18+
12.05.2016 Тексты / Статьи

Ваш Домбровский

Текст: Сергей Ким

Фотография: с сайта alles.su

12 мая исполняется 107 лет со дня рождения прозаика и поэта Юрия Домбровского.

Он обычно так и заканчивал свои письма: «Ваш Домбровский». И действительно для всех был своим: церемоний не любил, с каждым общался просто и по-приятельски, не делал различий между именитыми коллегами и юнцами. Последних непременно заставлял переходить с собой на «ты», даже если те годились ему в сыновья. Высоко ценил честность и преданность, легко прощал чужие слабости, для друзей был готов на все. Домбровский был удивительно широкий человек. Его жизнь — в некотором роде воплощение мифа о Моцарте — легкомысленном чудаке-гении (хоть и «гений» для нашего времени слово слишком громкое). В быту он представляется беспечным, нерасчетливым, даже наивно благодушным весельчаком, бонвиваном, растрачивающим жизнь и как бы (именно как бы) не в полной мере сознающим значение своего творчества. Не стоит, наверное, лишний раз говорить о том, что это совершенно неверно: фасад беззаботного сибарита не отменяет большой трудоспособности и высокого мыслительного напряжения. Русская литература знает немало подобных примеров, к сожалению, часто предполагающих трагедийность судьбы. В случае с Домбровским эта трагедийность воплотилась в реалиях сталинского террора.

Но вернемся к письмам. В одном из них Домбровский, обращаясь к близкому другу Александру Жовтису, алма-атинскому филологу и литератору, после традиционной подписи добавил: «Саша — я, верно, „пройдоха“ — выжил. А?» Это было уже после ссылки, многочисленных арестов и 10 лет лагерей. И ведь правда — выжил.

Есть у него программное стихотворение «Меня убить хотели эти суки». Складывается впечатление, что Домбровского и впрямь всю жизнь методично убивали (и в итоге убили, подло, цинично).

Меня убить хотели эти суки,
Но я принес с рабочего двора
Два новых навостренных топора.
По всем законам лагерной науки
Пришел, врубил и сел на дровосек;
Сижу, гляжу на них веселым волком:
«Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком...»
— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,
Ты здесь один, а нас тут... Посмотри же!
— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе! —
Не принимают, сволочи, игры.
Стоят поодаль, финками сверкая,
И знают: это смерть сидит в дверях сарая:
Высокая, безмолвная, худая,
Сидит и молча держит топоры!
<...>

Домбровский как будто предвидел свою гибель: на него напали исподтишка, стайкой против одного. Случилось это в 1978 году вскоре после выхода во Франции его романа «Факультет ненужных вещей», который в Советском Союзе напечатать было невозможно. Несложно догадаться, кто на самом деле стоял за покушением. Домбровский был слишком неудобным для того государства человеком, потому что не принимал правил игры, навязываемой организацией, которую он прозвал Госужасом. Этим писатель походил на героев своих книг. Да и чем он не персонаж Шекспира, столь им любимого? Сильный, добродушный, но своенравный и принципиальный. Таким и оставался до конца своих дней.

«Вы знаете, я не играю краплеными картами и всякое шулерство мне органически противно», — говорит герой романа «Обезьяна приходит за своим черепом», отказываясь от научного сотрудничества с фашистами, тем самым обрекая себя на верную гибель. А Зыбин из «Факультета ненужных вещей» (по-моему, одного из лучших романов, написанных на русском языке в XX веке) даже в тюрьме чувствует свою правоту и превосходство над НКВД, поэтому и ведет себя соответственно: независимо, но не вызывающе. Эта ужасно привлекательная позиция для Домбровского становится моральным камертоном. Только так и нужно вести себя по отношению к режиму, который ни во что не ставит человеческое достоинство. Конечно, это идеализм, который многим покажется безрассудством, но только не Домбровскому. В то время как Солженицын довольно прямолинейно смакует в описаниях подавление личности террором, Домбровский говорит о том, что даже в сложившихся условиях можно оставаться человеком. Полнее всего эта тема раскрывается в его главных философских романах «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей» (они составляют дилогию), «Обезьяна приходит за своим черепом», а также в его ранней книге, впервые опубликованной несколько лет назад — «Рождение мыши».

Тем не менее о прозе Домбровского представление имеют многие. А хочется напомнить еще о его стихах. Это совершенно особое явление. Домбровский в них демонстрирует разнообразие художественных практик, его поэтика отнюдь не однородна. Сам он и знаток Шекспира, почитатель русской классической поэзии от Державина до Мандельштама, и носитель лагерной культуры. Все это смешивается в его стихах, образуя удивительный синтез.

Я не соблюл родительский обычай,
Не верил я ни в чох, ни в птичий грай —
Ушли огни, замолк их гомон птичий,
И опустел иконописный Рай.
Взгляни теперь, как пристально и просто
Вдали от человечьих нор и гнезд
Глядят кресты таежного погоста
В глаза ничем не возмутимых звезд.
Здесь сделалась тоска земли близка мне,
Здесь я увидел сквозь полярный свет,
Как из земли ползут нагие камни
Холодными осколками планет.
Могила неизвестного солдата!
Остановись, колени преклоня,
И вспомни этот берег ноздреватый,
Зеленый снег и на снегу — меня.
Здесь над землей, израненной и нищей,
Заснувшей в упованьи наготы,
Я обучался кротости кладбища —
Всему тому, что не умеешь ты.

Таковы стихи Домбровского: мощные, сбивающие с ног, бескомпромиссные и правдивые. Их не так много, но тем они ценнее. Однако есть у него и другие тексты, отсылающие, например, к высокой поэтической традиции, такие как «Державин», «Гнедич и Семенова» и прочие. Вот, начало «Державина»:

К чужим стихам взыскательно-брюзглив,
Он рвет листы — тоскующий задира —
Год пролетел, как умерла Пленира,
Свирель цела, но глух ее мотив;
«Ла-ла, ла-ла! Ты должен быть счастлив
Сияньем благ, невидимых для мира.
Обвита элегическая лира
Листами померанцев и олив.
Почто ж грустишь, великий муж?»
— Я жив,
Как тяжело с живыми мне, Пленира!..

Поэтическая многогранность Домбровского действительно поражает: наряду с рафинированными традиционными стихами и жесткой лагерной поэзией находим, например, его «Реквием», где беспощадная физиологичность парадоксальным образом не отменяет тонкого лиризма. В этом стихотворении ярче всего проявляется сочетание элементов «высокой» и «низкой» культур, которые органично вплетены в ткань текста.

Реквием

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Ф. Вийон

Животное тепло совокуплений
И сумрак остроглазый, как сова.
Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой дурак, какой хмельной кузнец,
Урод и шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку —
Как поршневое действие сердец?!

Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий,
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звезды даже не светили!
Но подошла двуспальная кровать —
И задохнулись мы в одной могиле.
Где ж свежесть? Где тончайший холодок
Покорных рук, совсем еще несмелых?
И тишина вся в паузах, в пробелах,
Где о любви поведано меж строк?
И матовость ее спокойных век
В минуту разрешенного молчанья.
Где радость? Где тревога? Где отчаянье?
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Окончено тупое торжество!
Свинья на небо смотрит исподлобья.
Что ж, с Богом утерявшее подобье,
Бескрылое, слепое существо,
Вставай, иди в скабрезный анекдот,
Веселая французская открытка.
Мой Бог суров, и бесконечна пытка —
Лет ангелов, низверженных с высот!
Зато теперь не бойся ничего:
Живи, полней и хорошей от счастья.
Таков конец — все люди в день причастья
Всегда сжирают Бога своего.

Несомненно, Домбровский останется в литературе в первую очередь благодаря своей прозе, но было бы непросительным забывать его замечательные стихи. Они вышли отдельным изданием в 1997 году. Книжка называется по одному из главных стихотворений — «Меня убить хотели эти суки». Еще их можно найти в собрании сочинений. К слову сказать, не таком уж и большом. Почти все тексты Домбровского уместились в шести томах.