Есть музыка над нами
Текст: Мария Нестеренко
Обложка предоставлена ИД «Азбука-Аттикус»
В эти выходные на non/fiction№18 Джулиан Барнс даст публичное интервью. Обозреватель Rara Avis Мария Нестеренко пишет о его последней книге «Шум времени».
Барнс Д. Шум времени. / Пер. с англ. Е. Петровой М.: Иностранка; Азбука-Аттикус, 2016. — 288 с.
«Мы учились не говорить, а лепетать — и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык», — писал Осип Мандельштам в своей автобиографической прозе. Величайший композитор ХХ века Дмитрий Шостакович был одним из тех, кто обрел язык, прислушиваясь к глаголу времен. Новая книга Джулиана Барнса «Шум времени», переведенная к 110-летию со дня рождения композитора именно об этом.
Библиография, посвященная Шостаковичу, весьма внушительна: от классических работ Кшиштофа Майера и С. Хентовой до скандального «Свидетельства» Соломона Волкова, не говоря об изданной переписке с Соллертинским, Гликманом и другими. Но, кажется, это первый опыт художественной прозы о Шостаковиче.
Новый роман лауреата Букеровской премии, с одной стороны, не похож на его предыдущие произведения, с другой — плоть от их плоти. Писатель вновь переосмысливает традиционный метод исторического повествования, когда задача писателя-историка не столько собирать факты, сколько вскрывать их смысл и взаимосвязь. История в концепции Барнса всегда фрагментарна, «это не непрерывный линейный ход времени, а элементы, через сопряжение которых могут быть выявлены отдельные исторические закономерности, разумеется, с той оговоркой, что в рамках данного текста отрицается сама возможность каких-либо четких определений, воплощающих в себе конечную истину». Фрагментарность возведена в принцип и в «Шуме времени». Книга состоит из трех частей, каждая из которых повествует о важном и непростом для Шостаковича периоде. В каждом из трех эпизодов рассказывается о взаимоотношениях композитора с властью.
Придуманные мысли реально существовавшего Шостаковича автор встраивает в сложную систему исторических обстоятельств
Барнс словно транслирует внутреннюю жизнь композитора, то, что скрыто от всех, то, что зашифровано в его музыке. Придуманные мысли реально существовавшего Шостаковича автор встраивает в сложную систему исторических обстоятельств. Как и в других романах Барнс уводит эти обстоятельства на второй план, а на первый выступают — субъективное и эмоциональное восприятие мира.
Автор не стремится создать романтизированный образ гения, он не пытается сделать из Шостаковича жертву режима или борца с оным. Барнс пишет о человеке, которому хочется только одного: писать музыку, но ему все время приходится бороться с шумом времени, который норовит заглушить ее. Вместо музыки композитор должен отвечать на «проклятые» вопросы: «Мысли сами собой перешли к проблеме честности. Честности в жизни, честности в искусстве. Как они связаны и связаны ли вообще. И каковы у него запасы честности, и надолго ли этих запасов хватит». Шостакович Барнса — это человек, ежеминутно устраивающий ревизию своей совести: «Но если к стоматологу он по своей мнительности ходит раз в два месяца, чтобы не запускать зубы, то совесть свою проверяет ежедневно, чтобы не запускать душу. Слишком много за ним тянется такого, что можно поставить себе в вину: недоговаривал, недотягивал, шел на компромиссы, платил дань кесарю». Он «как молитву» повторяет стихотворение «Карьера» Евтушенко и понимает о себе, что он и Галилей и «сверстник Галилея», у которого «была семья».
Впрочем, не задавай он этих вопросов, его музыка была бы другой, потому что ответы на них — именно в ней. И самое главное, что музыка — это то, что способно победить шум времени, хотя бы пока она звучит, и Шостакович по Барнсу это прекрасно понимает: «Но тоническое трезвучие, рождаемое даже там, где сдвинулись три грязноватых, по-разному наполненных стакана, заглушит собою шум времени, обещая пережить всех и вся. Наверное, в конечном счете это и есть самое главное». Композитор побеждает шум, превращая ее в музыку. Сама книга становится этим гармоническим трезвучием: «Шум времени» состоит из трех частей. В музыке трехчастная форма состоит из экспозиции, разработки и репризы. В экспозиции дается материал, который будет разрабатываться во второй части, и получит свое логическое завершение в третьей, репризной части. Какова же разрабатываемая тема? Страх, ужас и отчаяние, которые испытывает Шостакович, ожидая у лифта, когда за ним придут, когда он против своей воли летит в Америку на конгресс в защиту мира и говорит там совсем не то, что хочет сказать, и когда в 60-м вступает в партию: «Память вдруг улетучилась, а ее место заполонил страх». Как бы намекая читателю, что перед ним музыкальная форма, Барнс каждую часть начинает почти одинаково: «Он твердо знал одно: сейчас настали худшие времена», «Он твердо знал одно: сейчас настали худшие времена», «Он знал одно: это самое скверное время в его жизни».
В «Шуме времени» музыка не только противопоставлена шуму, но и являет собой абсолют
Барнс насыщает текст лирическими деталями, которые придают ему осязаемость и нелинейность воспоминания. Рядом с воспоминанием о маршале Тухачевском, с которого катится пот, появляется другое, о далеком жарком лете в Анапе, оно влечет воспоминание о первой любви и так далее.
Во всех вышедших рецензиях отмечалось аккуратное обращение Барнса к российским реалиям: от цитат из Евтушенко до воспроизведения поговорок. Нельзя не отметить и тот факт, что «Шум времени» приготовил множество сюрпризов для филологов и музыковедов: разбираться в деталях можно (и нужно) долго. От выявления многочисленных аллюзий и скрытых цитат — двинуться в глубину, и поразмышлять над тем, как последний роман Барнса соотносится с традицией русского исторического романа ХХ века. «Шум времени» — из тех книг, которые нужно читать, минимум, дважды.
В «Шуме времени» музыка не только противопоставлена шуму, но и являет собой абсолют, который выше всего и всех: «слова не в силах запятнать музыку. Музыка выше слов — в этом ее цель и величие». Барнс следует мифопоэтическому представлению о музыке. Эта концепция не раз возникала в русской культуре: у Гоголя, который противополагая музыку веку и времени, делает музыку тем единственным, что способно спасти век: «Она — наша! она — принадлежность нового мира! <...> О, будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! буди чаще наши меркантильные души!». Александр Блок сместил акцент на поэта и его миссию: «Во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир». Барнс в «Шуме времени» продолжает эту традицию, накладывая на нее еще один вечный вопрос, который Пушкин вложил в уста Моцарта: «А гений и злодейство — /Две вещи несовместные. Не правда ль?»
Для Барнса — Шостаковича ответ очевиден. Вагнер уже потому не может быть гением, что был низок душой: «Ярый антисемит, он проникся расовой непримиримостью во всех ее видах. А потому при всем пафосе и великолепии своей музыки не может считаться гением». Но можно ли в железный век сохранить чистоту? Да, в этом поможет музыка: «Что можно противопоставить шуму времени? Только ту музыку, которая у нас внутри, музыку нашего бытия, которая у некоторых преобразуется в настоящую музыку. Которая, при условии, что она сильна, подлинна и чиста, десятилетия спустя преобразуется в шепот истории. За это он и держался». Когда «нельзя дышать и твердь кишит червями» спасет музыка.