18+
28.03.2019 Тексты / Рецензии

​Фил ми

Текст: Вера Бройде

Обложка: предоставлена ИД «КомпасГид»

О чужом доме, разрушающейся Вселенной и странно слове «люблю» в романе Андреаса Штайнхефеля рассказывает Вера Бройде.

Штайнхефель А. В центре Вселенной: роман / пер. с нем. Т. Зборовской. — М.: КомпасГид, 2018. — 432 с. — (YA).

В городке, затерявшемся где-то на севере старой Европы, в продуваемой всеми ветрами усадьбе, стоящей на самой вершине холма, в населённой мечтами и страхами комнате, вид из окон которой похож на картину Магритта, — там, скорее всего, и находится, «центр Вселенной». Или там, или в Бостоне. Или в Нью-Йорке... Или, может быть, где-то ещё: в Сан-Франциско, к примеру. В Сиэтле? В нереально далёкой и от этого будто бы ненастоящей, а какой-то волшебной Америке, где когда-то давно, лет примерно семнадцать назад, «у подножия радуги» встретились двое красивых людей, пожелавших продолжить свой род. А потом... может быть, разразилась война? Или жуткий торнадо пронёсся над штатом? Или моль погубила картофель, составлявший основу всего рациона семьи? Только больше Америки не было: она скрылась за краем Вселенной, растеклась, как растаявший сахар, светлой лужицей, где-то в ночи, ставшей точкой отсчёта не только для этой истории, но, что более важно, для тех, кто родился под сводами чёрного неба, на скованной льдом вперемежку со снегом земле, всего в нескольких метрах от старого дома, прошептавшего хрипло, что здесь, где они оказались, и находится «центр Вселенной». Хотя им, разумеется, это было тогда не известно: что, вообще, в той легенде, рассказанной мамой, было правдой, а что было ложью? Да и можно ли выяснить, где между ними проходит граница? Где же там пролегает тропа, по которой им надо идти? Где и вправду находится «центр Вселенной», что укроет от мира, в котором не очень-то, как выясняется, много любви? Всё своё детство и всю свою юность — всё это дикое, важное, тяжкое, гневное время, словно зажатое между вчерашним и завтрашним днём, словно бы ставшее местом для разного рода сражений, — мальчик, рождённый в Прологе, чтоб сразу же «взять» у писателя слово, ищет ответы на те из вопросов, что очень трудно кому-то задать.

«Глэсс покинула Штаты беременной нами», «Глэсс не знала, что делать», «Глэсс подумала», «Глэсс обещала», «Глэсс нам строго сказала», «Глэсс откинула волосы и рассмеялась», — только так он зовёт свою маму. Потому ли, что Глэсс молода? Потому ли, что он уже вроде как вырос? Потому ли что слишком уж Глэсс не похожа на обычную мать, в приталенном платье спокойных тонов, с аккуратным пучком на затылке, для которой нет лучшего в мире подарка, чем услышать среди голосов на какой-нибудь детской площадке это звонкое: «Мааам!»? Мы не знаем, и Фил нам не скажет. Может быть, он и папу бы так называл: «Питер бросил её», «Джек оставил», «Фрэнк исчез», «Бен свалил или сдох...». Впрочем, всё это вовсе не значит ни того, что как мать Глэсс ему и сестре не дарила любовь, ни того, что отца им с Дианой всё же страшно хотелось иметь. Но вы, может быть, спросите: «А что же тогда в таком случае всё это значит?». И хотя Фил, скорее всего, напрямую опять же не скажет, в том, как он улыбнётся, моргнёт, как устало присядет на краешек стула или медленно скроется в толще воды, чтоб достать, наконец-то, ногами до дна, вы прочтёте тоску, что когда-то снедала ребёнка, у которого не было Дома.

Их увядший дворец, их разрушенный временем замок, погружённый в себя или в дрёму, точно спящая дева из сказки, чьи уста принц в последний момент целовать почему-то раздумал, — вот, чем был он для них, для детей. Этот дом, получивший от первой хозяйки, их собственной тёти, название Визибл, то ли в шутку, то ли из чувства противоречия, стал невидимым для остальных: то есть люди, что жили поблизости, трёхэтажный дворец, окружённый запущенным садом, похожим на джунгли, разумеется, видели, но старались, как только могли, показать обитавшим в нём «ведьме с детьми», что и он, и они — нежеланны, как большие родимые пятна, вид которых наводит на мысли о скальпеле в пальцах врача...

...«центр Вселенной» уже не в саду, а там, между правдой и ложью

Глэсс была проституткой, по мнению этих людей, потому как явилась бог знает откуда, без мужа, без денег, с большим животом, а всё для чего — чтоб вести, прямо скажем, не ту целомудренно скромную жизнь, которую ей, одинокой мамаше, конечно же, надо и дóлжно вести. Ну а дети? Под стать своей маме! Диану считали не просто немножечко странной, а злобной и крайне опасной — почти что колдуньей, умевшей накладывать порчу и что-то такое нашёптывать уличным кошкам, собакам, мышам, голубям и воронам, что тех превращало в покорную свиту, готовую всюду за этой девчонкой ходить по пятам. Однажды она, защищаясь от своры «прилежных ребят», грозивших убить её брата, пустила из лука стрелу — какая же всё-таки наглость! За это один из мальчишек воткнул ей в плечо свой кинжал, который она с удивлением вырвала, залив тут же хлынувшей кровью своё ослепительно белое летнее платье. Спустя десять лет алый шрам, точно букву, ещё было можно заметить на шее. У Фила на теле таких вот изъянов никто бы найти не сумел, поскольку никто, кроме дяди (приезжавшего к ним крайне редко) да Глэсс (не особенно, правда, любившей объятья) и её самой лучшей, точнее, единственной в мире подруги (ставшей «мамой» для Фила с Дианой), прикасаться к нему бы не стал. И причины, поверьте, имелись. Вы узнаете их постепенно, пробираясь вперёд сквозь текучее время, чью манеру бежать, перепрыгивать через мгновенья, засыпать или тихо стоять, наблюдая за тем, что творится кругом во Вселенной, Фил использует так, словно автором книги является он, а никак не Андреас Штайнхефель.

Вселенная ширится день ото дня. Она вырастает, как ягоды вишни, как крокусы и георгины, которые пышно цветут в том саду, где Фил и Диана — сейчас им лет пять — часы напролёт играют вдвоём, забыв обо всём, и кажется, будто никто им не нужен, и кажется, будто так будет всегда. Но время идёт, и его отпечаток ложится пятном на пространство, которое с каждым пропущенным днём, проведённым не вместе, становится больше, и больше, и больше. И «центр Вселенной» уже не в саду, а там, между правдой и ложью, мечтой и обыденным миром, где мальчику хочется видеть отца, берущего на руки, если тому это нужно порой. А Филу порой это нужно. Порой это так ему нужно, что он бы отдал все игрушки, все сладости, все свои книжки, и комнату с кухней, и дом, и пруд, и заброшенный сад, и город с рекой, и планету — в обмен на такое богатство. Однако обмен невозможен. И дело, конечно, не в городе, и даже, пожалуй, не в этой планете, не в комнате с видом на реку и сад, не в доме, стоящем на самой вершине холма, — а в Доме, как чувстве, вселяющем силу, таинственно связанном с запахом кофе и хлеба, и жарко натопленной кухней, в которой смеются за завтраком люди, с беседами перед камином, касанием рук, поцелуями в нос или мягкие детские пятки — с таким, что зовут иногда, неизменно вздыхая, «стабильным»... Хотя, может быть, это чувство вселенского дома вообще не имеет границ, паспортов или виз, поскольку оно разрушает не только пространство и время, но сами причины, по которым ребёнок, живущий внутри — того дома, того человека — ощущает себя уязвимым и лишним. Из этого чувства рождается хриплый, как будто простуженный и неудобный, неловкий, колючий, шершавый вопрос, хотя и не заданный Филом, но будто бы заданный кем-то ему, — тот самый вопрос, из которого следует вся «его» книга: «А что же становится с тем размечтавшимся о невозможном обмене ребёнком, когда он готовится выйти из дома?».

Он мог бы стать пиратом, храбрейшим из мечтателей, живущих на земле, романтиком, торговцем жемчугом или пловцом, рассказчиком загадочных историй, борцом или весёлым чудаком. Он мог бы стать таким, каким бы мог, наверно, быть его отец — или каким бы должен выглядеть отец в глазах ребёнка, которого воспитывает мать. Однако он был сыном той, на чьей машине кто-то вывел слово «шлюха», и братом «сумасшедшей», купавшейся в реке однажды ночью и вроде даже натравившей пса на парня, который на неё из-за кустов, спустив штаны, смотрел. Он был «женоподобной Нэнси», которой нравились мужчины, — не «принцем», а «красавицей», живущей в старом замке и ждущей поцелуя, что расколдует этот мир — его Вселенную... В двенадцать лет она свободно помещалась внутри большой библиотеки, где Фил, усевшись в бархатное кресло, которое, как будто это трон, он выдвигал на середину, чтобы удобней было наблюдать за ураганом тех событий, что приключались с персонажами романов. Двумя годами позже его Вселенная, как облако, летела над плывущим кораблём, где он, схватившись за перила, стоял на обдувающем ветру и думал обо всём, что с ним самим когда-нибудь произойдёт. И вот теперь, в семнадцать лет, когда он, без сомнения, влюблён, Вселенная как будто бы перевернулась, разбив стоявшие на полках вазы и копилки, рассыпав соль и сахар, сломав и стул, и стол, и этажерки — наполнив жизнь ужасным беспорядком, который, тем не менее, довольно много может рассказать. Вы слышите, как они шепчут и зудят, как напевают и пищат — как будто призраки, как будто персонажи книг, как будто отзвуки той скрытой жизни, что рвётся из углов обиженной молчаньем памяти. Вы понимаете, что это чувство — любовь к другому человеку — похожа на уборку в Доме, которая ему необходима. И горе жизни коренится не в любви, способной принимать бесчисленные формы, как та медуза, что стреляет обжигающими нитями и обездвиживает жертву, — нет, горе, очевидно, в людях, которые её не в силах воспринять, увидеть, то есть разглядеть, а, разглядев, сберечь или отдать, но не топтать и не пинать, не резать, не кромсать, не убивать её, стреляя из ружья, которое всё это время, как водится, висело на стене.

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Книжные люди

Вера Бройде

Александр Пиперски: «Вежливость — в выборе местоимений»

Вера Бройде

​Wrap me!

Вера Бройде

​Гигантская чёрная тряпка