Сломать, чтобы работало
Текст: Максим Алпатов
Обложка предоставлена ИД «Новое литературное обозрение»
Обозреватель Rara Avis Максим Алпатов пишет о поэтических неполадках в стихах Олега Юрьева.
Юрьев О. Стихи и хоры последнего времени — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 256 с.
Каждый год выходит множество поэтических книг. Но зачем они выходят и для кого? И зачем вообще нужна поэзия? Поэт и член Союза российских писателей Ольга Андреева в статье « Как вернуть читателя поэзии» предлагает такой ответ: «На то и нужна поэзия — напомнить человеку, кто он есть, помочь ему ощутить себя светлым и высоким, повысить его самооценку, быть отражением его жизни, его самого — но в параллельной реальности, где он крылат и счастлив». Уверенный тезис из книг о мотивации: «7 шагов к счастью», «Как разбудить в себе властелина». Отметим и название статьи: опять читатель, собака, виноват, убежал куда-то. Вернуть ему поэзию, видимо, не получится — что он будет с ней делать? «Светлому и высокому» читателю скорее подходит безвредная изящная лирика с минимумом размышлений — душу надо слегка почесать, но ни в коем случае не расчёсывать. Сегодня востребован продукт социальный, нежели литературный, который повышает самооценку всех участников литпроцесса и почти не поддаётся критике. Но даже в безликой толпе правильных поэтов можно отыскать тех, чьё изящество таит в себе мысль, а не один только блеск. Среди давно прячущихся на виду — Олег Юрьев, и его сборник «Стихи и хоры последнего времени» отлично демонстрирует, как вернуть читателю поэзию и как снова отобрать.
Механизм лирики и лирика механизма
Книга состоит из пяти хронологически выстроенных разделов, что позволяет проследить, как эволюционировала поэтика Юрьева за последние двенадцать лет. Наиболее сильные и запоминающиеся тексты (многие публиковались ранее) сосредоточены в первых двух разделах (за 2004-2006 и 2007-2010 годы). Для них характерна установка на диалог с читателем, ощутимое с первых строк доверие к его воображению:
на разогнавшем созвездья валу
в этих долин голубую наклонность
в этих хребтов лиловатую мглу
заскрипевших в полдневном свету,
и взлетит паучок, что отштопал
половину окна на лету
гребнем светящимся пруд...
— Вижу. Как будто со дна твое
сердце достали и трут.
Вступительные строфы Юрьева полны и визуальных зацепок (см. полужирным), и элементов диалога (см. курсивом), есть и развитие действия («занесло на разогнавшем созвездья валу», «взлетит паучок», «со дна твое сердце достали и трут»). Времени на раскачку не даётся, что для изящной лирики нетипично. Но текст от этого не становится торопливым. Юрьев уверенно управляет темпом и интонацией стиха, сочетая насыщенность с успокаивающей размеренностью:
ослепленной водою спринцован,
облаков стеклянеет редут,
поджидая, когда подойдут
те — под знаменем сизо-пунцовым
и с шар-бабой каленой луны.
Ночью будут руины смутны
в чистом поле под бабой каленой,
и лыжнею — кривой и зеленой —
мимо них побегут бегуны.
Выделенные курсивом многосложные слова замедляют восприятие, мимо
стеклянеющих образов протискиваешься с усилием. Но в последней строке ритм ускоряется: (па-паба́м па-паба̒м па-паба̒м) «ми-маних па-бегут бе-гуны». Буги-вуги в концовке и кривая лыжня гасят пафос ослепительного воздуха и сизо-пунцового знамени. Под слоем рафинированных элегических метафор виден краешек сути — награда за усилие. Владеет Олег Юрьев и более сложными способами управления интонацией и скоростью восприятия текста:
Иллюстрация предоставлена ИД «Новое литературное обозрение»
Условный сюжет развивается как бы линейно, но метрика и ритм меняются циклично, намекая на то, что всё повторится и не последний полк деревьев сгинет на войне. По той же логике удлиняется и сокращается пауза между строк, что легко увидеть в графике стиха. Как и в предыдущем примере, мнимый пафос уравновешивается ироничными вставками: «хлюп над рекой, плюх, бах, бух!», саркастический выдох в финале: «Проводили!».
Ирония есть и в названии стихотворения — «Марш „Прощание деревьев“»: не так легко маршировать под стих, в котором каждые две строки меняется ритм и размер. Но это именно марш, по духу — игривая бравада, за которой мрак и ужас. Многие заглавия у Юрьева рассчитаны на азартного читателя: «Три раза о грозе», «Шесть стихотворений без одного». Всегда есть элементы, который читателю надо достраивать самому. Подвижные, ускользающие тексты только маскируются под ленивые элегии, стихи-наблюдения. Абсурдная естественность того, что творится с образами в стихах Юрьева, придаёт его стихотворным жестам искренность и неловкость:
пепельный шарик ранней луны
Сломалась мyзыки пружина
гнутой гаснущей полосой,
а ночь по склону всходила босой,
и, разгораясь, сырая мгла
сквозь черевички ее росла.
Этот приём можно назвать миграцией свойств: луна делится гладкостью с дымом, музыка превращается в технологический процесс, связь стынет, как кровь в жилах, а пожар и мгла оказываются в нескольких агрегатных состояниях одновременно. Точные трактовки тут невозможны, потому что нет стандартного «школярского» переноса значения со слова на слово. Не техника исполнения обеспечивает доверие к приёмам, а их болезненная незаменимость. Творцы изящной лирики больше полагаются на классическую метафору или сравнение, и потому их тексты напоминают костюмированные вечеринки, в то время как у Юрьева свойства отрываются от явлений и становятся не описательными признаками, а качественной характеристикой самого взгляда на мир, поэтической оптикой.
Сломанная поэзия
Олег Юрьев раскрывается по-настоящему, когда ему становится тесно в устойчивых сочетаниях слов и приходится преодолевать сопротивление языка:
в колодках стволовых
как если бы в них жил
коротковолновик
<...>
какой-то жалкий блеск
в коробках столбовых
исчезновенье жил
темнеющее в них
К тому моменту, когда слово «жил» появляется в тексте во второй раз, оно успевает обрасти ассоциациями и устойчивыми синтаксическими связями и потому снова легко воспринимается как глагол. Получается необычная фраза: «жалкий блеск жил исчезновенье», то есть «жалкий блеск проживал/переживал исчезновенье». Она раскрывает тайну: в простеньком (на первый взгляд) тексте, построенном на звуковых эффектах, прячется сердцевина художественного высказывания о прогрессирующей неисправности мира как «машины Божьей», типичного для поэзии Юрьева. И это не единичная находка, а системообразующий приём:
Над костяного блеском льда,
Когда под знаменем мочальным
В огне молочном и печальном
Сирена выла никуда.
неба, Перейдет, дрожа,
(небо перейдет, дрожа — прим. автора)
Постоянный ток цикад
В переменный ток дождя
звездная лузга померкла
съехала из круга водна
(съехала с круглого дна — прим. автора )
но вот уже и снова вот она
В первом примере наречие «никуда» отвечает на вопрос «как?», описывает образ действия, а не направление, в то время как пространство стиха описывает фраза «эхо и молчанье над костяного блеском льда», составленная так, словно автор отказывается знать русский язык. Речь, разумеется, не о безграмотности, а об интуиции, подсказывающей, ради чего уместно поступиться правильностью и складностью стиха. Во втором и третьем примере при прочтении вслух мерещится второе значение строки (добавлено курсивом), как подводное течение; смещаются смысловые акценты в зависимости от того, кто слушает и чем заняты его мысли. Высказывание по Юрьеву аутично: оно открывается, только если передалось специфическое восприятие, которое создаётся подвижной, не привязанной к стандартным поэтизмам речью.
Сломанное время
В тех строчках из стихотворений Олега Юрьева, где наиболее заметно преодоление языка, нетрудно обнаружить схожий смысл и настрой: воющая никуда сирена; дрожащий (т.е. повреждённый) ток цикад, сломанная пружина музыки, немецкий «мглиняный» рай. Срок службы бытия подходит к концу, запаса хода больше нет. Да и само название сборника «Стихи и хоры последнего времени» связано не столько с периодом написания текстов, сколько с намёком на «последнее время», за которым — пустота. Согласно точному наблюдению Марии Галиной (во вступительной статье к сборнику), поэтические координаты Юрьева — «мир остановившийся, застигнутый в безвременьи — не столько смерть, сколько посмертие, конец всему»:
от половины восьмого и до десьти,
швейные машинки придумал Бог,
к винограду пристрачивающие лозу.
Но если сломается хотя бы одна,
других без механика не завести —
<...>
Это Его тишина. А за нею негромкий гром.
Это Он говорит, собственно говоря.
В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.
В поэтическом высказывании Юрьева о неисправности мира нет ни обвинений, ни гражданского протеста, ни трагических вздохов. Просто механизм отслужил своё и пошёл трещинами; хотя если подлатать — на какое-то время хватит. Такой вот буддистский пессимизм. В наибольшей степени он проявляется в форме трёхчастной суперстрофы (строфа-антистрофа-эпод) — античной формы стихотворного текста, для которой автор нашёл удивительно уместное русскоязычное исполнение:
Иллюстрация предоставлена ИД «Новое литературное обозрение»
И в строфе, и в антистрофе схожая атмосфера — горько-сладкий дым, неприятная прохлада, гниение, смертельная усталость («цвeта измерзшейся глины / и изотлевшего мха», то есть всё исчерпалось, выработало свой ресурс). Но если в строфе передаётся ощущение смутной угрозы, дрожь от неизбежного умирания, то в антистрофе слышно сытое неведение, и сосны ложатся спать, как ни в чём не бывало, словно престарелые буржуа — хотя вокруг гром и молнии, и дым чертыхается («доннерветтером передернутый»). Эпод примиряет строфу и антистрофу: пыль или прель, кисло или пресно — всё равно застынет последним льдом и тревожный сад, и беспечный лес.
Правильная поэзия
Из-за античной формы и сверхконцентрации эпитетов процитированное выше стихотворение «Хор на дым» можно поначалу принять за благонравную, изящную элегию. В стихах Юрьева необъяснимым образом уживаются безделица и игра ума. И для читателей-гедонистов, фанатеющих от прикольных химер и метафорок, и для тех, кто любит покопаться в скрытых смыслах и ребусах, Олег Юрьев может быть «своим» поэтом. Первых, конечно, больше — в том числе и среди поэтов. Наверное, поэтому для более поздних текстов сборника характерна мутноватая отстранённость: они во многом нарочито благозвучны, а смысл прячется всё глубже и глубже. Автор постепенно отказывается от насыщенных вступительных строф в пользу длинных, ленивых описаний. Образы развиваются по схеме «пусть плывёт, ползёт или падает»:
мокла табачная пакля лунная кукла плыла
бухла небесная капля зеленую чачу пила
с толстыми гранеными боками
на дуршлаг откинута вода.
Все затычки-марлечки невстык —
проползают медленно, пока не
валятся в брусчатый снег, сюда.
Чем сильнее поэт, тем заметнее в его текстах разница между подвижным, необычным языком и чужеродной речью, состоящей из аппликаций, подражаний, ссылок на громкие имена, схематичных повторов и прочих фишек для своих. А хуже лирики изящества может быть только поэзия для поэтов:
Где Аронзонов жук взбегает по ножу
В неопалимое сгорание заката,
(см. у Аронзона: «Слетает жук, на солнце оплывая...» — прим. автора)
И Вольфа гусеница к листику салата
(см. у Вольфа: «Ах, гусеница — такой тебя любит Бог» — прим. автора)
Небритой прижимается щекой,
И ломоносовский кузнечик над рекой
Звонит в сияющую царскую монету; —
Ты можешь склюнуть их, но голода там нету,
Там плачут и поют, и кто во что горазд,
И Лены воробей того тебе не даст.
И пели подо мной из всех последних сил,
Это родина — здесь и нигде,
Пьет из ковшичка кумыс,
Бог в особенности ненцев,
(привет Вяземскому — прим. автора)
Кумыков и черемис.
Пока поэт голоден до нового, он исследует собственные темы, говорит не всегда понятным языком, возникающим от постоянного сопротивления устоявшимся видам поэтической речи. Позже он попадает в большую литературу, ищет пересечения смыслов, выбирает собеседников и единомышленников. Перекличка с ними становится важным мотивом творчества — важнее самой поэзии. Отсюда возникают центонные упражнения, поклоны Аронзону и Шварц, приветики Швабу и так далее — всё это завораживающе смотрится изнутри литературного процесса. А снаружи, как бездомная собака у витрины, стоит читатель. Ждёт, пока Ольга Андреева впустит. В ранних разделах сборника Олег Юрьев ломает поэзию, чтобы она работала. В последних разделах поэзию уже починили, сделали правильной, но трогать этот экспонат нельзя, да и не очень-то хочется.