18+
31.08.2016 Тексты / Статьи

​Три старичка и книжки-картинки

Текст: Наталья Медведь

Иллюстрация предоставлена ИД «Розовый жираф»

Обозреватель Rara Avis Наталья Медведь пишет, об иллюстраторах-первопроходцах и американских книжках-картинках.

Живет в Ирландии неординарный пожилой господин восьмидесяти четырех лет. Его зовут Томи Унгерер, и о нем нет статьи в русскоязычной Википедии. Благодаря влиянию этого человека в шестидесятые годы прошлого века существенным образом поменялся подход к созданию детской книги в Америке. Соучастниками процесса были его хорошие друзья — Шел Сильверстайн (в других вариантах перевода Силверстайн и Силверстейн) и Морис Сендак. У всех троих в течение нескольких лет вышли книги, ставшие краеугольными для творчества: «Три разбойника» у Томи Унгерера (Methuen Children's Books, 1961), «Там, где живут чудовища» у Мориса Сендака (Harper & Row, 1963), «Щедрое дерево» у Шела Сильверстайна (Harper & Row, 1964). По насыщенности творческого процесса это время в американской детской литературе можно сравнить с деятельностью в СССР редакции Маршака.

Первопроходцем был прибывший в Нью-Йорк эльзасец Томи Унгерер, очень быстро ставший популярным и востребованным иллюстратором. В золотой век журнальной иллюстрации звезды вспыхивали быстро и горели ярко. Ирония и остроумие Унгерера, а также смелость в выборе героев и сюжетов пригодились и в детской книге. Кто бы еще осмелился тогда сделать героем осьминога или боа констриктора (удава обыкновенного)?

В «Трех разбойниках», увидевших свет в 1961 году, Унгерер дистиллирует драматическую завязку, оставляя выжимку из остросюжетной детской истории.

Унгерер Т. Три разбойника / Пер. О. Варшавер; ил. Томи Унгерер. — М.: Самокат, 2016. — 40 с.


Главные герои — настоящие разбойники с примечательным арсеналом, состоящим из мушкета, секиры и перечницы-пшикалки (очень в духе Унгерера). Их фигуры настолько черны, что «темная глухая ночь» по сравнению с ними становится приглушенно-синей. Их почти идентичные силуэты и характерные колпаки внушают чувство тревоги и заставляют думать о чем-то инородном, неестественном. Существование персонажей зациклено в пределах награбил-спрятал, что не кажется им странным. Их общение с другими людьми напоминает хорошо отрепетированный спектакль. Каждый знает свою роль: разбойники грабят, мужчины боятся, женщины падают в обмороки. Пока маленькая сиротка не выводит бандитов, как сейчас бы сказали, из зоны комфорта, переворачивая их картину мира.

Удивление девочки, — зачем вы храните все эти сокровища? — необратимым образом запускает мыслительные процессы в разбойничьих головах. Последствия на редкость благолепные: осчастливленные сиротки, благодарные потомки и превращение мрачных колпаков из разбойничьих символов в символы заботы, помощи и защищенности. Это тонкая история авторефлексии взрослого мира, целесообразность которого ставится под вопрос детской непредубежденностью и неиспорченностью.

Интересы Томи Унгерера лежали в разных областях от механики и минералогии до медицины и джаза. Детским книгам повезло попасть в эпицентр, но дальнейшие попытки Унгерера выразить себя в социальной сатире, антивоенной пропаганде и резонансных работах эротической тематики заставляли публику относиться с большим недоверием к его детским произведениям — как он может одними и теми же руками рисовать и то, и это?! В 1973 году книги Томи Унгерера начали изымать из детских библиотек, а об издании новых и речи быть не могло — он стал персоной нон грата. После его отъезда из Америки, поклонники предали забвению своего кумира, но Европа раскрыла объятья блудному сыну. Унгерер был удостоен медали Ганса Христиана Андерсена за вклад в развитие детской литературы, а в 2007 году в родном для художника Страсбурге открыли персональный музей.

Но тогда, в 1960-е годы, Унгерер был еще далек от скандальной славы и от того, чтобы детские библиотекари возмущенно снимали его книги с полок. Он жил на два мира: журнальной и детской иллюстрации. Он примечал в стилистике своих друзей- художников особенности, которые, по его убеждению, были актуальны для детской литературы. И в итоге привел к Урсуле Нордстром, профессионалу с особыми видением и чутьем и своему прославленному редактору, Мориса Сендака и Шела Сильверстайна.

Сендак М. Там, где живут чудовища / Пер. Е. Канищева; ил. Морис Сендак. — М.: Розовый жираф, 2014. — 40 с.


В 1963 году у Сендака вышла книга «Там, где живут чудовища», история, рассказывающая о праве ребенка на свой внутренний мир, неподвластный требованиям и контролю взрослых. Макса, устроившего «шурум-бурум, а потом бурум-шурум», наказывают, отправляя спать без ужина. Но родители могут оставить ребенка одного, лишить благ и удовольствий, однако не в силах остановить работу детского сознания. Выразительные, но по большому счету не очень-то и страшные чудовища (страхобразы, как называет их герой) из воображаемой страны, куда Макс отправляется позлиться всласть и дистанцироваться от родительского гнева и сознания своей вины, — художественно осмысленный аргумент в пользу того, что детские эмоции могут оказаться сильными и пугающими, но в итоге любой король страхобразов хочет быть любимым и накормленным горячим ужином.

Если Томи Унгерер попал под шквал критики уже художником с именем, то Морису Сендаку удалось раззадорить реакционеров самой первой книгой. «Там, где живут чудовища» немедленно «предали анафеме» родители, учителя и библиотекари, но не дети. Пожалуй, это был редкий по тем временам случай, когда наперекор взрослому миру дети отстояли свое право читать то, что им нравится. Критики, а следом и психологи встали на сторону детей. Выиграв первую битву, Морис Сендак уверенно двинулся к Медали Ганса Христиана Андерсена (получил в 1970 году) и титулу «лучшего автора и иллюстратора детских книг ХХ века».

Две упомянутые книги Унгерера и Сендака объединяют непривычные и неприятные герои, а также то, что в обоих сюжетах кульминация достигается благодаря детской непосредственности и логике. На их фоне «Щедрое дерево» Шела Сильверстайна, вышедшее в 1964 году, может показаться намного более традиционным — притча о мальчике и дереве, маленьком и большом, дающем и берущем. Где подвох? Недалеко. Достаточно обозначить интересный факт — книга одновременно присутствует в списках самых любимых и самых нелюбимых произведений для детей, такие списки бережно составляются в США разными компетентными учреждениями. В 1994 году к тридцатилетию «Щедрого дерева», ставшего уже детской классикой, литературный мир поднатужился и издал целый сборник статей и обоснованных мнений, посвященных разбору этого сочинения. В 2014 году, уже к пятидесятилетию книги, свет увидело юбилейное, слегка обновленное издание, а споры так и не иссякли. Но они и не могут иссякнуть.

Шел Сильверстайн относился прохладно к пышущим беспричинным оптимизмом детским книгам. По его словам: «Дети как будто смотрят на нас и спрашивают: и где же то счастье, о котором вы нам так много рассказываете?» Сильверстайн не хотел давать им однозначный, а потому заведомо ложный ответ. Его книги часто меланхоличны, с открытым финалом, и в них обязательно, просто обязательно присутствует ирония, пусть даже очень грустная, как в «Щедром дереве». Забавно и другое. Если годами позже читателей Унгерера возмущала тематика его взрослых иллюстраций, то совмещение Шелом Сильверстайном работы над детскими книгами со штатной должностью иллюстратора в Playboy не вызывало протеста. Это были бунтарские 60-е, удачное время для революционеров.


Сильверстайн Ш. Щедрое дерево / Пер. М. Дубровская; ил. Шел Сильверстайн. — М.: Мелик-Пашаев, 2016. — 64 с.

И все же свою долю общественного порицания получил и Сильверстайн. И во многом из-за истории про яблоню и боготворимого ею мальчика. Книгу ждал бешеный успех, ставший неожиданностью и для автора, и для издателя, о чем свидетельствует скромный по местным меркам семитысячный тираж первого издания. Книга разлетелась мгновенно. Сильверстайн недооценил, к какой яркой аллегории он обратился, его даже удивляла сила, с которой сюжет воздействовал на читателей. Автор позже открещивался от всяких двойных смыслов и утверждал, что это просто история об отношениях — один дает, другой берет. Но кто же в это поверит! За ажиотажем последовала болезненная реакция.

Если вы откроете «Щедрое дерево», то еще неизвестно примкнете к его поклонникам или противникам, но оно точно произведет сильное впечатление. Дерево наблюдает за жизнью мальчика и по мере сил участвует в ней. Пока мальчик растет и играет, все очень мило, но детство проходит быстро, дерево по-прежнему обращается к герою «мальчик», а на странице изображен достаточно непрезентабельный господин, без зазрения совести эксплуатирующий щедрость старого друга. Его выражено потребительское отношение к дереву и самоотверженность последнего имеют ожидаемо щемящий финал. Дерево лишается своей сущности, но находит счастье в своем последнем служении мальчику, а на «мальчика» вместе с одышкой и гипертонией нисходит способность желать малого.

Христианские идеи, перекосы в межличностных отношениях, неспособность установить границы, высокие идеи самоотдачи и служения, жестокосердие и эмоциональную глухоту, великую силу прощения и любви — что именно увидит читатель в этой притче не столь важно. Важно другое: книга мощным потоком вымывает сложные ощущения на поверхность читательского восприятия. Осуждает читатель яблоню или мальчика, восхищается яблоней или сожалеет о мальчике, он все равно сверяет свою систему координат с сюжетом, диагностирует собственную оптику. И этим «Щедрое дерево» существенно повлияло на художественные средства, вошедшие в инструментарий детских авторов, потребовав, правда, от своего создателя много моральных сил на объяснение того, что же хотел сказать автор. Да сказал все, что хотел, просто сделал это, апеллируя к эмоциональному опыту, как сейчас бы заметили — к эмоциональному интеллекту читателя-ребенка.

Пятьдесят лет спустя все три книги доступны на русском языке (с переводами этих книг связаны сложные истории, можно даже припомнить некоторые советские попытки переложения без ведома авторов). Конечно, сегодня они не кажутся современным родителям особо революционными, ведь стоят на полках в том числе и рядом с книгами авторов, испытавших влияние Унгерера, Сендака и Сильверстайна. Да и должны ли исторические перипетии существенно влиять на выбор родителей, когда детям важна история не авторов, но персонажей? Крепко сбитый и гениально преподнесенный сюжет найдет своего читателю, а сюжет со множественными смыслами породит горячие споры. В то же время остается сожалеть о том, что разобщенность русской и мировой детских литератур в советский период привела к обесцениванию открытий иноязычных авторов в глазах отечественных читателей.

Другие материалы автора

Наталья Медведь

​Холокост в дневниках Маши Рольникайте

Наталья Медведь

​Квест или путеводитель?