Книги Роршаха
Текст: Владимир Березин
Обложка предоставлена ИД «АСТ»
Писатель-пешеход Владимир Березин о бурном течении «Маленькой жизни» Ханьи Янагихары.
Лето — это маленькая жизнь.
Жизнь, в которой не было ни дня фальши,
Вряд ли кто-то точно знает — что дальше.
Только участковый мне кивнет молча...
Лето — это маленькая жизнь.
Олег Митяев. «Лето — это маленькая жизнь» (1995).
Янагихара Х. Маленькая жизнь. / Пер.с англ. А. Борисенко, А. Завозовой, В. Сонькина. — М.: АСТ, CORPUS, 2017. — 688 с.
Есть особого типа книги, вокруг которых создаётся движение адептов, и из-за этого возникают трудности личного высказывания. Ведь книги, особенно художественные, это своего рода ядра кристаллизации читательского облака, один из признаков распознавания свой-чужой. Ты, находясь рядом, ощущаешь опасность не пройти акт этого распознавания. Зачем ставить себя в позицию известного набоковского персонажа, который (говоря словами другого персонажа) отнял икону у погорельцев? Для этого тебе нужно быть одиноким обеспеченным человеком. Что толку рассориться с хозяевами икон — особенно если они намоленные? Никакого толку в этом нет — разве за большие деньги.
Меня книга Ханьи Янагихары «Маленькая жизнь» интересует не сама по себе, а как феномен социологии литературы — как возникает, и как живёт определённое к этой книге отношение. Чудесный критик Галина Юзефович говорит: «Именно поэтому сходясь в том, что роман мучителен и прекрасен, дальше почти все люди, пишущие и говорящие о „Маленькой жизни“, расходятся»
*
— Юзефович Г. О двух переводных романах (тяжелом и сатирическом): «Маленькая жизнь» Янагихары и «Номер 11» Коу // Медуза, 2016, 12 ноября.
— я, увы, не считаю, что роман мучителен и прекрасен, а куда больше текста, мне интересны его читатели. Есть в PR такой приём — сказать: «Эту книгу либо любят, либо ненавидят», и в этом приём манипуляции — тебе предлагают записаться либо в те, либо в эти, и предполагают в тебе сильные чувства, неким предметом вызванные. И, получается, что у предмета должны появиться какие-то дополнительные очки, если он не вызвал в тебе восторга. А если ты обдумываешь феномен больше суток, то он прелесть как хорош. Или когда слово «раздражает» становится объясняющей всё похвалой. Мало ли что и как раздражает — но у меня не тот случай. У меня «Маленькая жизнь» восторга не вызывает, но и отвращения внутри себя я не вижу. Мне интересно, как всё устроено: «Детей (молодые литературные школы также) всегда интересует, что̀ внутри картонной лошади. После работы формалистов ясны внутренности бумажных коней и слонов. Если лошади при этом немного попортились — простите! <...> — это нам учебный материал»
*
— Маяковский В. В. Как делать стихи? // Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: В 13 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Худож. лит., 1955–1961. Т. 12. Статьи, заметки и выступления: (Ноябрь 1917 — 1930). 1959. С. 81.
. Это в какой-нибудь комедии хорошо сыграть: человеку показывают пятна Роршаха, а он хватается за сердце от ужаса.
В этом месте рецензии обычно нужно пересказать сюжет, но его, кажется, уже много пересказывали: герметичный мир, «неопределённое время», то есть — близкое будущее, сознательно лишённое примет всякого календаря; четверо друзей; мужская дружба, переходящая в любовь; тайна со страшным детством одного из героев. Потом все умерли, ну, или почти все. Молодые, но постепенно стареющие герои (одна пара главных), абстрактные, как мушкетёры на сферических конях в вакууме. Почти семьсот страниц дистиллированных отношений (не потому что они очищены от переживаний, а потому что из них удалены политика, история и много что ещё — того, что делает нас существами в истории, в том толстовском её смысле, который он пытался показать в своём знаменитом романе).
...понятно, отчего эта книга так толста, на коротком ходе манипуляции очень сложны
Я понимаю, что это довольно бессмысленный пересказ, потому что главное в книге не собственно последовательность событий, а сопереживание определённому состоянию. Подробный рассказ о мучениях ребёнка, некая манипуляция читателем, только часть его — и понятно, отчего эта книга так толста, на коротком ходе манипуляции очень сложны.
Как раз я и хотел остановиться на двух явлениях вокруг таких книг — манипуляции и социализации.
Про первое много говорили, оправдывая её тем, что всякая литература, заставляющая сопереживать кому-то — манипуляция. Оправдание это неловкое, потому что вопрос упирается в художественные средства и в то, собственно, художественные ли они.
В своё время довольно много было сказано про фотографии детей на войне — в каком-то смысле это запрещённый приём: у всякого нормального человека плачущий ребёнок вызывает сострадание (и я бы остерегался того, у кого он сострадания не вызовет). Зритель становится объектом манипуляции, он не может рассуждать рационально (или вообще как угодно). То есть, есть вещи, которые действуют безотказно, на уровне физиологии, а не искусства.
При этом я уже несколько раз видел оправдание манипуляции на примерах фильмов ужасов и порнографии. Теперь многим стало известно, что на ладонях не растут волосы и немногие опасаются за своё зрение, так что филлипик против порнографии (и ужасов заодно) на экране от меня не услышать. Но надо понимать, что если оба эти жанра помещены в отдельные кластеры потребления. Если рафинированное эмоциональное сочувствие и слёзы эмпатии кто-то хочет поместить именно в такой слёзный кластер, то там же может оказаться и такой предмет, как сырой репчатый лук. Он будет равноправным произведением искусства, напрямую связанным с физиологией и совершенным в смысле восприятия.
Конечно, тема насилия — лишь одна из тем «Маленькой жизни». Там много над чем можно поплакать
Так что пока ни одного рационального довода в защиту прямой манипуляции не обнаружено.
Конечно, тема насилия — лишь одна из тем «Маленькой жизни». Там много над чем можно поплакать. При этом существует огромное количество примеров, когда уныние вызывает не только чужая печаль, но и собственное к ней сочувствие. В уже упоминавшейся песне Олега Митяева «Лето — это маленькая жизнь» герой идёт за пивом с полиэтиленовым пакетиком, в нём дырка, всё время утекает пиво из него, дом целует слепой расплакавшийся дождь, разлука, она на последнем этаже, а он — «в различных точках, именующихся дном», но «если пить, то нету разницы уже».
Помилуй Бог, для того, чтобы этому сочувствовать, нужно ночевать на сенных барках.
И я скажу ещё одну жестокую вещь — читателю чаще всего жалко не героя. Ему жалко себя — он примеряет на себя всю эту жизнь из книги про любящих людей, а потом мир без любимого, солнце без тепла, птицу без крыла
*
— Слова Юрия Энтина, музыка Александра Зацепина, 1978.
, и всю остальную воображаемую жизнь, что налезет в примерочной.
Читателю жалко самого себя, и это чувство очень опасное. На нём построены самооправдания разного толка и превращение реальности в вымышленную сферу, где не настоящая боль, а другая, страшная, но выдуманная.
Более того, каждое принуждение к эмпатии приводит к её отторжению. Это очевидная реакция — потребители манипуляционного искусства делятся на тех, кто становится членами секты и протестную группу, которая в какой-то момент, на манер профессора Преображенского, который на вопрос: «Вы не сочувствуете детям Германии?» отвечал: «Сочувствую». И дальше:
« — Жалеете по полтиннику?
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу» * — Булгаков М. Ханский огонь: повести и рассказы. — М.: Художественная литература, 1988. С. 161. .
...есть довольно много людей, которые хотят быть отманипулированы
Человек для того, чтобы сохранить трезвое отношение к не очень весёлому миру, остерегается манипуляций. И чем они очевиднее, тем более он их не любит.
С другой стороны, есть довольно много людей, которые хотят быть отманипулированы (Шишков, прости). Это понятный выбор — он, во-первых, снимает с человека часть ответственности по изучению окружающего мира, во-вторых, замещает собственные переживания заданными.
Такое не очень редкая вещь: отсюда, собственно, и сетевой культ котиков и милых детей, которые автоматически вызывают умиление, точно так же, как автоматически вызывает сострадание плачущий ребёнок.
Теперь имеет смысл сказать о социализации.
У меня был опыт наблюдения за книгой «Щегол» (2013) (с ней «Маленькую жизнь» давно начали сравнивать по разные стороны разных океанов) и, более того, за книгой «Дом, в котором» (2009). Эти романы я читал внимательно. Причём «Дом, в котором» читал одним из первых — в рукописи.
Я отдаю дань тому, что они заслуженно известны и действительно воздействуют на аудиторию.
Важное свойство этих книг — в их социальной функции. Они объединяют вокруг себя читателей.
«Щегол» Донны Тарт был настоящей буржуазной книгой. Буржуазной вовсе не в смысле эстетики буржуа девятнадцатого века, или тех воображаемых буржуа, которых клеймили комсомольцы середины двадцатого века. А в рамках совсем другой эстетики — современного человека, не очень бедного, путешествующего по свету и не манкирующего посещением художественны галерей. Человека, который знает сюжеты Достоевского и Диккенса, и в результате я наблюдал довольно много людей, которые сошлись на книге Донны Тарт, как на всей культуре prêt-à-porter.
Но это была честная буржуазная книга, понятным образом собирающая свой фан-клуб, а вот история с романом Мариам Петросян «Дом, в котором» была несколько более интересной. Я с самого начала не проникся этим текстом, хотя было понятно, что он написан талантливым человеком.
Я видел перед собой нагромождение образов. Некое зыбкое, вязкое пространство, и выныривая время от времени на поверхность, проклинал себя за привычку дочитывать текст до конца.
Есть старая история, придуманная братьями Стругацкими в повести «Улитка на склоне». Там директор мистического учреждения время от времени говорит со своими сотрудниками по телефону — причём одновременно со всеми. Герой мечется в поисках своей телефонной трубки и берёт первую попавшуюся. Там раздаётся потрескивание и, наконец, писклявый голос начинает говорить: «„...Управление реально может распоряжаться только ничтожным кусочком территории в океане леса, омывающего континент. Смысла жизни не существует и смысла поступков тоже. Мы можем чрезвычайно много, но мы до сих пор так и не поняли, что из того, что мы можем, нам действительно нужно. Он даже не противостоит, он попросту не замечает. Если поступок принёс вам удовольствие — хорошо, если не принёс — значит, он был бессмысленным...“ „...оно очень любит так называемые простые решения, библиотеки, внутреннюю связь, географические и другие карты. Пути, которые оно почитает кратчайшими, чтобы думать о смысле жизни сразу за всех людей, а люди этого не любят. Я боюсь, что мы не поняли даже, что мы, собственно, хотим, а нервы, в конце концов, тоже надлежит тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не краснеет и не мучается угрызениями совести, потому что вопрос из научного, из правильно поставленного, становится моральным. Он лживый, он скользкий, он непостоянный и притворяется. Но кто-то же должен раздражать, и не рассказывать легенды, а тщательно готовиться к пробному выходу. Завтра я приму вас опять и посмотрю, как вы подготовились. Двадцать два ноль-ноль — радиологическая тревога и землетрясение, восемнадцать ноль-ноль — совещание свободного от дежурства персонала у меня, как это говорится, на ковре, двадцать четыре ноль-ноль — общая эвакуация...“»
Потом оказывается, что это трубка какой-то сотрудницы, что уехала рожать. Приятель объясняет герою, как слушать эту речь: «Я, например, рекомендую слушать так. Разверни речь директора в одну строку, избегая знаков препинания, и выбирай слова случайным образом, мысленно бросая кости домино. Тогда, если половинки костей совпадают, слово принимается и выписывается на отдельном листе. Если не совпадает — слово временно отвергается, но остается в строке. Там есть еще некоторые тонкости, связанные с частотой гласных и согласных, но это уже эффект второго порядка. Понимаешь?
— Нет, — сказал Перец. — То есть да. Жалко, я не знал этого метода. И что же он сказал сегодня?
— Это не единственный метод. Есть ещё, например, метод спирали с переменным ходом. Этот метод довольно груб, но если речь идёт только о хозяйственно-экономических проблемах, то он очень удобен, потому что прост. Есть метод Стивенсон-заде, но он требует электронных приспособлений... Так что, пожалуй, лучше всего метод домино, а в частных случаях, когда словарь специализирован и ограничен,— метод спирали.
— Спасибо,— сказал Перец.— А о чем сегодня директор говорил?
— Что значит — о чём?
— Как?.. Ну... о чём? Ну что он... сказал?
— Кому?
— Кому? Ну тебе, например.
— К сожалению, я не могу тебе об этом рассказать. Это закрытый материал, а ты все-таки, Перчик, внештатный сотрудник. Так что не сердись» * — Стругацкий А., Стругацкий Б. Улитка на склоне. — М.: Текст, 1992. С. 60. .
Я начал чувствовать себя горожанином, мимо которого дефилирует король в странном наряде, а я смотрю даже не на него, а на лица своих соседей
Но потом я заметил, что совершенно разные люди: профессиональные читатели и критики-любители восхищались этой книгой.
Я начал чувствовать себя горожанином, мимо которого дефилирует король в странном наряде, а я смотрю даже не на него, а на лица своих соседей.
Из тех разговоров семилетней уже давности и родилось представление о том, что роман Петросян был своего рода идеальным романом. И если бы он был волевым решением дописан, отредактирован и очищен от лишнего, то это навредило бы его функции.
Это, своего рода, книга Роршаха, в которую читатель вглядывается в поисках смысла.
Кстати, лучшие предсказания всегда туманны, и наиболее умные гадалки разного пола, обычно подсовывают клиенту большое, но расплывчатое пророчество, справедливо предполагая, что он сам додумает детали и их значение.
Ну а как не любить книгу, когда ты сам туда надышал
Большинство книг Роршаха люди, полюбившие их, называют гениальными. Правда, я из любой письменной речи, включая свою, снимал бы слово «гениальный», потому что это не определение, а междометие. По сути, это заместитель эпитета «мне очень нравится» (точно так же, как и слова «великий» и «мощный»). Литература Роршаха — то есть такой полуфабрикат, который читателю предлагается доделать, додумать, вдохнуть туда жизнь и довести до ума. Ну а как не любить книгу, когда ты сам туда надышал.
Поэтому картонные персонажи «Маленькой жизни» прекрасны именно тем, что они требуют для оживления крови зрителя. А уж как дашь им своей крови — не отвяжешься никогда.
И, более того, признаться в том, что ты не оживил персонажей из книг Роршаха, остался безучастным, дело не менее храброе, чем говорить о странном наряде короля. Тебя всегда могут упрекнуть, что ты недостаточно дышал в текст, не считал аллюзий, не оценил его магии: «Смотрел в нашу кляксу? Чувствуешь её магию? Чувствуешь? О детях думал? А, может, в тебе сердца нет? Есть сердце или нет? Ах вот что ты в нашем Роршахе увидел?!»
Причём ты как бы оказываешься в роли того самого внештатного сотрудника, описанного братьями-фантастами: все нашли смысл, а ты его не видишь, причём смысл этот — если не «закрытый материал», то вещь сугубо индивидуальная. Ты искал его даже методом Стивенсон-заде, требующим электронных приспособлений, но в итоге стоишь перед чёрным квадратом в недоумении, а публика рыдает.
Успешной книга становится не только из-за ответственной работы прекрасных переводчиков (я люблю делать профилактические поклоны), но потому, что она флеймогонна внутри определённого круга почти так же, как в иных обществах мгновенен спор о том, писать «в Украине» или «на Украине», класть ли фасоль в борщ, как делать салат оливье и тому подобные вещи. В ней предусмотрительно оставлены на поверхности зубцы шестерёнок, которые приводят в движение простые реакции — суждения о гомосексуальности, расовый вопрос, отношения типа «всё сложно», достаток и страдание, взрослые дети и неловкое слово «эдалты». Можно, наконец, поговорить о том, как это сделано, и о границах приемлемости манипуляции.
Одним словом, «Маленькая жизнь» бывшего редактора Conde Nast Traveler — почти идеальная книга для социализации, потому что в ней есть весь набор, который хочется примерить на себя городскому человеку, уставшему от собственного унылого окружения. Отношения, безвременье, надрыв и общемировой масштаб.
Можно войти в клуб рыдателей Янагихары и рыдать друг у друга на плече (это достойный мотив, я говорю о нём без иронии). Это клуб хороших людей, продвинутых, как говорится. Или читать для того, чтобы самому помучиться, жалея себя, а потом перестать мучиться.
А можно читать этот текст, просто из интереса, о чём люди спорят — к этому я тоже отношусь с пониманием.
А вот для нравственного совершенствования или отдохновения души... Для нравственного совершенствования, как мне кажется, долго наблюдать за навязанным рафинированным страданием не нужно.