Безобидная бездна
Текст: Максим Алпатов
Фотография из архива автора
Обозреватель Rara Avis Максим Алпатов о книге победителя турнира «Красная площадь. Время поэтов».
Ватутина М. Цепь событий: Стихотворения. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 142 с.
Не так давно, 6 июня 2016 г. состоялось награждение победителя Первого Всероссийского турнира «Красная площадь. Время поэтов». Титул «Голос нашего времени» получила Мария Ватутина — поэт, который лишь изредка творит за пределами силлабо-тонического стиха. Сегодня, когда свободный стих и переходные поэтические формы расцветают, не вступая в борьбу с традицией, а дополняя и обогащая её, такой консервативный выбор поначалу кажется странным. Но склонность к определённой системе стихосложения не объясняется одной только традицией. Это способ найти точное слово и построить художественное высказывание. Старомодно звучащие стихи могут быть настолько же содержательны, точны и безжалостны к сегодняшней жизни, как не может порой самый авангардный верлибр. Впрочем, в случае с победителем турнира «Красная площадь» следует говорить о другом поэтическом явлении — как никогда актуальном и поглощающем любые системы и традиции.
Из десяти книг Марии Ватутиной на турнир была номинирована седьмая — «Цепь событий», наиболее ровная и предсказуемая. Её основной мотив, как и в предыдущих сборниках — переплетение быта и бытия. Звучит простенько и даже тривиально, но работать на этом поле под силу немногим. Умение близко подобраться к читателю, спрятавшись за рутиной, и вывести из уютного равновесия — признак большого таланта:
За заляпанным стеклом халат с дырой.
Черный белый укороченный халат.
Несгибающихся пальцев мертвый взгляд.
Строка «Несгибающихся пальцев мертвый взгляд» приковывает внимание — она завершает первую строфу, а последний ударный слог с тяжёлым лязгом ложится на «взгляд». Стыки согласных усиливают ощущение судороги в несгибающихся пальцах. Благодаря тесноте стихового ряда метафоры как бы встраиваются друг в друга, и «заляпанное стекло» превращается в «заляпанное взглядами стекло». Описание выстроено так, словно мы скользим взглядом по человеку сверху вниз: видим халат, замечаем, что он укороченный, сталкиваемся с мёртвым взглядом пальцев (видимо, руки висят вдоль халата) и замираем. Значит, дыра располагается где-то наверху (вместо головы?), и речь не просто о прорехе, а о душевной пустоте. Читатель настроен на диалог с текстом, готов сопереживать, идёт дальше, а там:
Из окрестного рабочего села,
Из Рабочего поселка у Серпа.
Длится очередь, убогая толпа.
Вновь маячит витринное стекло, но теперь с вялым эпитетом «мутное», подчёркивающим ту мутнопись, в которой плавает строфа. Рефрен «длится очередь» показывает, как утомительно ждать — искусственный, формальный приём. Посёлок и село — принципиально разные координаты быта, но автор смешивает их обитателей в одной очереди. Чуть позже в тексте мелькнёт «это ты, мое Рабочее село», что окончательно запутывает — куда подевался посёлок Рабочий? Содержание строфы можно уместить во фразе «длится очередь». Так транжирить уценённые слова нехарактерно для профессиональной, крепко сделанной поэзии, которую обещала первая строфа. Но Мария Ватутина сознательно снижает смысловую плотность: для её героев зона комфорта — бессилие и предвкушение беды. Для них естественно повторяться, тянуть время и страдать понарошку:
А если не родится Спас — не вспыхнет и звезда.
Брат иорданскою водой чело не остудит.
Но будет белый снег зимой, и мать дитя родит.
Все чудеса прошли давно, не в наш случившись век.
В вертепах пусто и темно, в пустынях — белый снег.
Полно угрюмых женских тел в автобусных телах.
Но мир устроен, как хотел Господь или Аллах.
<...>
Мы так обвыклись без чудес, мы перестали ждать.
У нас такой банкует бес, тебе не передать.
Нас подготовили уже, к тому, что в этот раз —
Мы на последнем рубеже. Не приходи сейчас.
Тексты Марии Ватутиной притворяются рассказами и байками, а не стихотворениями
Рефрен здесь не способ проникнуть в какое-то явление, а элемент ложного нарратива: развития образов и действия не происходит, только слова меняются местами. Герой проговаривает своё уныние, и читатель привыкает, расслабляется. Тексты Марии Ватутиной притворяются рассказами и байками, а не стихотворениями. Их изложение всегда линейно, что особенно заметно, когда автор отказывается от строфики и переходит к форме мнимой прозы:
«Обратно ехали — пошел в долине снег, вершины гор заволокло туманом. У города автобус взял разбег. Поездка разрешилась вдруг романом, поскольку был там нужный человек, ей нужный так, что не случись его, она бы умерла, скорей всего, вот прямо там, взлетев над древним станом».
Разумеется, все эти «взлетела», «умерла» — не редкость для поэзии, и сами по себе они ничего не значат. Между тем моментом, когда читатель воспринимает некую печальку в стихотворении как отвлечённый факт, и осознанием трагедии есть зона сопротивления, психологический зазор. Но Ватутина его не сокращает, а растягивает:
Я одну знавала, было дело.
Да на мне живого места нет
От ее расправ и беспредела.
Магмой растекалась, беленой
Прорастала без противоядий.
Как я вышла мудрой и стальной
Из ее магических объятий?
Удивляюсь, что еще жива.
Как мне удалось ее умаслить?
Чем я откупилась от родства
С той, кто убаюкивает насмерть?
Чувствуется стремление быть «народным» поэтом, говорить на языке, понятном как можно более широкому кругу читателей
За три строфы любовь успела побывать и наглой гопницей, и воплощением стихии, и смертоносной банши. Магма течёт очень художественно, но вдалеке от читателя, как заставка на экране. Просторечное «я одну знавала, было дело» размягчает эмоцию, а фраза «убаюкивает насмерть» читается как «дело житейское». Гибелька вместо погибели. Автор слишком долго ходит вокруг одной мысли, не проникая в неё и не проникаясь ею. Не колет чувствительными деталями, а полагается на общие слова: магия, родство, мудрость. Чувствуется стремление быть «народным» поэтом, говорить на языке, понятном как можно более широкому кругу читателей, и в то же время парить над схваткой, жечь глаголом с безопасной высоты. Как следствие, интонация и стилистика как бы раздваиваются: то отчётливо слышен Серебряный век, то хрипят помехи косноязычия:
<...>
Ребенок был последним, у кого
Был вообще отец из всей из школы,
<...>
Вот вхожу. Ах, что с тобою стало!
Кто тебя вот в это нарядил!
<...>
Вот это вот победа и была,
Поскольку суть победы — безразличье
<...>
В невозможном белом небе голубом
<...>
Слегка мерцает темнота усталого чела,
Как будто при смерти мечта, но вся не умерла.
Выделенные курсивом фразы не просто патетичны — они стремятся к афоризмам, к тем самым «житейским мудростям», которые так любят дарить друг другу малознакомые соседи. Мудрость по Ватутиной — не только изречение какой-нибудь универсальной максимы, но и примирение с суровой женской долей. И в «Цепи событий» женщины страдают часто и обильно:
<...>
И если рядом взрывы и галдеж,
Она крепится, не подаст и звука,
Когда бомбят. В ней страха ни на грош
<...>
Мать съехала, мать по миру пошла,
безумицею волоча котомки
А мужчины что? Правильно — угнетают, насильничают:
Чтоб сердце вторичного не знало стыда
От периодичного мужского труда:
Распять на простыночке, а то и в траве.
<...>
Часто бывает: в ночи
Пьяные звякнут ключи.
Гулко, молчи — не молчи.
Страшно, кричи — не кричи.
Лезет разбойник, причем,
В дверь нажимает плечом
<...>
Вам я толкую, родным:
Женщинам страшно одним.
В жизненности этих слов
Главная разность полов.
Где нам до умных голов!
Выжить, всего и делов.
Измерение, в котором живут герои Ватутиной, словно скроено по результатам соцопросов. Тенденция видна и в более ранних книгах автора, где мужчины то тиранят, то преступно бездействуют (разумеется, в подпитии):
И рожала бы, и рожала бы еще розовей и глаже.
Но пошла, такого же извела. Про него отец и не помнит даже.
<...>
Муж киряет ни сном ни духом,
Мать сражается с комарней,
А Маринка с огромным брюхом
Уплывает на берег свой
Реальные женские трагедии не получают поэтического воплощения, зато превращаются в усреднённые байки, в которых можно найти какие угодно сходства с жизнью (или не найти никаких). Но дело не только в бытовых клише. В текстах Марии Ватутиной всегда присутствует поэтический субъект, который ощущает суть происходящих явлений: условное «я» рассказчицы или один из женских образов, но мужчина — никогда. Проникновение вглубь бытия — прерогатива женщины. Исключение сделано только для образа отца — он у автора сродни Богу, и зачастую это не просто метафора, а искренняя вера:
«Отец смотрел, как женщины в раю и то играют в игры ролевые. Он знал — во мне уже кипит протест. Он перечел меня и понял текст».
Оказываясь в плоскости веры, лирическая героиня Марии Ватутиной переходит к сущностным высказываниям о жизни. Вернее, о выживании — смиренном и неприметном бытии мудрого насекомого:
<...>
Вырвалось. Обратно не поймать.
Дрогнул свет, надежду уличая.
Хорошо, что я умею ждать
Ничего взамен не получая.
Сопротивляться несправедливости мироустройства бесполезно — любые зачатки конфликта автор давит в зародыше, сглаживая острые углы:
Кто на этом свете вспомнит обо мне?
<...>
Скоро небыль перевесит нашу быль.
Возвратится кто один меня любил.
«Тихий» — потому что страх смерти у героини купирован. Его можно перетерпеть, как зуд или слабую боль. Холодок тщедушен, небыль далека и размыта, и вообще всё кончится хорошо и правильно: «возвратится кто один меня любил». А если не возвратится? А если Он не помнит о тебе? Вот где холод, вот где ужас! Но пропасти, по-настоящему опасные для рассудка, автора не интересуют. Самовар над бездной Мария Ватутина, конечно, не ставит, но обживает её, как хорошая хозяюшка:
Так быстро — удрать не успеть —
Нечестной кометой безглазой
Ко мне приближается смерть.
Я столько ее представляла
В минуты болезни и слез,
Что мне уже верилось мало,
Что бездна бывает всерьёз.
Дмитрий Бак в финале эссе о поэзии Марии Ватутиной, опубликованном в журнале «Октябрь» в 2010 г., делает осторожное предположение: «Обилие напечатанных стихов, выдержанных в единой стилистике, как правило, свидетельствует об одном из двух возможных сценариев дальнейшего развития поэта. Либо замыкание в „своей“ тематике и стилистике, либо прорыв к новым горизонтам смысла. Мне кажется, в случае Марии Ватутиной второй сценарий вполне возможен, тем более что опасность победы первого сценария подступила вплотную». На тот момент наиболее заметной книгой Ватутиной была «Девочка наша», где проходные лирические байки чередовались с чудесами, которые всё-таки случаются:
Времени нет вообще
Время плавает черным семенем
В бабушкином борще
Она строгая фартук трогая
Ешь говорит расти
А я маленькая одинокая
Ложку сжала в горсти
Не хочу его это варево
Много мне а она
Над душою стоит как зарево
Ешь говорит до дна
Ешь и учись тоже будешь женщиной
Маленький мой мятеж
Подавляет лихой затрещиной
Не выйдешь пока не съешь
Над борщом наклонюсь для верности
Низко и мне видны
Жировые круги поверхности
Ужасы глубины
Водить экскурсии в бездну — популярный жанр современной поэзии
Качественная неоднородность «Девочки нашей» — признак метаморфоз, революций в поэтике автора. Гладенькие, усреднённые сборники вроде «Цепи событий» или последовавшего за ней «Неба в алмазах» рождаются, как правило, в уютном, консервативном мирке. В дыму выдуманного противостояния «молодых экспериментаторов» и «живых классиков» скрывается явление куда более значительное — рыхлая всепроникающая безвредность. Которая разучилась проигрывать и с лёгкостью берёт любые премии. Водить экскурсии в бездну — популярный жанр современной поэзии. Но, как и всякая экскурсия, эта — мероприятие безопасное, продуманное в мелочах. Посмотрите налево, посмотрите направо, возьмите сувенир.
А вот зашвырнуть читателя в бездну голым и беспомощным — задачка для «Времени поэтов». Но оно, кажется, ещё не наступило.