать одно — красавица. Но тут невольно вспоминается история из Малого театра. Вера Николаевна Пашенная, тогдашняя «хозяйка» Малого, не признавала другую великую актрису Елену Гоголеву и не ценила её таланта. В своей книге «На сцене и в жизни» Гоголева вспоминает: «Вера Николаевна любила говорить: «Ах, какая Гоголева красавица, какая красавица! Я всегда любуюсь ею, ее чудным профилем! Какая красавица! — И вдруг скороговоркой, как бы между прочим: — Актриса, конечно, никакая! Но какая красавица!».
У роли Матери в исполнении Ольги Жемчужной нет динамики. Она одинаково надрывна и в первой сцене, когда перед нею сын, жизнерадостный и полный надежд на будущее, и в финальной, когда вся жизнь кончена, потому что убит, последний родной человек. Она играет, будто надела маску — безучастно, неэмоционально, ровно, в одном тоне.
Я слышал, как две женщины-зрительницы, сидевшие впереди меня, в какой-то момент стали шептаться, иронизируя: «Тут по задумке режиссера мы должны достать носовые платки и в голос рыдать».
На самом деле история-то действительно горькая. Мать, потерявшая и мужа, и старшего сына в поножовщине с семейством Феликсов, вздрагивает при одном упоминании слова «нож». Но у нее есть ещё один ребенок, отрада всей жизни. Сын вырос (его играет актер Андрей Жемчужный), влюбился и однажды задумал жениться. Выясняется, что за Невестой (актриса Нана Муштакова) раньше ухаживал Леонардо, молодой человек из семьи Феликсов, убийц отца и брата Жениха. «Да чем же виноват Леонардо? Ему было восемь лет, когда это случилось». Однако у судьбы своя логика. В день свадьбы Невеста убегает с Леонардо. Жених устремляется в погоню. Разумеется, всё это, для эстетического удовольствия зрителя, с песнями и танцами. Драка. Ножи. И опять судьба повторяется. «Он лег бездыханный на мостовой», «на чистых золотых цветах несут их, мертвых женихов».
Надо заметить, что в ходе всего спектакля весь актерский состав, участвующий в постановке, находится на сцене. Это тоже создает монотонность. И даже немного смешно, когда главный герой, встречая гостей на свадьбе, произносит: «Ни на одной свадьбе не было столько народу». Так и хочется ему ответить: «Да они всё время тут стояли, ромалэ, пританцовывали за спиной». Ещё одна странность: в некоторых эпизодах вдруг посреди действия появляются рабочие сцены в обычной московской уличной одежде, которая не вписывается, как вы понимаете, в общий рисунок спектакля, и приносят-уносят столы и стулья, меняют декорации. Прямо как в КВН. Это очень странное решение. Тем более, если уж была такая смертная необходимость, можно бы обойтись силами действующих актеров: как я заметил выше, они все время находились на сцене, часто бессмысленно, в качестве дополнительной декорации.
Эти мои робкие замечания и тихие претензии не равносильны, конечно, утверждению, мол, я бы лучше поставил или сыграл. Ни в коем случае. Но они означают, что мне, как влюбленному в цыганское искусство зрителю, не хватило повода для восторга, не хватило настроя, о котором можно сказать «цыган вспоминает дороги кочевий».
Чтобы снова, как в детстве, затосковал, и захотелось стать цыганом.
Чтобы «цыгане и серафимы коснулись аккордеонов», и свобода расправила крылья, закружила тебя и взлетела, и в полную силу звучала.