18+
07.07.2017 Тексты / Статьи

Пушкин как логотип (Часть 1)

Текст: Максим Алпатов

Обложка Предоставлена «Издательские решения»

Обозреватель Rara Avis Максим Алпатов о финалистах премии «Лицей» в номинации «Поэзия».

Банников П. и др. Лауреаты премии «Лицей»: Номинация «Поэзия». — Издательские решения, 2017. — 216 с.

Среди всех премий, доступных молодым поэтам, «Лицей» в этом году стоял особняком, хотя и не был чисто стихотворным мероприятием, как прошлогодняя «Красная площадь». Во-первых, формально обещалась эстетически нейтральная оценка произведений. В отличие, например, от «Волошинского конкурса», прямо заявляющего о «пропаганде Серебряного века» (в очень узком его понимании). Или Премии Аркадия Драгомощенко с её нацеленностью на «глубоко рефлексивный, новаторский подход» и привычными ссылками на эфемерную «актуальность». У них уже сформировался премиальный контекст и собирательный образ лауреата. У «Лицея» в первый сезон такой предсказуемости быть не могло. Поэтому авторы подавали с явным расчётом на открытость жюри к самым разным стихотворным практикам.

Во-вторых, большинство поэтических премий освещаются только в соцсетях, на двух-трёх дружественных сайтах и в литжурналах, то есть в пределах сравнительно малой аудитории. У премии «Лицей» обнаружились более внушительные медиаресурсы: награждение в центре Москвы, множество журналистов, партнёрские материалы в ведущих новостных лентах. Конечно, до «Дебюта» с рекламой по федеральным ТВ-каналам ещё далеко, но в этом году там «пропуск хода».

Два фактора — независимость суждений и максимальная публичность — в сумме позволяли надеяться не только на появление нового крупного игрока на премиальном поле, но и на то, что качественная современная поэзия «засветится» за пределами узкого круга посвящённых и обогатится новыми читателями. В положении премии говорится о «вкладе в сохранение и развитие российской и мировой художественной литературы», о «традициях великого русского поэта и прозаика Александра Сергеевича Пушкина». Но «наше всё» для «Лицея» — скорее узнаваемый логотип, нежели художественный ориентир.

«Продолжать традиции Пушкина» — значит, критически перерабатывать всё, что было написано раньше, стремиться к созданию нового языка. Впрочем, из претендентов на Пушкинскую премию в финал номинации «Поэзия» попали, в основном не реформаторы, а наоборот — наиболее характерные представители различных эстетических сегментов. Не лучшие, а репрезентативные. Гипертекст из десяти подборок финалистов «Лицея» похож на рекламный буклет современной поэзии или набор пробников. Материал для продвижения нового бренда среди неосвоенной аудитории. А реклама всегда что-то недоговаривает. В этом контексте все финалисты заслуживают внимания, и о каждом следует высказаться подробно.

Андрей Болдырев, Григорий Медведев, Владимир Косогов: «Потолок этот жалкий, уголок родовой»

В коротком списке «Лицея» невозможно пройти мимо трёх пугающе одинаковых поэтов. Даже творческие биографии схожи: участие в малоизвестных региональных альманахах, Форум молодых писателей фонда СЭИП, публикации в «толстых» журналах. Андрей Болдырев чуть впереди остальных — лауреат «Волошинского конкурса», и первая книга уже вышла * — Андрей Болдырев. Моря нет. М.: Воймега, 2016. . Но, думаю, у Медведева и Косогова сольные сборники тоже не за горами. Все трое работают в одной и той же, популярной в силу своей простоты традиции: старомодная силлабо-тоническая лирика, едва прикрытое подражание Серебряному веку, переваренному подцензурной советской поэзией. В стихах Болдырева, Медведева и Косогова нелегко опознать современного человека, несмотря на мелькающие иногда «ЕГЭ» и «лайки». Словно сидишь на спиритическом сеансе и беседуешь с духами прошлого: «а если есть оно за той / чертой последней роковой», «оставь тяжеловесную печаль», «горький вкус перезрелого детства», «наливается яблоком спелая грусть».

Выхода за пределы традиционных мотивов тоже нет. Много рассуждений о хрупкости жизненного вещества и тяжести прожитых лет — на мрачно гудящей, гибельной ноте, но общими словами. Можно было бы понять такие интонации у Ваншенкина, Светлова, Николева, переживших ВОВ и послевоенную разруху — природа их опыта ясна. От молодого человека в 2017 году хочется конкретики, точности, а не аморфных сентенций:

Болдырев

Я много жил, и с переменой мест
слагаемых лишь множились потери.
Но ждёт меня ещё последний переезд,
который ощущаю в полной мере.

Медведев

Я трудно, хорошо живу,
надеждами себя не балую»

Медведев

и все тянется морок посмертный
до сих пор с того самого дня.

Косогов

А просто есть такое право —
Уйти и лампочку свернуть.

Всё та же тема детства, двора, родного края, проговариваемая со смесью горечи и ностальгии: «Край родной — ломоть отрезанный / ставший горла поперёк» (Болдырев), «потолок этот жалкий / уголок родовой» (Медведев). Сколько раз это уже звучало — от Рубцова и до Рыжего? Дело, впрочем, не в самих мотивах, а в удивительной схожести образных систем: одни и те же «непросыхающие лужи», «гнильца, болотце», «трава луговая», обязательная собака: «Выпусти пса на детской площадке, / где ржавая горка, песок, качели» (Медведев), «А собака лохмата была и зла, / но куда-то пропала потом» (Болдырев). Примечателен повторяющийся обряд наследования — через даренный отцом предмет или донашивание одежды:

Болдырев

Я большой совсем в сапогах отца,
на затылок ушанка сползла.

Медведев

Я надевал в десятый
топорщившийся, мешковатый
пиджак (надевал и злился,
все ждал, когда дорасту),
в котором отец женился
в 83-м году.

Косогов

И мой отец без посторонней помощи
Тягучий ил со дна таскал киркой,
Чтоб ковш небесный, безнадежно тонущий,
К утру достал я детскою рукой.

Каждое подобное стихотворение — камлание, ритуал, глубинный смысл которого утрачен, и остаётся лишь повторять те же слова в том же порядке — должно сработать! «Давайте будем линять! / Мама всегда так делала» * — «В роще убили белку,
Была эта белка — мать.
Остались бельчата мелкие,
Что могут они понимать?
Сели в кружок и заплакали.
Но старшая, векша лесная,
Сказала мудро, как мать:
„Знаете что? Я знаю:
Давайте будем линять!
Мама всегда так делала“».

Илья Сельвинский — Лесная быль
. Но для того, чтобы приблизиться к «поколению победителей», мало подражать им и подобострастно призывать: «Кто сильнее, чем эти мужи / Полубоги с загаром до пяток?» (Косогов). Не пришло ли время для новых побед, новых образов и тем? Этим вопросом лирические субъекты Болдырева, Медведева и Косогова не задаются, находя удовольствие в пораженческой оценке силы собственного слова: «И жизнь не зарифмуется, поди, / Переходя на ямб с пустого места».

Все трое, кажется, не испытывают никакого страха перед замкнутым пространством чужих слов и даже находят в нём некий комфорт — как советские люди, научившиеся скучать по очередям и дефициту. Но, по крайней мере, Владимир Косогов и Григорий Медведев способны на самоиронию: «Я приверженец старой секты — акмеисты седьмого дня» (Косогов), «песенок нету, а наши — те / превращаются в белый шум. / Он идёт-гудёт» (Медведев). А Андрей Болдырев пишет со звериной серьёзностью даже там, где пытается быть саркастичным — уж слишком силён нажим:

Надо ль тебе прозябать за письмом ночами?
душу в стихах изливать, обливаясь слезами? —
Литература — вампир, что питается кровью
в вечность шагнувших.
Жму твою руку.
С любовью,
А.Б.

Несомненно, у такой поэзии есть благодарные читатели — сейчас вообще модно ностальгировать по временам, в которые не жил, прятаться в мифах прошлого * — «Современная литература не только в жанровом отношении „идёт вперед с лицом, обращенным назад“, но и содержательно сконцентрирована на прошлом как на источнике „великой“ литературы. Подсоединиться к этому источнику означает для современного писателя вписать себя в „наследники“ „великой“ литературы <...> пройти инициацию, обряд подсоединения к литературной матрице». Валерия Пустовая. Долгое лёгкое дыхание. «Знамя» 2016, № 1. . Рекламный буклет «Лицея» предназначен для широкого читателя, о котором принято думать, что ему надо «попроще». И подобная лирика отлично подойдёт: детство ушло, благодать горька, а жизнь тяжела — кому это может быть непонятно? Впрочем, интерес будет недолгим. Тексты из подборок Болдырева, Медведева и Косогова не «шагнут в вечность», а скорее канут в Лету. Как и все прочие разрешённые, усреднённые стихи, «мальчики для услуг» * — «Мне этот жанр неинтересен,
Он словно мальчик для услуг.
Как тексты пишутся для песен,
Так тексты есть для чтенья вслух.
<...>
Здесь незначительная доза
Самой поэзии нужна.
Но важен голос, жест и поза
Определенная важна».

Константин Ваншенкин
.

Ольга Литвинова, Дана Курская: «Шорох, шелест, легчайший сквозняк»

Для тех, кто ищет в поэзии лишь изысканную сентиментальность, возможность примерить маску хрупкого, наивного, трогательного существа, в коротком списке тоже найдётся «свой» поэт — Ольга Литвинова. Типичные инерционные стихи, построенные на внутреннем диалоге: «бормочи мне рассказы свои», «что мне скажешь на это?», «расскажу тебе», «сказать ли тебе», «что рассказать тебе, милый?». Адресат — нечто среднее между вторым «я», Богом, призраком и возлюбленным. Главный мотив рифмованных диалогов — пустота, незавершённость. Исследовать природу пустоты у Литвиновой пока не получается, и отсутствие глубины размышлений приводит к бесконечным самоповторам:

внезапно становишься
лёгкой пустой
запускаешь себя над лесом.

Или:

так пусто и чисто и
выскоблено перед зимой
и тело становится лёгким
как лист на ветке.


Или:

Внутри остаётся пустая и
бесполезная полость.
Ветер входит в неё вечерами,
как в скважину флейты.


Очевидно, автор претендует на нечто большее, чем наивное дневниковое стихотворчество, поэтому в подборке много текстов, перенасыщенных метафорами, иногда даже интересными («мастер — седая прокуренная треска», «зима летит на коньках над застывшею пустотою»). Но эти фрагментарные удачи — исключения. В единую образную систему они не встроены и чаще всего оказываются забытыми уже к следующей строке («держи меня на ладони / бабочку стрекозу / всматривайся в меня / словно в бинокль» — вот и сравнили стрекозу с биноклем). Как и многие начинающие поэты, Литвинова использует метафору для декоративного сопоставления объектов по формальным, словесным критериям. О вреде подобного отношения к образам писал ещё Шкловский: «Арбузик вместо круглого абажура или арбузик вместо головы есть только отвлечение от предмета одного из его качеств и ничем не отличается от голова=шару, арбуз=шару. Это — мышление, но это не имеет ничего общего с поэзией» * — Виктор Шкловский. Искусство как приём. Из книги «О теории прозы», М.: «Федерация», 1929.
.

Утомляясь «размышлять образами», лирическая героиня Литвиновой обретает настоящую уверенность в пространстве трюизмов (ангелы, бездны) и лексике эстрадной попсы: «ну что мне эти твои смски», «лови мои радиоволны», «что рассказать тебе? я не знаю / я люблю тебя, как и прежде», «держи меня на ладони / дыханье неровное затая».

Внимательность ко всем переживаниям героини потенциально направляет Литвинову к «новой искренности» — но для этого недостаточно изредка выдавать сравнения в стиле Веры Павловой («я гайка с твоей резьбой»). Искренность — в первую очередь, самоценность и независимость. А женщина в стихотворениях Литвиновой вторична, словно сообщение, не имеющее смысла без адресата, ключ без замка, и говорит о себе как о второстепенном существе, неполноценном в отсутствии объекта привязанности * — См. для сравнения пример противоположной оптики у Клементины Ширшовой:
«однажды спросила: что есть в тебе — твое,
затараторил всякое вразнобой:
„назову друзей, гуляющий парк весной,
экивоки, статьи Агамбена и разбой,
а еще тебя — наверное, это все“.
пусть ответ очевиден, точен — но где же сам
заявляющий так открыто и так всерьез?
десять вечера, кухня, но неужели я
существую затем, чтобы ты меня произнес».
:

я не то чтобы против правил
я просто умею другой дорогой
показать остальным её можно
но только вместе с тобою.

положу на сердце тебя как
печать как выемку для ключа.

я держусь тут на честном слове
на раз в неделю звонке
читай меня в уголке.

Схожая позиция видна и в поэзии Даны Курской:

Если засну —
Считай, перевод окончен
Ты меня, то есть, все-таки перевел
<...>
носом в твое плечо как будто дредноут
что, непутево скитаясь, нашел свой порт.

Внутренний диалог для Курской тоже важен, но реализован — как у более опытного поэта — совершенно иначе. Прямой речью в её стихах обладает всё пространство, окружающее лирического субъекта:

Они вопрошали: „И с кем, Катерина, ты шлялась всю ночь?“
Они утверждали: „Мы просто хотим помочь!“
Шептали, косясь на Волгу: „Ты только скажи — зачем?“
Отвечала, рыдая: „С Борисом Григоричеееем!“
Они заставляли: „Покайся в своих грехах!“
Крестилась пред каждым — дело, мол, не в стихах.
И сверкала зарница в каждой ее слезе.
„Быть грозе! — говорили они. — Быть грозе!“.

Как дрожит в больной руке твоей карандаш
Как дрожит звезда по ночам у тебя в груди
И тогда они скажут: „Ты тоже, ты тоже — наш.
Вот поэтому больше не приходи“.

Голос автора в этом контролируемом шуме слышен хорошо, и мотивы различимы. Дана Курская стремится к особой форме сосуществования быта и бытия, которую развивала Мария Ватутина. В центре — похожая фигура, сочетающая нежность и фатализм, претендующая на мудрость, но и помнящая свои ошибки:

Теплый майский закат будет прерван дождем.
Мы с тобою по рельсам куда-то идем.
В рюкзаках наших — хлеб и вода.
И по рельсам не едет беда.
Говоришь: „Не печалься, мой глупенький друг.
Видишь — в светлой траве рыщет маленький жук.
По каким-то жучиным делам.
Так и нам с тобой. Так и нам“.

Сходство с Ватутиной иногда настолько сильно, что напоминает подражание. Какого-нибудь другого поэта это могло бы, наверное, смутить:

Курская

за гробом нету ни черта
ни ангела с трубою
какие там еще врата
никто от люльки до креста
не свяжется с тобою.

Ватутина

Чудес не будет в этот раз, не будет никогда.
А если не родится Спас — не вспыхнет и звезда
<...>
О Господи, тебя ведь нет, не говори со мной!
Движеньем странным в снежном сне меня не настигай.

К сожалению, при скрещении быта и бытия в очередной раз получилась не жизнь, а бывальщина. Эффект узнавания, схожести с тем, что «случается». А случается, как известно, всякое — беспроигрышный вариант жизнеподобия, при помощи которого можно бесконечно множить экзистенциальные размышления, ни во что как следует не всматриваясь: «слаб человек слаб / жив человек жив», «прощаться надо навсегда», «каждый зачем-то действительно нужен <...> может, для Бога ты булка с повидлом».

Увидеть всё словно впервые такая поэтика не может и не стремится. Отсюда и основное противоречие — универсальные, обобщённые наблюдения подаются как уникальные, личные. Характерный пример — стихотворение «Бабушка моя», которое начинается с перечисления социальных типажей, собирательных образов: «Существуют мужья, подло обманывающие немолодых жен / Некоторые финансисты ловко подделывают цифры в годовых отчетах. / Современные школьники умудряются затирать двойки / цифровым ластиком в электронных дневниках». Почему-то нельзя сразу перейти к разговору с бабушкой, нужна вся эта безликая массовка. Прямое лирическое высказывание стыдливо прячется за воображаемых сообщников, в которые автор записывает всех подряд: «Все брешут кто во что горазд. / Я — чудовищно вру своей бабушке <...> Все мы врём, насколько позволяет нам наша подлость и нежность». Какими бы моральными глыбами ни хотелось ворочать поэту, говорить ему всё-таки следует в первую очередь за себя.

Курской не хватает внимательности, точности в мелочах, все детали среднестатистические: если бабушка, значит, Галкина смотрит; если детство — то качели; «клиенты / фейсбук / аборт». Поэтика соцопроса. Как и Ольга Литвинова, Дана Курская берёт исповедальный тон, но избегает настоящей искренности, прячась за монотонные перечисления («те, кто казались прахом / те, кто теперь связной / те, кто взошли на плаху / те, кто не умирал»), нагромождения метафор и благозвучные украшательства:

И в волосах проступит рыжина,
Как ржавчина, что с каждой ночью ближе.
Ты молишься: „О, хромовый оксид!
Яви мне свою зелень и спаси!
И ниспошли всем свет графитной смазки!
Даруй мне солидоловый покой!“
Но дальний скрежет свалки городской
Напоминает о другой развязке.

Понятно, что «таков удел любого вещества», что всем нам дорога на свалку, в металлолом. Но в стихотворении «Коррозия» это выражено прямым текстом и не проникает в чувства, а от нарочитой литературщины вроде «солидолового покоя» холодок по спине не побежит. Кроме того, автору следует знать, что, во-первых, смазка графитовая, а не «графитная», во-вторых, применяется она для снижения трения, для антикоррозионной защиты используют другие средства.

Лишь в одном тексте автор стремится уйти от фасадной интимности и словесного сквозняка — «Меланоцет Джонсона», богоискательский и богоотрицающий одновременно:

Хищный удильщик, ты мой отныне весь
плыви, моя кроха
лампочки на усах
Каждый мечтает, как может, остаться здесь:
Палочки Коха
ленточки Мебиуса

А когда вдруг наступит, Джонсон, и твой черед
уходи как январь
тихо и не скорбя —
Где-то в темных глубинах самых глубоких вод
плавает тварь,
обессмертившая тебя.

Забавно, что «Меланоцет» — первое стихотворение в подборке. Оно задаёт уровень ощущений, до которого Курская в остальных текстах не дотягивается, больше заботясь о том, достаточно ли трагизма в её лирической фигуре.

Стихотворения Ольги Литвиновой и Даны Курской символизируют те представления, что постоянно витают вокруг женской поэзии, которая почему-то обязана быть исповедальной, взывающей, нашпигованной восклицательными знаками. Полный спектр эмоциональных клише — от светло-розовой печальки у Литвиновой до кровавого морока у «видавшей виды» лирической героини Курской, с «кабацким адом», «водочным запашком» и похмельными прозрениями. Вот только продавать бренд «женской мудрости» и «силы в слабости» скоро станет некому. Современную женщину всё меньше прельщает риторика уязвимого, зависимого существа. Она не ищет «свой порт» или «вторую половинку» — она полноценна и любит на равных. А в стихах, как и в людях, ценит уникальность, которая в финальной подборке «Лицея» — дефицит.

Продолжение следует...

Другие материалы автора

Максим Алпатов

​Катехизис словоблудия

Максим Алпатов

​Поэтика перечисления

Максим Алпатов

​Сломать, чтобы работало

Максим Алпатов

​Патерсон. Право не быть поэтом