18+
02.05.2017 Тексты / Статьи

​Манипуляция и архитектура

Записала Наталья Медведь

Фотография предоставлена проектом «Эшколот» / Николай Бусыгин

24 апреля, в День катастрофы (Йом ха-Шоа) в Электротеатре «Станиславский» при поддержке культурно-образовательного проекта «Эшколот» историк Вадим Басс прочел лекцию, посвященную методам мемориальной архитектуры, вырывающим человека из повседневности.

Лекцию подкрепили концертом. Своим символичным названием «Другие поезда. Музыка и архитектура памяти» он обязан сочинению для струнного квартета современного американского композитора Стива Райха Different Trains. Именно эта композиция и стала основной в тот вечер. Ее и Струнный квартет №6 Моисея Вайнберга, исполнил Московский ансамбль современной музыки.

Зачем архитектуре эмоция?

Важная социальная функция архитектуры — функция носителя памяти. Что касается, связи пространства и памяти, то любое пространство лишь контейнер, который помогает что-то запомнить. Но для лучшего усвоения информации человеку нужна эмоция. Мы хорошо запоминаем то, с чем у нас связан сильный эмоциональный опыт. Архитектура — один из видов искусства, который форсирует переживания человека самыми разными средствами от психофизиологических до более тонких и концептуальных.

Две реакции на катастрофу

Соединение истории с архитектурой — фундаментально для европейской мысли. Условно говоря, многим описаниям древних времен не было бы доверия, не существуй зримых свидетельств — естественных или рукотворных руин. Исторические мемориалы входят в последние, они остаются преимущественно в память о войнах, катастрофах и прочем. То, как общество относится к подобному багажу, отсылает нас к разным путям самоопределения по отношению к истории. В результате мы видим, что как раз после двух мировых войн возникают сильные всплески интереса к архитектуре памяти.

Реакции на эти катастрофы бывают разными: реставрация, как если бы ничего не было (популярный способ), или более сложный вариант — столкновение современного и исторического, руина, в которую встраивают новое сооружение. Показательным примером второго подхода служит Мемориальная церковь кайзера Вильгельма в Берлине. Рядовая европейская церковь в духе историзма после войны перерождается в руках архитектора Эгона Айермана в сильный и единичный проект. Такой контраст исторического и современного выгоден для архитекторов, но не обязательно преследует мемориальные цели.

Как память места влияет на архитектуру?

Сохранение памяти места поднимает важный вопрос: что именно сохраняется. В одних случаях с историческими событиями связаны форма архитектуры или объект целиком, пусть даже на уровне языка, а где-то от истории остается только место. Так произошло с ансамблем Топография террора в Берлине, в котором на месте бывшей штаб-квартиры гестапо появилась современная хайтечная архитектура. Ее художественный язык не вызывает особых чувств, но странным образом подключает память места, когда посетители понимают, с каким событиями оно связано.

Архитекторы в определенных исторических условиях были вынуждены создавать проекты вне существующей традиции, «когда масштаб трагедии уже есть, а слов для выражения его еще нет», что хорошо выражено в образной формуле «улица корчится безъязыкая». Как ни странно, это благотворно сказывалось на артикуляции художественных высказываний.

Архитектура и трагедия

Любопытный конфликт между архитектурой и трагедией, стоящей за ней, был показан на примере стилистического противоречия, связанного с известным местом на Лубянке. За веселеньким неоренессансным «франкенштейном», каким это здание видится историку архитектуры, таится память о творившихся здесь ужасах. Получается, что нестрашная архитектура может ассоциироваться со страшными событиями.

С другой стороны, архитектура памяти связана с коммеморацией * — сохранение в общественном сознании памяти о значимых событиях прошлого. трагедий, отсюда необходимость учитывать, как вообще архитектура работает с образами смерти. Обращение к этой теме — часть профессиональной задачи архитекторов. Существует большая традиция мемориальных и погребальных сооружений, которые запускают в нас нормальные жанровые ожидания, то есть в голове при их виде сразу щелкает — «это про смерть».

Здесь уместно отметить, что приучение человека к смерти как к повседневному зависит от секуляризации культуры: чем больше переживание вещей, связанных с предельными состояниями, уходит от религиозной сферы, тем больше человек вынужден самоопределяться по отношению к этим вопросам. В сегодняшнем мире мы мирно сосуществуем с такими объектами (например, кладбища, крематории), они часть нашей повседневности. С этим положением вещей занятно контрастирует упоминание католической традиции, для которой типична погоня за сильным эмпатическим откликом в человеке через натуралистичный показ страшного.

Если же мы отделяем такого рода переживания от сферы религиозного, то попадаем в категорию возвышенного, того, что превышает наши способности к осмыслению и проговариванию. В архитектуре мемориалов подобное проявляется в востребованности мегаломании, которая делает вещи больше нас, выходящими за пределы нашего воображения. То есть возвышенным считается то, что мы переживаем с безопасного расстояния. Это ужас кораблекрушения, переживаемого на берегу, хотя мы и осознаем опасность.

Фотография предоставлена проектом «Эшколот» / Николай Бусыгин


Чем больше, тем эмоциональнее?

В архитектуре ХХ века именно в сфере культового зодчества делали очень много попыток подойти к вызывающей эмоции архитектуре, найти язык, который провоцирует наш сильный отклик в самых разных вариантах от экспрессионизма до дизайнерских вещей, от бруталистских объектов до чистого модернистского зодчества.

И здесь есть один не очень утешительный пример того, как нас можно пробить на переживание, на сильную эмоцию. У архитекторов на это есть простой ответ — сделайте большое.

Осознание архитектуры как сферы психологической манипуляции — важное основание для традиции мемориалов. Идея дернуть нас за сильные нити — часть профессионального контракта архитектора.

Есть один отработанный в мемориальной архитектуре ХХ века способ вызвать отклик. Он называется «каменный куб». Существует много объяснений, почему именно геометрия и масса становятся важными для архитектуры памяти. Самые тривиальные: геометрия, потому что это последний след человеческой руки, без него будет груда камней, а не монумент. А масса, потому что уже на уровне простых психологических метафор в разных языках вы встречаете «тяжесть на душе» и много другое. И хотя это выглядит популярной лингвистикой, на самом деле в традицию архитектурной мысли встроены представления о ней как о сфере психологического.

Пустота как способ воздействия

Еще один способ архитектурного выговаривания травматического опыта использует заимствованную из психологии метафору пустоты, и есть монументы, которые работают в этом ключе. Снаружи тяжело солидно и монументально, зашли внутрь, а там пустота.

Восприятие мемориальной архитектуры расставляет перед человеком когнитивную ловушку под названием «удовольствие от монумента». Человек способен получать удовольствие от авторской идеи, даже если тема или сюжет не оставляют ему никакого пространства в смысле наслаждения, примерно, как с темой нашей лекции. Способность найти приятное — это некоторый довесок, в который мы можем спрятаться от самого сильного переживания.

Что такое эмоциональные остановки?

Мемориальная архитектура в ХХ веке выросла на фундаменте двух эпохальных трагедий. Сначала — Первая мировая война, заслоненная у нас Революцией и Гражданской войной, тогда как в Европе она осталась Великой войной и ей уделено много внимание. Потребность в коммеморации этого страшного потрясения поставила в свое время перед архитекторами парадоксальную задачу: бессмысленную бойню, из которой вырастет пресловутое потерянное поколение, преобразовать в героическую историю.

И из этой героической парадигмы прорастает зерно второй страшной трагедии, случившейся несколькими десятилетиями позже , потому что эта возгонка героического — отличный инструментарий расчеловечивания ближнего. Почву для этого готовила также всеобщая паранойя во второй половине тридцатых годов (вы никогда не знаете откуда придет; кто враг, а кто друг), к этому добавляется авиационная паранойя, газовая паранойя, люди бегают по городам на тренировках в противогазах. Это порождает абсолютную эмоциональную лабильность, когда человек готов к любой реакции.

Советская архитектура в этом отношении обособлена, а с началом Великой Отечественной войны она становится перед необходимостью заново придумывать язык. Это состояние вынужденной импровизации — сильный момент освобождения, потому что опять масштаб трагедии проходит через человека, а адекватных слов нет. Градус вольности высок вплоть до начала кампании по борьбе с космополитизмом.

Современные особенности восприятия мемориальной архитектуры заключаются в том, что наблюдатель становится все более опытным и насмотренным. За время смен языков и конвенций человек привык ко многому, и дергать его за струны надо все сильнее. Один из путей — это понимание, что материал для работы — трагедия уничтожения, а она подразумевает под собой уничтожение свидетельств, имен, мест — всего. И одно из направлений работы с архитектурой памяти состоит в возвращении утраченного. В этом смысле часы, снятые с руки убитого, всегда мощнее любого архитектурного объекта.

Психологическая манипуляция в архитектуре

Это новое специальное качество. Архитекторы и скульпторы, которые высказываются в художественном пространстве вынуждены искать ответы. Иногда эти ответы попадаются в неожиданных местах: например, из культовой архитектуры или в мемориальном жанре. Тем успешнее монумент, чем больнее вам делает архитектор или скульптор, чем сильнее лишает вас выбора, оставляя один на один с памятью, потому что в такой ситуации нет возможности сказать: «Я то здесь при чем?». Есть только палачи и только жертвы, и вы оказываетесь в этом пространстве, из которого не можете устраниться.

Так работают самые сильные монументы. Это психологическая манипуляция почти на физиологическом уровне. Это то, что выделяет самые сильные монументы и мемориальные проекты конца ХХ — начала XXI веков.

Но любой изначально штучный и авторский язык становится со временем рядовым. Он утрачивает действенность и силу как инструмент манипуляции, мощными остаются вещи, которые порождают высокую эмпатическую реакцию.

Другие материалы автора

Наталья Медведь

​Холокост в дневниках Маши Рольникайте

Наталья Медведь

​Квест или путеводитель?

Наталья Медведь

​Три старичка и книжки-картинки

Наталья Медведь

Квентин Блейк и голова лошади