Денис Драгунский. Не терплю постоянства в литературе
Беседовала Марианна Власова
Фотография: предоставлена ИД «АСТ» / Наталья Пьетра
Денис Драгунский о том, почему женщины пишут лучше мужчин, о своей «Соседской девочке» и пересказе «Войны и мира» на двух страницах.
— В 2018 году вашему отцу, Виктору Драгунскому исполнилось бы 105 лет. Как отмечали юбилей?
— Провели несколько вечеров в доме Герцена, выпустили книжку в серии «Руслит. Литературные памятники XX века» (ИД «А и Б») — «Рыцари и еще 60 историй. Собрание Денискиных рассказов». Это отлично прокомментированное, просто академическое издание. Адреса, даты, события, прототипы практически всех персонажей. Например, в рассказе написано: «Там были дядя Юра и тетя Катя», а комментаторы объясняют, кто были эти люди в реальности. Ведь рассказы Драгунского насыщены скрытыми упоминаниями замечательных людей и реалиями тогдашней жизни. Его биографию написала Марина Щукина, совершенно выдающийся человек, исследователь и знаток писательских судеб. Я узнал много нового про семью своего отца, про его предков, про судьбу своего деда и прадеда... Впрочем, каждый день рождения Драгунского мы отмечаем. Например, к 100-летию выходил похожий сборник, но не такой научный, с моими веселыми комментариями.
— Недавно в ЦДЛ вы читали свои короткие рассказы, с которых, собственно, в 2007 году и началась ваша писательская карьера. Интересно, что и Виктор Драгунский стал известен благодаря рассказам. Тяготение к короткой форме — наследственное, передается на генетическом уровне?
— Я думаю, что здесь если генетика, то социальная — я же с детства смотрел на своего отца. Он все время менял свои жизненные проекты. Был то артистом, то режиссёром эстрады, поэтом-песенником, а потом рассказы стал писать. Это чередование профессий и позднее обращение к литературе было и в моей жизни.
Фотография предоставлена ИД «АСТ»
— А вы помните, как писал Виктор Драгунский?
— При том, что отец был человеком гордым и самолюбивым, а к тому же очень известным писателем, отдельного кабинета у него не было. Мы жили в большой трехкомнатной квартире, по советским масштабам шикарной — 62 метра жилой площади: родительская спальня, моя комната и большая общая гостиная, в которой у окна стоял его маленький стол. У него и на даче не было кабинета. Ну, как он работал? Садился и писал. В это время можно было войти к нему, взять книгу с полки или даже спросить что-нибудь. Вот это я унаследовал. Однажды, после выхода моей первой книжки, ко мне пришел фотограф Игорь Мухин делать фотосессию для «Афиши». Он снимал пленочной «Лейкой», долго примериваясь. А я в это время сидел с айфоном и пальцем в экран тыкал. Он спросил: «А что вы делаете?» Я: «Рассказ пишу». «Как?!». А вот так! Я, бывает, и в метро пишу.
— Вам не мешает шум?
— Мне ничего не мешает. Все шумы находятся внутри меня. Если у меня есть настроение, сюжет, я пишу пальцем на айфоне. А если нет, вы можете посадить меня в роскошный кабинет, зажечь мне свечи, как Бальзаку, дать шампанского, как Шиллеру, но я все равно ничего не напишу.
— Если вы едете в метро, вы начинаете писать, просто потому что...
— Приходят мысли, которые я боюсь забыть. Кстати, я почти не пишу от руки. С 14 лет работаю на машинке. Папе помогал перепечатывать рассказы.
— А с чего начинается ваша очередная книга?
— Смотря какая... Если это сборник рассказов, то с того момента, когда рассказов достаточно, чтобы из них сделать сборник, когда текстов подбирается на 8 листов, тогда еще 2 можно дописать — и готово! Сборник рассказов — штука сложная. Важно не только интересно рассказать, но и правильно сложить. Первую книгу я складывал месяца два — двигал рассказы туда-сюда. Сборник рассказов, с одной стороны, должен легко читаться с любого места. Раскрыл, увидел рассказ, прочел, и всё. Но, с другой стороны, сборник должен быть цельной книгой, которую можно читать с начала до конца, потому что в ней есть внутренний сюжет. Рассказы по смыслу цепляются друг за друга, чтоб можно было вздохнуть, засмеяться, потом заплакать и опять засмеяться. Это дыхание книги. А когда речь идет о большом романе, то он начинается с идеи, с представления людей, которые будут действовать там. Это всегда персонажи со своими характерами, биографией, внешностью.
...люблю технические задачи в писательстве
— Да, у вас, как раз, в начале романа «Автопортрет неизвестного» идет представление действующих лиц, как в пьесах Мольера.
— У меня там очень много действующих лиц, по-моему, больше тридцати. В этом романе столько загадок, сложностей, подводных движений, что предварительно объяснить, кто кому и кем приходится, совершенно необходимо. Впервые такую манеру презентации книги я увидел в 1970 году. Мне один приятель привез из ГДР «Доктора Живаго» на немецком языке. И там вначале, на отдельной странице, перечислялись герои. Конечно, есть произведения, в которых это не нужно. Например, «Обломов» или «Обрыв». Или бессмысленно, например, «Война и мир»... Кроме того, в моей книге список действующих лиц — уже введение в повествование. И в этом есть некая драматургия. Сначала видим, что перечисляются люди из современности, а потом бабах — Сталин, какой-то генерал КГБ, знаменитый живописец, рабочий-стахановец. К тому же художница (это уж традиционно моя дочь Ирина) нашла в интернете старинные фотографии людей, которые похожи на персонажей романа, как я их себе представляю. Она их немного «подфотошопила» и разместила на форзацах — портреты шестнадцати главных героев.
— А как вам помогает журналистский опыт?
— Он помог мне научиться писать. С 1996-го года я работал в журнале «Итоги», почти три года, помимо прочего писал еженедельные колонки в «Телеграф» — был такой раздел, разные забавные истории из международной жизни. А сбоку была колонка, в которой было нужно описать все самое интересное в мировой политике за неделю. Я написал таких колонок штук сто. Они были популярны среди читателей. Каждая колонка — 3.000 знаков. Нужно было писать внятно, хлестко, занимательно, кратко. Вот поэтому я поначалу писал рассказы так, чтобы текст уместился на экране без скроллинга. Я вообще люблю технические задачи в писательстве.
— Какие?
— Например, задача — написать мыльную оперу, как бы ее написал Чехов. Или изложить «Войну и мир» на одной страничке, чтобы это был рассказ.
Фотография предоставлена ИД «АСТ»
— А это реально?
— Конечно, я это сделал в рассказе «Любовь и кровь». Или «Мастер и Маргариту» уместить в две страницы, «Царя Эдипа», «Анну Каренину». У меня скоро соберется целая книжка таких рассказов, что-то вроде версий и вариаций. Классика, сведенная к фабульной новелле, или стилистические пародии — на старинный роман, на современную японскую прозу. Писать такие вещи — огромное удовольствие. Я в последнее время очень увлекаюсь «работой над Буниным», так сказать. Мне нравится переписывать его рассказы в современных декорациях. У Бунина есть «Темные аллеи», а у меня «Стремные затеи» — рассказ, весьма рискованный в смысле «18+». А «Господин из Сан-Франциско» у меня называется «Господин из стран неблизких». Сюжеты те же, только в современности. Или знаменитый бунинский рассказ с открытым финалом «Ида», которому я придумал продолжение. Мне нравится работать не только с реальностью, но и с литературой, для меня они слиты воедино. Мне интересно узнавать то, как люди живут, что чувствуют, и описывать это. Но в то же время вещи, написанные другими — для меня такие же реальные. Но всегда есть опасность — можно увлечься вот этими «версиями и вариациями». А у меня правило: ничем особенно не увлекаться. У меня появилось чувство, что в области короткой новеллы я достиг определенного мастерства, и могу таких текстов стругать по штуке в день. Поэтому я теряю интерес, хочется делать что-то другое, написать роман, но не просто, а от лица кого-то другого, совсем не похожего на меня. Главное отличие литературы от жизни для меня вот в чем. Если в жизни я ценю постоянство, считаю, что любовь и дружба должны быть всерьез и надолго, то в литературе — нет. Мне не интересны писатели, которые жуют одну и ту же жвачку. Такой писатель может не повторяться в сюжете, героях, но видно, что он повторяется в мастерстве, в своем мышлении, стиле, взгляде, наборе инструментов. Как Айвазовский! Понимаете, кажется, что он всю жизнь писал одну картину длиной в километр — морской пейзаж. Поэтому я люблю Льва Толстого. Кажется, что «Анну Каренину» и «Войну и мир» писали два абсолютно разных человека, не говоря уже о поздних его повестях.
— То есть для вас Лев Толстой — это лучший пример?
— Больше Чехов, конечно. Я Льва Толстого люблю именно как литератора, слагателя слов, а не как мыслителя, потому что его мысли мне кажутся весьма банальными, а его бунт — это бунт злого и самовлюбленного нарцисса. Но — Анна, которая видит, как у нее глаза сияют в темноте; и нищий бродяга, который понимает, о чем говорит барыня по-французски; и превращение Наташи Ростовой из трепетной девочки в злую самодовольную тетку... Гений!
— А какие современные книги вы читаете?
— Я больше люблю нон-фикшн, например, книги Натальи Громовой о советской литературной жизни. Из художественной — тексты современных писательниц-женщин. В них больше жизни, крови, страсти. Меня этой любовью заразили Эльфрида Еллинек и Герта Мюллер. Мне нравятся Анна Козлова, Ольга Брейнингер, Анна Мазурова, Евгения Некрасова. Сейчас появилась Анастасия Миронова, у нее дерзкие, даже нахальные колонки в «Газете.ру» и на «Фейсбуке». Она весьма резкая, не всегда справедливая журналистка, но очень талантливый и интересный человек. Живет под Петербургом, в деревенском доме с огородом, козой, двумя собаками, мужем и ребенком. В 11-м номере журнала «Знамя» за прошлый год и в 1-м за этот год у нее вышли рассказы. Сейчас она дописывает книгу о своем тюменском детстве. Я люблю эту прозу, потому что в ней есть реальность, какой-то нерв, сочная мякоть и крепкие кости. При этом я совершенно чужд русского «народнического» предрассудка, что хороший писатель должен быть из провинции и писать про простых людей. Это совершенно необязательно.
— А как произошел переход от «рассказов с ладошку» к романам?
— Он происходил постепенно. Еще работая с издательством «Рипол-классик», я опубликовал сборник рассказов про 1970-е годы, где есть даже небольшая повесть на три авторских листа. У меня была такая странная идея, что про семидесятые надо писать в стиле семидесятых. А может, это и верно?.. Потом я написал повесть в рассказах от первого лица про мои прибалтийские приключения «Мальчик, дяденька и я». После были маленький роман, который я назвал повестью — «Архитектор и монах», и роман на 800 страниц «Дело принципа». Роман-монолог 15-летней девочки, юной аристократки из Австро-Венгрии.
— Композиционно «Автопортрет неизвестного» — рассказ в рассказе. Почему вы обратились именно к такой форме?
— Мне она казалась наиболее адекватной. Сначала думаешь, что это роман про министров, художников, генералов — то есть про советскую элиту. Но на самом деле это роман про молодую писательницу по имени Юля, написанный как бы двумя голосами — автора (Д.В. Драгунского) и Юли (внимание: Эмма Бовари — это не всегда и не во всех подробностях я). Введение и эпилог принадлежат автору, а все остальное — Юле, тексты даже стилистически отличаются. Сложность композиции сознательна, потому что связана со сложностью темы утраты прошлого, трагедии идентичности, свойственной практически всем постсоветским людям. Идентичность человека — это его предки, родители, их жизнь, которая постоянно преломляется в нем, и он знает, что он может вернуться назад. А здесь получается, что прошлое есть, но при этом его как бы и нет, оно обрублено революцией 1990-го года. Советское прошлое обесценено, осмеяно, растоптано (кто-то считает, что справедливо и заслуженно, а кто-то видит в этом трагедию), кто-то его пинает, кто-то поднимает, как флаг. Но в любом случае его нет как реальности. И кто такая Юля? Несчастная победительница...
— Как вы сказали в одном из интервью, в романе «довольно много философии». В нем появляются рассуждения о круге избранных, о мечте, любви... Но почему именно Сталин говорит: «Любовь — очень сильное чувство»?
— Сталин прекрасно понимает, что человек действует, поскольку любит. Заставлять нельзя, не хватит пулеметов. Любовь в политике очень важна, потому что с ее помощью можно управлять людьми.
Фотография предоставлена ИД «АСТ»
— В начале года у вас вышел новый сборник рассказов «Соседская девочка». Рассказ с таким названием публиковался в журнале «Октябрь» в 2017 году. Почему именно он дал имя новой книге?
— Потому что это сравнительно длинный рассказ, который хорошо прозвучал, набрал неожиданно много лайков в «Журнальном зале» за целый год. На первом месте был роман Тимура Кибирова, а на втором — моя «Соседская девочка». Мне дорог этот текст, потому что у соседской девочки есть реальный прототип, а действие происходит в местах, где я жил с 1974 по 2005 годы: Беговая аллея, Скаковая улица, ипподром. Я люблю свой город. Поэтому и в романе «Автопортрет неизвестного» Москва много значит. Все вымерено, выверено, сколько шагов человек прошел, где повернул. Каждый читатель поймет, где стоит дом, хоть адрес и смешно зашифрован.
— А в чем особенность сборника «Соседская девочка»?
— Слоган этой книжки: «В жизни есть только любовь и литература, а все остальное выдумки». Кроме девяноста четырех рассказов, в сборнике есть и литературные соображения. Например, о штампах русской литературы. Кто первый сказал: «Ни один мускул не дрогнул на его лице» или «угловатый подросток», «прыщавый юнец»? Эти тексты написаны как эссе. Есть подробный разбор рассказа Паустовского «Телеграмма», а есть советы, которые будут полезны начинающему писателю...