Лисий крик в долине крабов
Текст: Вера Бройде
Обложка: предоставлена ИД «Волчок»
О любви и страхе, стыде и Боге в книге Кэтрин Патерcон пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Патерсон К. Иакова Я возлюбил / Пер. с англ. Н. Трауберг; ил. А. Котиковой. — М.: Волчок, 2021. — 224 с. — (Избранное Волчка).
В Послании к Римлянам сказано прямо: Луиза не та, кого можно любить. У Господа есть нерушимое право — пасти и прощать, поучать и давать, вести, помогать, направлять и карать. Любить? Ну, конечно. Конечно, любить. Любить Он умеет, но разве обязан? А может Он просто кого-то забыть? Забыл же ведь сына тогда на кресте. А Сара Луиза, которую все, по милости, кстати, прекрасной сестры, зовут не иначе как Лисом, по части любви не сравнится с Иисусом. Хотя, согласитесь, что в этом вопросе с Иисусом-то, верно, никто не сравнится. Но Сара Луиза старается быть... не то чтоб Иисусом, но тоже — любить. Точь-в-точь как Джульетта любила Ромео. И как могикане любили свой род. Как Скотт или Диккенс любили романы. Как дочь свою любят и папа, и мама: не Сару Луизу, не этого Лиса, а ту, что за нею спустя три минуты на свет появилась — и сразу же стала важнее.
Патерсон К. Иакова Я возлюбил
Любить её, да? Ну, уж нет, ни за что! «Да как же? Да разве же можно? Вот так — не любить? И кого — не любить? Свою половину, родную сестру, такую... такую... не подлую вовсе и вовсе не злую!» Но кто это — кто вот сейчас говорит? Чей «голос из тёмного-тёмного мрака» мешает Луизе испытывать то, что Бог, в свою очередь, ей ни за что, нет-нет, ни за что, никогда не простит? Она и сама не уверена в том, что слышит его и что голос реален. И всё же она, без сомнения, знает, что это возможно и даже не сложно: совсем не любить Каролину. А если б Господь потрудился услышать, то Сара Луиза его бы спросила: «Скажи-ка мне лучше, за что? За что, Боже правый, мне нужно, как все, так уж сильно любить Каролину? За то, что прелестна, как эта девица, с рекламы роскошного крема для рук: „Попробуйте ПОНД'С — и почувствуйте вновь и силу заботы, и нашу любовь!“. За миленький носик? За гладкую кожу? За тонкие нежные пальцы? За то, что она, точно ангел, поёт? За то, что здоровьем слабее, чем я? А может, за то, что мечтает уплыть, покинуть навеки наш крошечный остров, и где-нибудь, там, выступать на подмостках, как Сара Бернар, Пегги Ли, Джуди Гарленд? За что, чёрт возьми, мне любить Каролину, когда ей без всяких стараний всю жизнь достаётся так много любви! А мне? Что достанется мне от любви к Каролине? И что Каролина, скажи, совершила для счастья невзрачного Лиса, для серенькой Сары Луизы? Ей нравится только играть — играть на своём пианино, и слышать овации в зале, и петь, и блистать, и порхать. И ждать, когда что-то случится — наверно, по воле Твоей, — чтоб всё ровно так обернулось, как этого хочется ей. Но ты-то ведь знаешь, конечно, что это не воля Твоя, а вечная жертва Луизы, которая каждое утро берёт в огрубевшие руки большой деревянный багор, чтоб выловить розовых крабов, на пару с одним толстяком, доплыть до ближайшей деревни, продать и вернуться домой, засунув пропахшие деньги в горшок, что стоит над плитой... Ты знаешь, как это приятно — гордиться своей добротой, работой, любовью, мечтой. А знаешь, как тяжко, как больно — страдать от такой пустоты, которая вдруг наполняет твоё несуразное тело, когда вы лежите с сестрой на рядом стоящих кроватях, и ей, как всегда, нету дела, а что там творится с тобой? И ты её так ненавидишь! Так сильно её ненавидишь, что страх пробирает до самых костей: ведь ненависть — это ужасно. Нельзя ненавидеть людей. А я ненавижу её, как Ты ненавидел Исава, как страстно любил его брата — и как ненавидишь меня».
Патерсон К. Иакова Я возлюбил
Была ли сестра Каролина и вправду такой, как Иаков? Была ли Луиза Исавом? Была ли когда-то любовь? И был ли там где-нибудь Бог? Пожалуй, сложнее всего в Него-то как раз и поверить — особенно здесь и сейчас, во время далёкой войны, на маленьком острове Расс, затерянном в зарослях мира, среди изумрудной травы и быстро линяющих крабов. И страшные сводки «оттуда», где ненависть больше не грех, а просто оружие в бурю, и та, натуральная, буря, которая в сорок втором разрушила дом Капитана — её настоящего друга и первую в жизни любовь, и новые ссоры с сестрой, решившей внезапно помочь — конечно, не ей, а ему, лишённому крова седому, как лунь, старику, и тихая скромная свадьба, теперь уже бедного Лиса лишившая всякой опоры и веры в надежду, в любовь, и старая-новая злость, и острая, жгучая ярость, и скука, пришедшая вновь, и душная серая тяжесть — извечная тяжесть тринадцати лет, и точно последняя капля — ужасная кара Господня, которую бабушка, гневно пыхтя, им всем призывает на «помощь», — и всё это замысел Божий? Тогда Он такой же дурак, как маленький розовый краб, которого ловят за тем, чтоб сделать приманкой для рыбы. А Сара Луиза умна. Умна и свободна. Она... она постоянно одна — одна и без помощи Бога сумеет добраться до дна! Ведь Сара Луиза похожа на Расс, похожа на собственный остров: заброшенный, гордый, ворчливый, он тоже отрезан от мира и вечно воюет с водой, стараясь остаться собой. Упрямый, наивный, то робкий, то храбрый, ненастный, красивый, дождливый — и пахнет какой-то солёной тоской: слезами и пойманной рыбой, но также как будто и чем-то ещё — ещё чем-то странным и милым: не миррой, не ладаном и не божбой, а нежной и тёплой молитвой — ну, знаете, той, что бормочешь порой, не слишком вдаваясь в заложенный смысл, пока вдруг какой-нибудь случай, а может, не случай, но целая жизнь, что там, за спиною осталась, тебе его вдруг не подскажет... Так будет, наверно, и с Лисом, чьё детство совпало с войной, которую Сара Луиза, лишь став наконец-то собой, сумеет оставить в том мире, где злилась, помимо войны, на остров, на Бога, на маму, на бабушку и Капитана, родную сестру Каролину и этого самого Лиса, ловившего розовых крабов, искавшего в Библии знаков, не знавшего правды о том, что можно поделать с судьбой, и сколько историй в одной — написанной Патерсон книге.
Патерсон К. Иакова Я возлюбил
История про девочку в мужском комбинезоне, чьи пальцы пахнут рыбой, а губы плотно сжаты, глаза горят отвагой, а сердце так волнуется, тоскует и трепещет, что даже те, кто рядом, навряд ли в это верят. История про остров, пытающийся выжить в той схватке со стихией, которая не кончится, пока жива природа, а люди в ней, прищурившись, стремятся видеть Бога. История про страх, способный всё разрушить, как будто это буря, которой безразлично, хорош ли тот мужчина, дурна ли та старушка — никто не застрахован, поплатится любой. История про нас, мечтающих о месте, которое, быть может, мы всё-таки займём: в далёкой-предалёкой чудесной стороне, в придуманной реальности и в чьей-нибудь судьбе. История про разные, и тяжкие, и важные, и громкие, и долгие, почти всегда невидимые битвы, в которых мы уже не мы, а только сцена для вражды: посыпанная гравием арена, где мурмиллоны в грозных шлемах, с морскими рыбами на гребне, бросаются с мечами на голых провокаторов, приговорённых к смертной казни великим императором. История про Библию, неверие и чтение, про церковь и религию, про детство и про поиски, взросление и старость, — про связь всего со всем, которой Кэтрин Патерсон скрепляет те мгновения, те сцены, те картины, волнения и годы, что стали содержанием её великой книги. Каким-то странным образом — не то чтобы волшебным, божественным и тайным, скорей всего, лишь многим не подвластным — она находит в жизни то, что каждым ощущается, как личная трагедия, как личное событие, как личное открытие. Но даже честный пересказ одной её истории, написанной десятки лет назад, наверное, не в силах передать то ощущение восторга и стыда, которое стараешься скрывать, когда другой, совсем не знающий тебя, вдруг это произносит. И это что-то — про тебя. Про то, чем ты являешься в творящейся сейчас, ещё никем не пересказанной истории.