18+
03.07.2019 Тексты / Интервью

​Этгар Керет. Сбой на окраине галактики

Беседовала Алена Бондарева

Фотография: предоставлена проектом «Эшколот» / Николай Бусыгин

Израильский писатель, новеллист, автор сборников «Когда умерли автобусы», «Внезапно в дверь стучат» и романа «Семь тучных лет» — об окружающем абсурде и создании своего языка.

— Где та грань, которую писателю не стоит переходить, чтобы читатель не заподозрил его во вранье, а оставался внутри истории и думал: «Это совершенно абсурдно, но вполне могло произойти»?

— Должен вам признаться, я никогда намеренно не пишу абсурдных рассказов. Когда описываю нечто из ряда вон выходящее, то чаще всего точно передаю реальную ситуацию, вернее, то, как я ее почувствовал. Первый мой израильский редактор позвонил мне (я тогда был очень молод) и сказал: «Хочу напечатать твою книгу». Я был польщен и счастлив. И он продолжил: «Мне нравится абсурд в твоих рассказах». «Нельзя ли поподробнее?» — удивился я. Он выбрал один из моих текстов и начал говорить о гротеске в характерах, в итоге я его обругал и бросил трубку. Он попросил через посредников о встрече и, когда мы увиделись, поинтересовался, почему я так поступил. Я ответил, что никому не позволю говорить так о моих родственниках, потому что моя семья, о которой я и пишу, — не гротеск и не абсурд.

Мне потребовалось много времени, чтобы понять — существует огромная разница между объективным и субъективным опытом. Не знаю, возможно, всему виной ментальные проблемы или моя сверхчувствительность, но абсурдность ситуации — это не то, что я планирую передать. Я чувствую, что происходящее в принципе странно, например, вчера у меня была какая-то чудовищная история в аэропорту. Стоя в очереди на погранконтроль, где нужно сканировать паспорта, я пропустил вперед какую-то милую пару и, когда подходил к воротцам, почему-то не пошел прямо, а описал дугу, чиновница попросила меня не бежать вперед и не пересекать линию. Человек, которого она пыталась пропустить, отказался идти раньше и сказал, что сейчас действительно моя очередь. Но, когда я наконец дошел и она мне выдала билет, то назидательно сказала: «Это в последний раз, больше не нарушайте очередь». Я у нее спросил, почему она продолжает упорно обвинять меня во лжи, хотя даже люди из очереди подтвердили, что я ничего не нарушил? «Вы меня должны обслуживать. Но в чем это обслуживание? В том, что вы искажаете мое ощущение реальности? Что ставите под сомнение мою нравственность? Неужели вы не понимаете, что говорить клиенту, будто он лжет, неприлично». Она ответила: «Я понимаю, но большинство клиентов лгут».

— Это, примерно, как в вашем рассказе «Как следует», когда Гершона, пришедшего продать гениальную игру, вдруг избивают ни за что...

— Да. Но вчера я был взбешен. Мы сильно поругались. Как говорит моя жена, на мне лежит проклятие. Я беру повседневную ситуацию и превращаю ее в экзистенциальную. Во мне есть упорство, сродни упорству Михаэля Кольхааса — та степень чувствительности, которую люди обычно не имеют роскоши ощущать. Но у меня нет цели кого-то чему-то учить, хотя иногда складывается впечатление, будто я снисходителен и пытаюсь рассказывать как нужно. В таких ситуациях я понимаю, что мы с собеседником не видим друг друга, и у меня возникает чувство, будто я тону.

— Многие ваши истории начинаются, как анекдот или байка. Условно, сидит писатель, и тут приходит мужик с пистолетом, а потом «внезапно в дверь стучат», и на пороге появляется второй тоже с оружием... Но в какой-то момент случается слом, история перестает быть анекдотом и превращается в рассказ. Что именно происходит?

— Для меня писательство — это развитие напряжения между тем, кто мы есть и кем могли бы быть. Постоянное проговаривание того, к чему стремимся и до чего можем опуститься. Например, если я описываю наше интервью, этот сеттинг втроем могу развить в любую сторону. Это может быть история про то, как Макс, переводя, всякий раз добавляет какое-нибудь свое слово. И постепенно создает совершенно особый образ того, о чем я говорю. Возможно, после интервью я начинаю казаться тебе крайне мудрым, а, возможно, более агрессивным, чем на самом деле. И привести это может к любому исходу — в финале ты мне дашь пощечину или мы поднимемся в мою комнату и займемся любовью. Я не знаю. Для меня идеал истории — тот комфорт, который она для меня создает, — я нахожусь в ловушке маленькой ячейки моего собственного бытия, но при этом вынужден напоминать себе о том, что много всего существует за ее пределами. Не то, чтобы мне хотелось, чтобы ты меня стукнула или мы занялись любовью, но сама возможность делает мое жизненное переживание более широким и не таким печальным.

— В какой мере вы управляете историей, и в какой — она вами?

— Я никогда не контролирую свои истории, и даже не утрачиваю управление, я сдаюсь еще до того, как начал писать. Из-за своей тревожности часто ограничиваю себя теми территориями, по которым уже ходил, иду по проторенным дорожкам. И когда я пишу рассказ, то говорю: веди меня куда хочешь. Потому что в том вымышленном мире, который мы создаем, все синяки, сломанные кости и удары, которые мы переживаем, исчезают, когда мы закрываем книгу. Но я не думаю, что сама жизнь обладает взрывными свойствами, просто всякий раз, когда мы пытаемся ее описать и осмыслить, она сжимается до взрывного потенциала. И мы понимаем, что, выходя из своих рамок, можем столкнуться с реакцией, которую не планировали. Когда я пишу, я чувствую себя в лифте, где мы плотно стоим, прижатые друг к другу, но это не мешает мне свободно раскинуться. Несколько лет назад я ехал в автобусе, и там были сидения, как в поезде. И я сидел напротив женщины. И все время смотрел в окно и она тоже. День был хороший, люди гуляли с собаками, бегали. И вдруг мне захотелось заговорить с этой женщиной, которую я совершенно не знал. Я сказал ей: «Тебе не кажется странным, что мы смотрим в одно окно, и каждый видит что-то свое, потому что я сижу по ходу движения, а ты видишь то, что мы уже проехали?». Ее реакция была неожиданной, она достала телефон и сказал: «Извращенец, если ты сейчас же не пересядешь, я вызову полицию». Но, когда я пишу, то просто рассказываю другим людям, что вижу в окно, и никто полицию не вызывает.

Керет Э. Внезапно в дверь стучат. / Пер. с ивр. Л. Горалик. — М.: Фантом Пресс, 2019. — 272 с.


— Насколько рассказ должен быть прозрачен, чтобы одновременно удерживать читателя и оставаться загадочным для него?

— В самом опыте письма есть что-то миметическое. Я совершенно жизни не понимаю, поэтому для меня в сущности все тайна. И когда я пишу рассказ о каком-то фрагменте реальности, то не знаю, что именно я пишу, для меня важна интенсивность, эмоция.

— У вас есть рассказ, в котором на курсах письма герои выполняют одно из тренировочных упражнений — используют автоматическое письмо. Применяете ли вы этот метод сами?

— Для меня, как ни странно, процесс — это в основном сопротивление письму. Когда я оказываюсь перед листом бумаги, у меня появляется ощущение, что я могу написать и то, и это, и третье, но и в большинстве случаев возникает отторжение. Идеи, приходящие ко мне, замыслы, которые я мог бы воплотить, зачастую очень быстро отмирают. Но есть и те, которыми я становлюсь почти одержим. Чтобы от них избавиться, я записываю. И часто садясь за стол, я не знаю, есть в этой идее рассказ или нет, потому что нередко бываю одержим очень незначительными вещами. Но всегда записываю самые упрямые замыслы.

— В ваших рассказах очень много снов и каких-то переходных моментов, когда герои находятся где-то вне жизни. Глупый вопрос , а где именно (если я верно поняла, то речь не о религии)?...

— Я бы не определял себя как человека религиозного, я скорее агностик. Считаю, что для человека многое остается непостижимым. Но я первым заподозрю того, кто будет утверждать, будто знает, что там. Если человек скажет мне, что есть какое-то всемогущее существо, которое умнее и лучше нас, что оно все умеет, я соглашусь с ним. Но если этот человек скажет мне, что всемогущее существо не хочет, чтобы мы занимались сексом до свадьбы, а хочет, чтоб каждые выходные ходили в церковь, тут я начну сомневаться. Ведь мы только что установили, это существо — совершенно чуждое для нас сознание. И какое ему дело до того, занимаемся мы сексом или нет?

— Сны каких писателей показались вам наиболее интересными?

— Обычно я не воспринимаю эти описания как сновидческие. Для меня они реальность от Кафки до Дугласа Адамса. Просто наши мысли не укладываются в рамки, для них не существует барьеров. Мы всегда можем воспринимать и воображать то, что прекрасно, что нас вдохновляет и возбуждает. Но подобное вовсе не значит, что наши истории лучше реальности, просто дело в разных точках зрения.

— Мне показалось, или в вашей новой книге герои относятся к смерти, как к чему-то уравнивающему? Например, когда один из персонажей, киллер, говорит о том, что убивать взрослых тоже самое и что и убивать детей? Спрашиваю, потому что в романе «Семь тучных лет» совсем другое восприятие смерти....

— Когда пишешь подобную литературу, то защищаешь тебя от сентиментальности, которая в обычной ситуации вылезла бы наружу. Например, у тебя дома есть золотая рыбка, но в то же время, ты любишь суси. А когда я тебя, спрошу, известно ли тебе, что суси, которые ты только что съела, сделаны из твоей золотой рыбки, ты можешь даже расплакаться. Поэтому, конечно, есть разница между тем, как я воспринимаю смерть моих любимых людей, и тем, как описываю смерть как абстрактную идею. Два с половиной года назад я попал в автомобильную аварию. Мой водитель въехал на скорости 130 км/ч в другую машину. Нашу при этом разбило в хлам, все окна повылетали. Подушки безопасности надулись и лопнули. У водителя были ожоги и царапины на руках. Я был весь в осколках, чувствовал, как пахло бензином, как капли попадали на кожу. И мне было очень больно, потом выяснилось, что я сломал себе ребра. До аварии я читал всякие рассказы о том, как человек постепенно умирает. И только оказавшись в этой ситуации, понял, что значит, когда ты умираешь, но не сразу. Я думал, сидя в этой разбитой машине, о том, как прошла моя жизнь, какие решения я принял. И понял, что мне повезло. Тогда я начал размышлять о практических вещах. О том, что жена моя выйдет вторично замуж и сделает это быстро. Конечно, это было неприятно. Но я бы не хотел, чтобы из-за любви ко мне она ощущала себя святой и оставалась одна. Я думал, что ее одиночество будет нехорошо и для нашего ребенка, потому что он бунтарь по натуре, и для воспитания необходим мужчина рядом... Мне было жаль, что я не смог ей обо всем этом сказать. Но параллельно я видел всю кинематографичность происходящего. Мне даже казалось, что сейчас должны скрипки заиграть. Однако этот большой момент был важен только для меня. Потому что через дорогу в ресторане сидели люди, они возвращали официанту недостаточно теплую пиццу. И происходящего никто не замечал. Потому что это небольшой сбой на окраине галактики. Примерно то же самое случается всякий раз, когда я пишу что-то свое. Я чувствую боль, печаль, отчаянье, но пытаюсь не скатываться ни в сентиментальность, ни в ловушки собственного я. Просто стараюсь рассматривать описываемое, как антрополог или ученый, который наблюдает за обезьянами где-нибудь в лесу. Все-таки есть нечто важное в этой способности видеть саму эмоцию, не присваивая ее себе. Это освобождает. Вызывает во мне больше сострадания, и я прощаю себя и человечество в целом.

— Мой последний вопрос про язык. Вы очень интересно работаете со сленгом, профессионализмами, обсценной, социокультурной лексикой и в том числе с разговорной речью. Что вы делаете с разговорной речью, когда помещаете ее в рассказ, чтобы она оставалась живой?

— Главное в разговорном иврите то, что он постоянно меняется. Если я знаю выражение, обозначающее мудака, то это совсем другой мудак, чем в 1950-е и 1980-е годы. И есть причины, из-за которых это слово менялось. Для меня самое ценное в разговорной речи то, что она стремится к абсолютной точности укола. Она не подчиняется норме языка, а старается этой нормой управлять. Иврит как язык очень открыт разговорной речи. Я ловлю себя на том, что тоже могу изобрести новое выражение, если чувствую — существующие слова не могут описать нужного мне. Например, у меня был рассказ про группу друзей, которые по очереди сходят с ума. И меня поразило, что на иврите все выражения, касающиеся сумасшествия, оскорбительны. То есть языком считается, что это плохо. Но для меня в утрате рассудка было и что-то хорошее, мне не хотелось считать происходящее заболеванием. Поэтому для определения сумасшествия я взял прилагательное из арабского и превратил его в существительное, которое подчинялось правилам иврита. Слово «джанана» создало нужный мне эффект. Когда произносишь его, возникает ощущение свежести и остроты выражения. А года через три, я зашел в супермаркет, там продавались фруктовые йогурты, рассчитанными на молодежь. И рекламный слоган гласил: «Не ешь нормальный йогурт, сходи с ума». Компания использовала слово, которое я придумал. Тут во мне проснулась мегаломания, и я подумал, что менять нечто в языке и не подчиняться правилам — не обязательно плохо.

Автор благодарит за перевод Максима Немцова.

Другие материалы автора

Алена Бондарева

​Дмитрий Васюков: «Без трудового человека кино не представляю»

Алена Бондарева

​Кристофер Меррилл. Поэзия — это исследование

Алена Бондарева

​Фредерик Пажак: «Детских рисунков Ван Гога нет»

Алена Бондарева

​Ниже дневной поверхности

Читать по теме

​Джонатан Коу и гигантские пауки

Джонатан Коу, приехавший в Россию при поддержке Британского Совета, рассказал обозревателю Rara Avis Марии Мельниковой о роли сатиры, нумерологии и лесбиянках.

19.12.2016 Тексты / Интервью

​Эллендея Проффер Тисли. «Ардис» — это интересные личности

В России вышла книга Карла Проффера «Без купюр». Сооснователь легендарного издательства «Ардис», супруга американского слависта, писательница Эллендея Проффер Тисли рассказала Rara Avis о своем знакомстве с Бродским, Набоковым, Сашей Соколовым и Лилей Брик.

28.04.2017 Тексты / Интервью

​Прощай, Америка?

Литературный критик Сергей Морозов об остановке стального американского сердца и патриотизме поневоле.

23.10.2017 Тексты / Рецензии

Свидетельства о незапамятном

О памяти и забвении в книге Винфрида Георга Зебальда — писатель Анатолий Рясов.

24.04.2019 Тексты / Рецензии