18+
14.09.2016 Тексты / Интервью

​Александр Кушнер: «Пруст — это книга стихов»

Беседовала Ольга Маркарян

Фотография из архива А. Кушнера

В день своего 80-летия поэт Александр Кушнер рассказал литературному критику Ольге Маркарян об античных 70-х и любимых писателях.

Александр Семёнович, вы — поэт с долгой творческой судьбой. Как изменились ваши стихи за эти годы?

— Ответить на этот вопрос трудно: для этого надо посмотреть на себя со стороны. Может ли птица рассказать, как и почему она летает, рыба, как она плавает в воде и так далее? А кроме того, всякий раз, согласившись дать интервью, чувствую себя не в своей тарелке. Стихи сами говорят за себя, и как замечал Тютчев, «никогда ничего не доказывали, кроме большего или меньшего таланта автора».

Вы спрашиваете, про изменения в творчестве. Мне кажется, есть нечто ‒ назовем это душой или голосом, ‒ позволяющее отличить поэта от всех других. Узнать по нескольким строкам, независимо от того, когда они написаны: сегодня или пятьдесят лет назад. Стихотворения не вырастают отдельно, нет. Каждое новое помнит о предыдущих. Как сказано у Пастернака, очень важно «... быть собой и только, собой и только, до конца».

С другой стороны, разумеется, мои стихи менялись. Росли, вот хорошее слово. Без этой прибыли, без этого прироста они давно бы наскучили и читателю, и мне самому. Да и как не меняться стихам, если прошлое так глубоко уходит вдаль. Еще в середине восьмидесятых такие строки у меня появились: «О, как я далеко зашел, как затуманен! / К вечерней ближе я, чем к утренней заре. / Теперь какой-нибудь Филипп Аравитянин / Мне ближе, может быть, чем мальчик во дворе». Филипп Аравитянин это римский император III века, его мраморный портрет можно увидеть в Эрмитаже.

Человек проходит долгий путь и, оглядываясь назад, глядит на свое прошлое почти как на древний, античный мир. Даже тогда, чуть ли не тридцать лет назад, я уже вот так оглядывался на шестидесятые-семидесятые.

— Каким же вспоминается вам «древний» мир шестидесятых?

— Кстати, вполне античным. Ахматова в разговоре со мной по поводу эстрадных успехов молодой поэзии, чтения стихов в Лужниках и так далее сказала с возмущением: «Колизей какой-то». И я её понимаю: тот же Бродский мне всегда казался интереснее московских шестидесятников.

...деление поэзии на московскую, петербургскую или провинциальную не имеет смысла

— Но ведь этот «колизей» говорит о непредставимой сегодня популярности поэзии...

— Да, говорит. Но стоит ли этим обольщаться? Отчего она бывает, популярность? Ведь знаете, «Стихи — это тихое дело, Из самых бесшумных оно», ‒ это из недавнего моего стихотворения. Так вот, может быть популярность эта от отсутствия свободы слова в стране, отсутствия честной и свободной публицистики, журналистики, ‒ и тогда поэзия подменяет их собой и занимается не своим делом. Публицистика противопоказана поэзии, через несколько лет шумного успеха громкоголосые стихи умирают. Так что сужение интереса к поэзии меня не приводит в отчаяние. И вообще, если подумать, таких взлетов и падений было немало. Сравним пушкинское время (двадцатые-тридцатые годы XIX века) с глухими к поэзии послепушкинскими сороковыми-пятидесятыми или в XX веке десятые годы (Серебряный век) — с сороковыми и так далее.

А каким видится вам поэтическое сегодня?

— Есть обширная, радостная для меня «география». Из московских поэтов назову Олесю Николаеву, Олега Чухонцева, Юрия Ряшенцева, Евгения Рейна ‒ ленинградца, ставшего москвичом. В Саратове живет Светлана Кекова, в Харькове ‒ Ирина Евса, во Владимире ‒ Дмитрий Кантов, в Омске ‒ Олег Клишин, в Иерусалиме — Ася Векслер, в Барселоне — Ксения Дьяконова, а в Петербурге — Алексей Пурин, Александр Танков, Олег Левитан, Иван Дуда, ‒ обрываю перечень. Всё перечисленные очень хорошие поэты. Вообще, деление поэзии на московскую, петербургскую или провинциальную не имеет смысла. Поэзия может быть настоящей, талантливой или поддельной — и только.

И всё же вы часто говорите, что вы — именно петербургский поэт.

— «Но ни на что не променяем пышный / Гранитный город славы и беды, / Широких рек сверкающие льды, / Бессолнечные мрачные сады / И голос Музы, еле слышный», ‒ писала Ахматова и была абсолютно права. Петербург — прекрасный город. И жалеть о том, что большевики переехали из него в Москву, не приходится. А иначе понастроили бы в нем высотных зданий и вообще разрушили бы его утонченную красоту, его «строгий, стройный вид». Что касается поэзии, то петербургская ничем не уступает московской. Более того, в Петербурге жили и в советское время замечательные поэты: Кузмин, Ахматова, Вагинов, Заболоцкий, Введенский и другие. Да и Мандельштам, несомненно, петербуржец, хотя и перебрался в Москву.

И каким страшным по возвращении оказался для него Петербург-Ленинград, с «кандалами цепочек дверных»! Но Ленинград вашей молодости страшным уже не был?

— Да, моему поколению относительно повезло. Пока мы росли, худшее оставалось позади. Но чувства спокойствия не было никогда, и особой любви к своему времени тоже. «Я не любил шестидесятых, семидесятых, никаких», ‒ ещё цитата из моих стихов. Сколько раз мыслители, философы, политологи обманывались, уверяя людей, что вот-вот наступят благословенные времена. А вместо этого приходили революции, войны, репрессии, Освенцим, по сравнению с которыми даже гибель Трои не кажется столь ужасной.

...я верю если не в спасительную, то в искупительную роль искусства

— И сегодня снова ждать гибели Трои?

— «Знаете, танки, подводные лодки, / Авианосцы не в счет. / Фет мимо рощи проехал в пролетке, / Блок постоял у ворот». Это из моего стихотворения, которое появилось год назад. Прочитав эти стихи в «Новом мире», мне написал письмо известный французский филолог-славист Жорж Нива и поблагодарил за них. Не знаю, спасет ли мир красота, но о России, о Франции, о Германии, о любой стране поэзия, музыка, живопись говорят больше, чем танки и пушки, ‒ я верю если не в спасительную, то в искупительную роль искусства.

— А насколько сегодня возможна искупительная роль искусства, когда голос поэта так плохо слышен?

— Сложно, конечно. Особенно молодым. Писать стихи без читательского отклика трудно, почти невозможно. Сочувствую сегодняшнему молодому поэту, пишущему в такой пустоте. Интернет, замусоренный дурными стихами, притворяющимися поэзией, но не имеющими к ней никакого отношения, ничем помочь ему не может. Что же делать? Не сдаваться, писать. Прекрасные стихи не затеряются, найдут своего читателя. Тютчев тоже писал в пустоте, да еще и жил в Мюнхене, где его стихи никому были не нужны. Мало кому они нужны были и в России. То же самое произошло с Фетом: он был почти забыт при жизни. Знали бы они, какая им суждена посмертная слава.

И снова вы вспоминаете великих поэтов прошлого...

— Конечно. Я и стихи о них пишу, и статьи, которые перекликаются с этими стихами. О любимых поэтах.

Эти статьи — проза поэта, эссе?

— Во многом да, но не только. В моих статьях, в моих интервью есть и филологические догадки, например, о сознательной перекличке «Сталинской оды» Мандельштама с державинской одой «Изображение Фелицы». Или упомянутого «Я вернулся в мой город, знакомый до слез...» («Я на лестнице черной живу и в висок / Ударяет мне вырванный с мясом звонок», «жду гостей дорогих») ‒ с некрасовским «Судом» («О, невидимая рука, / Не обрывай же мне звонка», «Пора мне гостя принимать»).

Вы ведь пишете не только о поэтах, но и о прозаиках, например, о Прусте. Может ли поэт позаимствовать у прозаика метод?

— Пруст — один из самых любимых моих писателей: Толстой, Чехов, Пруст... Конечно, прозаический метод, даже такой метафорический, как у Пруста, к стихам неприложим так же, как живописный или музыкальный. Это разные искусства. Тем не менее в одном из стихотворений у меня сказано: «Стих от прозы не бегает, наоборот». И Ахматова в стихах Пастернака находила «прозы пристальной крупицы». Прусту свойственен поэтический взгляд на мир. Достаточно вспомнить страницы, рисующие природу Комбре, или море в Бальбеке, или страницы, посвященные искусству. Это и музыка (композитор Вентейль), и проза (писатель Бергот), и театр (актриса Берма), и художник (Эльстир). За этими вымышленными персонажами угадываются Сезар Франк, может быть, Анатоль Франс, Рашель, Клод Моне или Эдуард Мане... Но любопытно, что среди них нет поэта. Почему? Наверное, потому, что поэтом был сам Пруст: его психологическая проза поэтична, это ее главное достоинство. Сюжет в ней почти не просматривается, но ее, как книгу стихов, можно читать, раскрыв любую страницу наугад. И она помогает писать стихи, радует и не столько подсказывает, сколько подталкивает к новой, неожиданной поэтической мысли.

Другие материалы автора

Ольга Маркарян

​Ольга Славникова. Вязкий рок повседневности

Ольга Маркарян

​«Лестница Якова». Роман о прошлом

Ольга Маркарян

​Франц Холер: «Я сблизился с реальностью»