18+
23.02.2023 Тексты / Рецензии

​Метод Торо

Текст: Вера Бройде

Фотография: предоставлена ИД «Самокат»

О протяженном мире и одиноком лесном испытании Уолдена в книге Лорисса Мюрая пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.

Мюрай Л. Двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней / Пер. с фр. Н. Хотинской. — М.: Самокат, 2023. — 248 с. (Встречное движение)

Проповедником Торо не стал. Может, просто он жил не тогда? Если б Торо родился попозже, на столетие, на полтора — собирал бы тогда стадионы, на которых играют в бейсбол. В это, правда, не трудно поверить. Он вот верил со страстью фаната, что готовится к важному матчу: каждый должен уметь, не прося никого, как-то взять и построить его — из ветвей и камней, из песка или мха, из картин или слов, из предчувствий и грёз — исключительно собственный дом. Дом, в котором получится жить. Что-то вроде убежища, верно. Что-то вроде мирка — или мира. Это, впрочем, зависит от типа... типа личности, строящей дом. Если речь о мужчине из книги — «настоящем», суровом и сильном, о «ковбое», сидящем в машине, с выражением понятой жизни и сознанием власти над ней, то у дома обрушится крыша, окна выбьет порывами ветра, а полы продырявят жучки. Если речь о мальчишке в бейсболке, бледном хлюпике с банкой фасоли, что остался один в старом доме, потому что отец его бросил, как бросают щенка — прямо в море, чтобы тот повзрослел наконец, перестал быть пушистым комочком, быть таким никудышным и нежным, быть как будто бы даже нездешним, чтобы сам научился грести, научился быть грозным и смелым, — если речь о таком вот герое, всё в том Доме изменится вскоре. И ребёнок изменится тоже.

Воспитание чувства тревоги... то есть нет — не тревоги, конечно, а чего-то такого, наверно, что позволит увидеть в тревогах благодатный источник надежды, из которого вырастет, может... может быть, даже вырастет Кто-то. Человек Понимающий Что-то. Человек Познаю́щий Природу. Человек Принимающий Голод. Принимающий Холод и Боль. Человек Побеждающий Всё... Торо думал, что это важнее, чем, к примеру, сидение в классе, где учитель в начищенных туфлях, в аккуратном костюме из шерсти, рассуждает о силе искусства, о познании жизни и страсти. Торо не был строителем, кстати. Был всего лишь философом... вроде. И поэтом ещё... одиноким. Он был тем, кто попробовал, значит: каково это — жить на природе. Бросил всё — и отправился в лес, проглотивший его целиком, точно этот большой человек был какой-то невзрачной креветкой, оказавшейся в чреве кита. Жизнь его там текла, как слюна — из огромной прожорливой пасти: пасти страшной, красивой и влажной. Кап-кап-кап, кап-кап-кап, кап-кап-кап... Продержался он так, между прочим, больше двух удивительных лет, подорвавших здоровье, конечно, подаривших нам книги о «страсти»: о фасоли, растущей на грядках, о поверхности озера гладкой, о душе, воспаряющей к небу, примирении с мыслью о смерти и любви к поразительно мерзкой, поразительно трудной и честной, бесконечно оправданной жизни. Бедный Торо... Он умер столь рано, не узнав, что такое быть папой, что такое быть старым-престарым, что такое — быть понятым кем-то, кем-то близким и кем-то далёким, кем-то знавшим его хоть немного, или вовсе не знавшим, возможно... Но тот лес, где он жил в своём доме, никуда не исчез, слава богу. Лес по-прежнему там — в штате Мэн: всё такой же — огромный и важный, всё такой же — дремучий и страшный. И живой, и влекущий как будто. Всё такой же — дающий, коварный... Странно было бы, в лес не зайти: испытать себя так же, как Торо, посмотреть, что случится в итоге, и почувствовать, может быть, что-то. Что-то острое? Горькое? Сладкое? Что-то дикое, древнее, может? Что-то новое — вечное то есть.

В отличие от Торо, чья хижина из брёвен была простой и скромной, Лоррис Мюрай (1951 — 2021) сложил «вигвам», в котором много комнат, закрытых на замочки, и узеньких проходов, заставленных нарочно, и окон тоже много, и несколько прихожих, и лестниц — лестниц тоже! — ведущих вниз и вверх, и даже внутрь дома. Зайдя сюда впервые, вы думаете: «Боже...», вы думаете: «Как?». И двигаясь впотьмах, шагая мелкой рысью — как зомби, руки выставив, готовите себя ко встрече с невозможным, которое, должно быть, окажется ужасным, но всё-таки... знакомым. Поскольку вы не верите... при всей любви к загадкам и мрачным старым сказкам — не верите, однако, что Генри Дэвид Торо был «кем-то вроде феи», склонившейся как будто над милой колыбелью, в которой спал когда-то тот самый мальчик, значит, что будет вот теперь, когда ему двенадцать (двенадцать лет, семь месяцев и три... почти четыре... почти четыре дня), сидеть в такой же хижине, затерянной в лесу, и ждать, когда же папа сюда за ним приедет. Ведь он приедет всё же? Он так сказал ему. Сказал, что он вернётся, когда тот повзрослеет: сумеет стать мужчиной, способным выжить в мире и дать отпор врагу, добыть себе еду, убив, если придётся, как воин, а не хлюпик, размахивая битой, стреляя из ружья, не хныча, точно баба, над мёртвым тельцем голубя, сурка или сыча, и не сходя с ума от чувства одиночества, громаднее которого лишь этот лес вокруг... А раз он так сказал — нельзя ему не верить: ведь это же... отец. Конечно, он не Бог. И даже, если честно, не слишком-то хороший, возможно, человек. И водит он беспечно. И вечно смотрит фильмы, где парни со стволами, круша всё и сжигая, спасают, как им кажется, насквозь прогнивший мир. И всё же — это папа, в которого он верит, как только может верить ещё не взрослый мальчик: отец за ним приедет, когда ему исполнится... ещё почти семь дней.

Выстраивая мир, в который входит Уолден * — Свой эксперимент по познанию мира и самого себя через уединение Генри Дэвид Торо (1817 — 1862), проживший в унылой хижине на берегу Уолденского Пруда чуть больше двух лет, описал в книге «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854). Именно в её честь взрослый герой Мюррая — большой поклонник писателя и его философии — назвал своего сына. , несущий это имя, как будто горб злосчастный и свой рюкзак дурацкий, набитый до отказа «полезными» вещами, Лоррис Мюррай и время выстраивает так же, деля пространство книги — «вигвама», леса, жизни — на чёткие отрезки, квадраты и моменты, на выдохи и вдохи, вопросы и вопросы. Зачем таким быть нужно? Зачем вообще стараться? Не лучше ли остаться: в том возрасте, где счастлив, и в доме, где уютно, в невнятном убеждении, с которым спорят факты, в тени отцовской правды — и в ярком свете фар его Любви К Идее О Силе Человека, Америки, Мужчины и красной, тёмно-красной, как вишня или кровь, большой такой машины, внушающей зараз: испуг, восторг и трепет... Зачем играть в игру, придуманную им? Какой в ней прок и приз? И в чём его измерить? И сколько он сумеет... сумеет так прожить?

Ему двенадцать лет. И он уже сыграл двенадцать партий с кубиком. А что ещё он мог — что можно тут придумать, что можно предпринять? Доесть фасоль из банки, подбросить дров в огонь, подумать о бейсболе, который он не любит, но, может, попытается, допустим, полюбить — как папа, чтобы с ним... простое это чувство... потом, когда вернётся... и вправду разделить? Двенадцать тысяч раз пройтись туда-сюда, подобно волку в клетке. Всё сделано. Всё так. А дальше? Дальше мрак. Приходят эти самые — чернильные, кусачие, бессонные, наждачные. Дни можно записать, пометить их гвоздём, оставив на стене корявые зарубки. А ночи — с ними как? Как вынести их груз (тяжёлый, ну и пусть), в котором, кроме шорохов (крадущихся как будто по сте́нами и по крыше, со скрипом, треском, свистом) и кроме комаров (кусающих то в нос, то в щёки, то в лопатки), колючего озноба и душных липких страхов (что лезут, как из паба — те пьяницы, все разом), ещё ведь есть картины — они-то и терзают. Днём как-то забываешь, а ночью — вспоминаешь. Глаза и руки мамы, обрывки старых фраз, их ссоры — ссоры с папой, их шёпоты, их крики, события той жизни, которая текла, как кровь или река, пока не вышла вся, не вырвалась на волю, не впала в океан, не растворилась там; они такие близкие — размытые немножко, то тихие, то громкие, то яркие, то зыбкие: картины прошлой жизни, которые он видит, не хочет больше видеть, зовёт и прогоняет, тасует, вертит, крутит — как будто это кубик, тот самый кубик Рубика, который так не любит его далёкий папа. На третий день он думает: возможно ли такое — избавиться от сына, который не хорош? Не так хорош, как ты... не так, как должен, может, как надо бы, пожалуй, как думалось когда-то, как некогда мечталось... Возможно ли от сына, как прежде от жены, — вот так вот вдруг уйти? На пятый день он знает, что час его настал: он больше не ребёнок, и он покинет дом, куда его отец когда-нибудь придёт.

История отшельника, мыслителя, ребёнка, история читателя, писателя, мужчины, история отца, которым тот всегда и что бы ни случилось, останется для сына, история «злодея», «чудовища» и «зверя», а также его жертвы, противника, судьи, история любви, которая горит, как хижина в лесу, сжигая всё вокруг — и самоё себя, история ошибок, тропинок и дорог, история потерь, открытий и дверей, — их много, очень много, как комнат в том «вигваме»: в истории Мюррая их столько же, ей-богу. Хотя, вы понимаете, что дело не в количестве, а в чём-то... очень личном, что там, внутри «вигвама», вы с трепетом и страхом в конце концов находите. И думаете, может, — не с ужасом, не с болью — что мир совсем не старый: он просто протяжённый.

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Йессика Баб Бунде: «Историю творят причины»

Вера Бройде

Раньше я была темнее

Вера Бройде

​1+1+1

Вера Бройде

​Чудо в перьях