Этика банальности
Текст: Максим Алпатов
Фотография: Tom Sodoge / unsplash.com
Обозреватель Rara Avis Максим Алпатов о том, как Виталий Пуханов ищет чудо в поэтической попсе.
Кто?
Виталий Пуханов — поэт, редактор, ответственный секретарь молодёжной литературной премии «Дебют». Первый и последний лауреат премии имени Мандельштама, учреждённой под эгидой Литературного института. Активный (может быть, даже чересчур) пользователь соцсетей — размещает стихи у себя в блоге так часто, что скоро вырастет поколение, знакомое с творчеством Пуханова исключительно по Facebook и не читавшее ни одной из его книг.
Что о нём пишут?
Попытки проследить традиции, в которых берёт исток лирика Пуханова, приводят критиков то к далёкому, то к близкому прошлому. Дмитрий Кузьмин упоминает «ультраромантическую линию русского стиха», тут же оговариваясь, что «Пуханов готов черпать у самых что ни на есть ближайших предшественников, это жест приятия современного поэтического космоса в самых разноликих его проявлениях». «Романтизм в миксере реализма», — добавляет поэт Алексей Кубрик * — Алексей Кубрик. Отзывы о Виталии Пуханове. «Воздух» 2009, № 3-4. . Умение автора преображать поэтическое вторсырьё окончательно запутывает следы: «Пуханов чаще всего обращается к субконвенциональным, утратившим индивидуальную актуальность стилистическим решениям — советской официозной поэзии, детским стихам» * — Василий Чепелев. О нелюбви и поражении. «Textonly» 2014, № 41. ; «Пуханов уникален в том числе и потому, что работает с тем материалом, к которому никто не прикасается. Отталкиваясь от советской поэзии в её, часто бывает, дурном изводе, пропуская её через себя, Пуханов выдаёт, пусть иногда на грани фола, иногда популистское, но что-то очень искромётное, талантливое и актуальное» * — Юрий Цветков. Отзывы о Виталии Пуханове. «Воздух» 2009, № 3-4. .
Предельная концентрация цитат и трагическая самоирония формируют у Виталия Пуханова образ трикстера, который насмешлив и наивен одновременно. О «видимом раздвоении, расслоении» его лирического героя писали поэт и литературный критик Дарья Суховей, один из основателей «Вавилона» Станислав Львовский * — См. в предисловии к «Школе Милосердия»: «Здесь необходимо оговориться. Далее в этом тексте Пуханов — это не столько поэт Виталий Пуханов, сколько авторская инстанция его стихов. Я не стану подробно на этом останавливаться, но спутать их легко. Тот тип автора, который Пуханов конструирует, в русской традиции сложно соотносится с его же поэтикой, — но зазор между Виталием Пухановым и Пухановым не во всех случаях так уж заметен». Станислав Львовский — Разговор о невозможности разговора. и многие другие. При этом границу между авторскими проекциями каждый определяет по-своему: Суховей различает «нормального» поэта, балующегося в блоге короткими стихами «для чистых здоровых людей», и «сдвинутого по фазе персонажа, живущего неправильно и в неправильном мире», где «не работает устоявшаяся система ценностей» * — Дарья Суховей. Отзывы о Виталии Пуханове. «Воздух» 2009, № 3-4. . Главный редактор журнала Prosodia Владимир Козлов противопоставляет природу свободного и силлабо-тонического стиха в поэзии Пуханова: «На фоне верлибров особенно хорошо видно, что традиционную стиховую форму Виталий Пуханов использует как форму иронии. Это похоже на весёлые и бесстыжие скоморошьи куплеты, где в ходу любые запрещённые приемы: сюсюканье, лубок, стереотипы, абсурд. <...> Верлибры пишутся голосом частного человека о вещах совсем не частных, рифмованные стихи поются голосом хора, поэтому почти весь мат книжки — в рифмованной, „скоморошьей“ части. Голос юродивого обнажает любой алогизм, рубит правду-матку, для него нет ничего святого». Эти стилистические и смысловые смещения на деле столь трудно уловимы (недаром поэт и литературовед Данила Давыдов назвал их «внутриатомными» * — «Мощь его стихов проистекает из едва заметных, внутриатомных смещений ритма, синтаксиса и семантики, с завидным упрямством ускользающих от аналитического инструментария». Данила Давыдов. Аскетизм естественного отбора. «НЛО» 2004, № 65 ), что не стоит расщеплять автора на множество маленьких пухановых — лучше оставить за ним право на неоднозначность.
По выражению Данилы Давыдова, «будучи оценен представителями различных литературных флангов, Пуханов тем не менее выпадает из всех „обойм“». Тривиальная фраза, но тут — сказано по делу. Поэтика Виталия Пуханова так подробно разобрана самыми разными критиками прежде всего потому, что каждая «обойма» стремится записать его в «свои». Тем не менее он пока остаётся «ничейным» и развивает в русской поэзии особое направление, которое проще понять, находясь за пределами литературного сообщества.
Тогда
Пуханов девяностых отталкивается не только от советской подцензурной поэзии, но и от любительского творчества, насильственно зачатого официозом. Некоторые тексты напоминают сочинения по заданию учителя — к очередному юбилею ВОВ или партсъезду — не то предельно наивные, не то саркастические. Вроде бы всё те же скучные штампы, но у Пуханова они концентрируются до такой степени, что изначальная абсурдность подобной лексики становится очевидной:
А у живого
Нет памяти, ни памяти о ней.
На память лишь, от памяти моей,
Четыре слова:
Мертвое, живое, молчание и речь.
Живая смерть, сырая речь молчанья,
Где каждый верным именем зовет.
Где речь молчит и мертвое живет
И оживает только на прощанье.
Живой живет и мертвого винит,
Но мертвого природа отстоит.
Стихотворение до тавтологии насыщено высокопарными банальностями, которые соединяются в алогичных, несуразных сочетаниях: «сырая речь молчанья», «мертвое живет и оживает на прощанье». Пуханов эксплуатирует популярный в послевоенной лирике образ мёртвых, взирающих на нас с недостижимых моральных высот. Эта «последняя, непререкаемая нравственная инстанция» (по определению литературоведа и критика Ильи Кукулина * — Илья Кукулин. Строфическая драматургия: катарсис откладывается. «НЛО» 2009, № 96. ) обладает истинным знанием об устройстве бытия и сурово взирает на тех, кому посчастливилось унаследовать жизнь у мертвецов. Автор сохраняет интонацию и риторику воззвания, но саму суть мифа выворачивает наизнанку: вместо манифеста — духовное переживание, из безличной лексики рождается личное высказывание.
Память в стихотворении Виталия Пуханова — не свойство мышления, а преграда, разделяющая мёртвых и живых. Нечто вроде лимба — место, где пребывают не попавшие в рай души, но не ад и не чистилище. Советское учение о долге перед мёртвым поколением доводится до крайности, превращается в оксюморон: только в лимбе называют вещи «верным именем», только «молчащая речь» на это способна. Раз мертвецы лучше знают жизнь и управляют её смыслом, то само существование живых противоестественно — поэтому в концовке природа вступается именно за первых. Пуханов раздувает советский штамп до размеров философской доктрины и наглядно демонстрирует, до чего можно додуматься, если воспринимать пропаганду всерьёз.
Сейчас
Совсем другие свойства коллективной памяти исследуются у Пуханова через двадцать лет — в первом стихотворении книги «Школа Милосердия» * — Виталий Пуханов. Школа Милосердия. — М.: Новое литературное обозрение, 2013. :
Все узнали, что я урод.
Я, конечно, узнал последним.
Слава Богу, быть уродом не преступление.
Пойду в «Связной». Положу на телефон.
Прикуплю памяти.
Лет через десять на YouTube
можно будет прослушивать телефонные разговоры.
Мне придётся признать, что это мой голос и мои слова.
Лет через двадцать на YouTube
начнут транслировать мысли.
Я прочитаю свои последним и ужаснусь.
Позже, позже каждый желающий в онлайне
сможет смотреть, как я разлагаюсь в земле.
Медленно.
Или сгораю в печи.
Быстро.
Но я этого не увижу
и потому никогда не узнаю, что умер.
Я буду верить, что красив, как бог,
Что голос мой как шелест листвы,
И мысли мои светлы, мудры и бессмертны.
И мы ещё встретимся на YouTube.
Вновь слышна риторика воззвания, манифеста, но теперь каждая пророческая фраза («Лет через двадцать на YouTube / начнут транслировать мысли») сопровождается рефлексией («Я прочитаю свои последним и ужаснусь»). В «Ведь мертвый помнит жизнь...» переплетались чистые абстракции, здесь — детализованное, внятное повествование. Вместо нагромождения оксюморонов — последовательная логика антитезы («все узнали, что я урод» — «буду верить, что красив, как бог», «мне придётся признать, что это мой голос» — «голос мой как шелест листвы», «прочитаю свои мысли и ужаснусь» — «мысли мои светлы, мудры и бессмертны»). Форма свободного стиха усиливает ощущение лёгкого «объясняющего» текста, демонстративно открытого читателю.
Коллективная память (или YouTube как её метафора) — уже не лимб, а чистилище на самообслуживании: не священный огонь, данный свыше, испытывает души, выявляя истинные помыслы и поступки — они сами себя пристально рассматривают и мучают. Мелькает призрак советского мема «никто не забыт, и ничто не забыто», по которому Виталий Пуханов отдельно прошёлся в другом стихотворении
*
— Никто не забыт.
Ничто не забыто.
Великие никто и ничто.
Вечные, незабвенные.
Каждый всхлип, стон,
Мольба, проклятье,
Последний звук жизни —
Всё сохранили никто и ничто.
Выбито на граните, на мраморе.
Отлито в металле, выгравировано.
Личное, неповторимое:
О-о-ёй-й-я
Не-е-е-тытыт
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а
Го-о-сыс-па-а-ди-ии
Ыыыыыыыыыыыыыыы
Каждое, каждое, навсегда.
Виталий Пуханов. Школа Милосердия.
. Поначалу кажется, что чистилища коллективной памяти можно избежать («я этого не увижу / и потому никогда не узнаю, что умер»), но это ложная надежда, с чем лирический герой уже смирился («мы ещё встретимся на YouTube»).
Как и в первом тексте, возможность сохраниться в чьей-то памяти напрямую связана с возможностью существовать вообще, но если в «Ведь мертвый помнит жизнь...» нам разрешали жить предки, то в «Благодаря видео на YouTube...» — потомки. Происходит передача сакральной функции, сама необходимость которой ставится автором под сомнение.
Природа сдвига
В обоих стихотворениях Пуханов делает то, что умеет лучше всех — обращается ко вторичному материалу, сверхконцентрации банального, извлекая неожиданные, не свойственные такому языку смыслы. Отсюда и выбор формы: если в девяностых отовсюду виднелся пафос заурядной подцензурной силлаботоники, то теперь попсой стал верлибр, напичканный современными, узнаваемыми фишками: YouTube/Facebook, «Связной», тотальная прослушка и т.п.
Ни в первом тексте, изложенном примитивной лексикой, ни во втором, напоминающем простой рассказ, на самом деле нет прямого лирического высказывания. Когда трудноуловимая новизна рождается из пошлых фраз и шаблонных образов, становится очевидным, что поэзия складывается не из слов, а из того, что между ними — как и музыка появляется из тишины между звуками. Ни смещение в сторону свободного стиха, ни выход к сетевой публике в Facebook и ЖЖ не означают, что Пуханов кардинально изменился — просто появилось больше возможностей внимательно его рассмотреть * — Об этом же пишет в своей рецензии на «Школу Милосердия» Борис Кутенков: «В связи с непрекращающимся многописанием вряд ли именно сейчас уместно говорить о „новом“ Пуханове; скорее, манера поэта, хорошо знакомая читателям его блога, в контексте обширной книги видится по-новому». .
Поэзия Виталия Пуханова по-прежнему складывается из неявных смысловых смещений, пропусков и недомолвок. Раньше неоднозначность возникала из центона: трудно разделить, где заканчивается цитата и начинается «своё», и текст находился в постоянном противоречии с контекстом. Теперь Пуханов скрывается за кажущейся прямотой, чаще пишет от первого лица и будто бы делает процесс стихосложения публичным, приглашающим к соучастию. Но всё так же невозможно разделить у него иронию и наивную искренность, констатацию и отрицание.
Всюду у Пуханова можно найти едва заметные, но существенные акценты. Например, в начале второго текста Бог с заглавной буквы («слава Богу, быть уродом не преступление»), а в конце — с прописной («красив, как бог»). Казалось бы, в обоих случаях — обычная фраза, такие произносишь не задумываясь — почему написание разное? Бог был Создателем, а стал частью тривиальной присказки, безликим существительным — такая вот провокация автора. Вдруг высшей инстанции нет, и некому на нас смотреть сквозь века — ни из прошлого, ни из будущего? Возможно ли бытие, свободное от нравственного контроля стереотипов, возможно ли мыслить вне языковых шаблонов, отстоять право на непредсказуемость и даже бессмысленность речи? Но ведь обязательное стремление к оригинальности — тоже шаблон.
Банальность по Пуханову — не эстетическая, а этическая категория. Поэтому суть его иронии не в изощрённой деконструкции языка, а в попытке вернуть простым словам искренность, отменить монополию попсы и стереотипов на фундаментальные понятия (память, жизнь, смерть), заново объяснить природу их взаимодействия.