И вдруг минувшим летом
Текст: Фазир Муалим
Фотография из архива автора
О трактовке Теннесси Уильямса Романом Виктюком рассказывает поэт и театральный критик Фазир Муалим.
Друг мой Ваня сказал на днях: «Хочу сделать подарок брату на день рождения — билет на спектакль. Посоветуй, куда сходить». Я ответил: «Вахтангова, СТИ Женовача, Фоменко и Малый театр (Малый я называю в любом перечне — оттого что я его люблю)». Хотел прибавить вдогонку: Театр Виктюка — но подумал, что не поймет, разочаруется.
Ну и дурак же я был ещё несколько дней назад. А вчера поумнел, потому что сам сходил в этот театр — и случилось со мной откровение. Спектакли Виктюка всегда хороши, если даже кажутся нелепыми некоторым образом. Он работает, как бы пошло и банально это ни звучало, с сердцем зрителя. Сердце в мистическом смысле я имею в виду — думающее, вспоминающее, прозревающее.
Кстати, надо сказать, что, если даже вы просто посетите этот театр или уйдете, не дождавшись начала представления, что, впрочем, было бы странно, то все равно наберетесь впечатлений — материала для мыслящего сердца. Попробую описать зал. Он построен таким образом, что, если снизу посмотреть вверх, покажется будто это громады гор с крутыми подъемами: партер — предгорья, балконы — вершины. Причем, когда вы сидите на левых склонах гор, то не видите, что происходит на правых и серединных. Ощущение, что вы на обособленной горе, в отдельном небольшом зале. Панорама с каждого «склона» особенная. Вполне вероятно, что с балкона левой стороны, вы увидите нечто иное, чем могли бы увидеть с балкона правой. Над всеми этими грядами гор по небесному потолку летают орлы-прожектора и разные другие птицы-приборы. Внизу же — еще более завораживающая, чем горы, пропасть — сцена. «Говорят, тягою к пропасти измеряется уровень гор». Может быть, оттого чуть ли не отвесно расположены ряды в зале — чтобы тянуло броситься вниз головою в бездну сцены? Тем более, когда там разгораются такие страсти.
В позапрошлом году к 105-летию со дня рождения американского драматурга Теннесси Уильямса Роман Григорьевич поставил спектакль «И вдруг минувшим летом». Пьеса о трагической судьбе поэта Себастьяна Винэбла, писавшего «в год по поэме». В принципе, можно было и не называть имени, потому что перед нами, если говорить по аналогии с ахматовской поэмой, — пьеса без героя. То есть герой появляется только в воспоминаниях других персонажей.
Мать Себастьяна, богатая дама миссис Винэбл (заслуженная артистка РФ Людмила Погорелова) обсуждает с доктором Сахаром (артист Михаил Половенко) планы о госпитализации и лоботомии своей племянницы Кэтрин. Так начинается спектакль.
Теннесси Уильямс пишет во вступлении к первой картине одноактной пьесы, что «декорации могут быть решены в сюрреалистическом ключе». И действительно, сцена представляет собой открытый круглый помост, весь обитый жестью. Над помостом и в глубине с потолка свисают огромные листы из жести, один из которых, поближе к центру, изогнут так, что на него можно взобраться на него как на подиум; на середине сцены — жестяная скамья; с правого краю — огромные черные цепи из гигантских железных звеньев. Таким образом, все два часа мы периодически слышим либо шелест, либо цоканье, либо громыхание — в зависимости от требуемой по задумке режиссера эмоции. Помост кругом обставлен разного размера велосипедами и колесами от них — это еще один источник шумов, когда необходимо: герои кидаются ими, танцуют с ними, просто передвигаются. Для чего это так необходимо? Да просто красиво. А красота не требует оправданий и объяснений. На стенах и на жестяных листах развешаны приплюснутые колеса от велосипедов, напоминающие часы с картин Дали. На правом краю, рядом с цепями — огроменная, судя по строению черепа, женская голова, глядящая вглубь сцены. Светящееся едким белым светом левое ухо на голове, как будто приделанное, чужеродное, подслушивающее само себя; прозрачный череп с нарисованными мозгами-деревьями; а в затылке — прорезь, дверной проём для выхода на передний план сцены.
Поединок воспоминаний — между матерью и кузиной — за погибшего Себастьяна
Переодеваний, как часто бывает у Виктюка, в этом спектакле нет. А женские роли, как это ни покажется странно, играют актрисы, а не актеры. Переодеваний нет, но все же доктор, например, одет не в халат, а в золотисто-песочного цвета тунику, что отсылает нас к античности.
Потом появляется сама Кэтрин, двоюродная сестра Себастьяна (в великолепном исполнении заслуженной артистки РФ Екатерины Карпушиной) с трагическими нотами в голосе и ощущение античности усиливается.
Поединок воспоминаний — между матерью и кузиной — за погибшего Себастьяна.
Миссис Винэбл: «Вдохновение поэта — это нечто такое, что зиждется на чем-то тонком и изящном, как на сотканной пауком паутинке, Доктор. Это — единственное, что держит его на плаву!.. спасает от... гибели... Лишь немногие, очень немногие могут держаться сами. Большинству же нужна очень мощная поддержка. И я обеспечивала ее! А она — нет».
Кэтрин: «Да, здесь она права. Я не оправдала его ожиданий. Не сумела сохранить эту паутинку в целости...»
Но Кэтрин же свою очередь обвиняет миссис Винэбл в том, что та держала Себастьяна «на золотой уздечке, на которой пожилые матери держат своих сыновей», а тот пытался вырваться.
Обстоятельства смерти Себастьяна настолько ужасны и неприятны для матери, что она во что бы то ни стало старается стереть память о них. Но Кэтрин, которая сопровождала его в последней поездке на пляж Святого Себастьяна в Кабеса-де-Лобо минувшим летом, постоянно «бредит» воспоминаниями о его страшной гибели: «шайка малолетних голодранцев» растерзала его и съела. «И вот он лежит, такой же голый, как и они, которые жадно пожирают куски его тела»
Отношения с кузиной можно определить двумя предложениями, сказанным самой Кэтрин: «Он был нежен со мной, так мил и внимателен, что нас принимали за молодоженов в медовый месяц, пока не заметили, что спим-то мы в... разных номерах... Он ловил на меня людей... ».
На самом деле в постановках Виктюка сюжет совсем не обязательно четко прослеживать и понимать, он может и вовсе отсутствовать или быть условным, как в поэзии. Куда важнее это самое, что «зиждется на чем-то тонком и изящном».
Потому я и не следил за его развитием, а любовался пластикой актеров и наслаждался их манерой говорить, слегка напевая, как будто читают стихи. Когда нарочито не «как в жизни», это вызывает восхищение.
Но с другой стороны, если не можешь поймать сюжетную нить, это рассеивает внимание, а точнее — переворачивает его и направляет в твое же сердце.
В один из таких моментов я снял очки, чтобы немного призадуматься вслепую. Заметьте, я не уснул, не отвлекся, а завел параллельное пространство восприятия, приоткрыл его. Тут я случайно дужкой оправы коснулся своей шеи — и вдруг испытал такой ужас и такую сладость одновременно! Мне показалось... а вернее, будет сказать, вспомнил то состояние, когда я был животным на заклании, которому сейчас перережут горло. И это было высшим блаженством, так как надо мной, над жертвой, произносились клятвенные слова, и они были приятны и желанны. А кровь, хлынувшая из шейной артерии, стала свертываться и тоже превращаться в слова. Всюду на свете был шепот и крик, слова, слова. Мир стал полон слов. И все они о том, что как телу сладко соитие, так и смерть сладка сердцу (душе, духу).
Но если бы я на другом спектакле коснулся дужкой очков своей шеи, ничего бы не случилось — всего-то легкое щекотание. Возможно, даже рассмеялся.
Так что не всегда театр только то, что мы видим и слышим. Иногда он корнями прорастает в нас.
«По-моему, надо по крайней мере все обдумать: то, что рассказано, могло бы быть и правдой...»