Несите нам вино!
Текст: Андрей Бычков
Фотография: предоставлена фестивалем LegeArtis
Писатель Андрей Бычков о революционном концерте «Персимфанса», голосе Хармса и оркестровой демократии.
«Персимфанс» — нарядное слово, красивое, загадочное, в чем-то даже фантастическое. Можно подумать, что представляет оно какое-нибудь летающее (и даже жужжащее) насекомое. Конечно, у слова этого есть тайный смысл. Но не будем торопиться его раскрывать, раз уж мы пошли не от смыслов, а от ощущений. Тем более, что читатели и так, наверное, уже знают, о чем речь.
Перенесемся сразу на концерт и послушаем «Персимфанс». Но сначала посмотрим, как музыканты выходят на сцену, да ни на какую-нибудь, а на сцену Большого Зала Консерватории, как они выглядят и как рассаживаются. Странные, однако, люди — флейтист в шапочке с пумпоном, скрипачка в тельняшке, скрипачка в беретке, пианист с самурайским хвостиком на голове, брит... Ну, да, кое у кого есть, конечно, и галстуки. Кажется, какая-то Парижская коммуна, а не оркестр. А, может, хиппи? Немудрено, что у них нет дирижера. Самодостаточная горизонталь, вожделенная демократия, смыслы толпятся уже в голове, хочется начать говорить про Афины, про отсутствие тоталитарной вертикали (это на фоне-то громадных органных труб, подсвеченных голубым). Но смыслы никуда не убегут, лучше помедлить, они будут названы. Да они уже и были названы в интервью с Асей Соршневой, художественным руководителем фестиваля LegeArtis, под чьей эгидой состоялся этот концерт. А мы продолжим от ощущений, ведь искусство это, прежде всего, ощущения, невидимые силы, которые выражает художник, артист.
Итак, музыканты сели, опять же — странно, как-то для себя, как-то вокруг себя, некоторые (в первом ряду) даже спиной к залу. Что-то в этом уже от спектакля, не от концерта, тем более академического. И это что-то уже роднит и нас с действующими лицами, нас, наблюдателей, нам становится все интереснее. Актер в красной рубашке с черным галстуком и в черном костюме объявляет начало концерта «Красное колесо».
И вот уже покатилось, само по себе, а лучше сказать, понеслось, полетело, невидимое, проникающее, пронизывающее...
Музыка, что это? Предел развоплощений, что уже живешь чистой длительностью, отдаешься могучим и легким потокам, легкая суть невидимых знаков, их невозможно поймать, да и не нужно, их — только терять, растрачивать в сладостной трате, наполняя невидимо пространство иллюзий, наполняться и снова терять...
И ловишь себя на мысли, что играют как-то символически великолепнее, чем с дирижером, символически громче
Я открываю глаза и вижу, как стихии живут в музыкантах, как рождаемые музыкантами из потаенных глубин, эти стихии преображают и тела музыкантов. О, сколько свободы и жизни в движениях! И слышится как будто объемнее, на размерность, на пол размерности, больше, чем с дирижером, как если бы был он с его подчиняющей волей, надменностью власти, словно оркестр — это всего лишь животное для его музыкальной езды, рыси или галопа, как ему, «наезднику с палочкой» вздумается, или, в лучшем случае, — птица...
Галлюцинации, потоки моих сознаний, как будто я иногда просыпаюсь, чтобы взглянуть, чтобы удостовериться, что я снова завидую им, исполнителям, как они вдохновенно, как свободно живут в исполняемом ими произведении — в принадлежности и в концентрации, в наслаждении и в совершенстве. И ловишь себя на мысли, что играют как-то символически великолепнее, чем с дирижером, символически громче.
Первое отделение — звучит авангардный Мейтус, сюита «На Днепрострое», о смыслах чуть позже, а сейчас мне чудится где-то даже Стравинский с его прыжками в «Весне священной», я словно бы анестезирован музыкой, впал в транс, мне хорошо, о, как мне хорошо... Потом Прокофьев — концерт номер один для скрипки с оркестром Ре мажор, я вслух проговариваю эти слова, я вижу путешествующую скрипачку, да, Асю Соршневу, она путешествует по оркестру, подпрыгивает контрабасист, онирический какой-то концерт, длящийся и монотонно струящийся, струящийся без дирижера, и вдруг вижу, как передо мной на соседнем ряду, дирижирует пятилетняя девочка, втайне от родителей.
Антракт.
Меня спасет Хармс!
Так что же такое «Персимфанс»? Ассоциации — галлюцинации. Не только — как вначале — видение гигантского насекомого, но и гигантский цветок, но и полет аэроплана в двадцатые, добродушное лицо летчика, его широкая улыбка. «Персимфанс» — веселое слово, не даром, что-то в нем и от слова «перформанс». Все это осмысливается уже под запах дегтярного мыла, которым торгует перформер-актер (другой) в сапогах и косоворотке. Осмысливается в фойе и — просачивается. Не будем мешать им, смыслам. Они долго молчали и слушали, теперь — если хотят — пусть говорят. Они ощущениям не помешают, напротив — скорее дополнят. Да здравствует принцип дополнительности! Итак, «Персимфанс» — откроем секрет наконец — сокращение от «Первый Симфонический Ансамбль». Это проект начала ХХ века (двадцать второй — тридцать третий год), когда еще не было ясно или не совсем было ясно, куда катится Красное Колесо — что катится оно к чертовой матери. Когда была еще авангардная и утопическая надежда на «перенормировку» искусств, и художники всех мастей смело бросались в разные стороны на покорение разных художественных пространств, кому какое нравится и кому как вздумается, кто — как видит и слышит. Это было дыхание эксперимента, вольное движение в разные стороны. И вот его вспомнили и подхватили молодые люди теперь уже начала XXI века, заворожила, видимо, и обрадовала сама идея оркестра без дирижера, демократическая, как мы уже говорили, афинская в своей основе, стоящая как бы на двух предикатах — исегория и парресия — свобода речи для каждого и дискурс (риск) истины говорящего. Вот почему музыканты ансамбля выражают себя не так, как этого захотел бы тот или иной дирижер со своей субъективной зловредной волей, а как этого хочет, быть может, и сама музыка. Такова была идея Цейтлина Льва в 22-ом, воссозданная Петром Айду в 2009-м. Наверное, здесь ключ и к прочтению сегодняшнего (9 апреля 2017) концерта, приуроченного и к столетию Революции, ведь все четыре выбранные к исполнению произведения намеренно разные. Как бы четырехмерное пространство Минковского — популярной в те времена теории относительности.
Итак, снова в зал! Стремимся на Ляпунова, «Гашиш» — называется симфоническая поэма. О, вот чего так не хватает всегда — грез и видений, а ведь мы, человек, в основе своей и по сути — фантазия, мы — мираж, мы себе кажемся и просто не хватает силы поверить, но с Ляпуновым —конечно же, проще. Меня посещают — не скрою — эротические видения. Как много молодых красивых женщин в зале! Но — уймись воображение — ты уже стар, после концерта ты поедешь один на метро...
И наконец Хармс, кантата «Спасение». Меня спасут исполнительницы и исполнители. Меня спасет Хармс! Вот они уже встали и подошли к краю рампы, и — накренилась сцена, как борт корабля. Кантата исполняется а капелла. Инструменты здесь не нужны. Звучит прямой — веселый и задорный — голос «Персимфанса», обращенный в каждое сердце, это голос самого Хармса.
«Несите нам вино!»
«Не надо нам воды!»
«Мы будем пить вино, пока живем!»