— А на той планете есть охотники?

— Нет.

— Как интересно! А куры там есть?

— Нет.

— Нет в мире совершенства! — вздохнул лис.

Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький Принц»

Так вышло, что я был пойман в социальные сети очень давно, когда они были ещё не социальные, да и не вполне сети. Я впервые сел за персональный компьютер в 1986 году. Эти компьютеры были подарены американцами нашим учёным для геофизических проектов. СССР утверждал, что ядерные испытания нужно прекратить, потому как неизвестно что и как взрывают на другой стороне планеты. Американцы же говорили, что всё посчитать можно и подарили советским учёным партию АТ 286 — несколько из них осело в Институте физики Земли. Через пару лет мне начали рассказывать про Сеть — тогда я воспринимал её исключительно как удобное средство научной коммуникации — возможность передать большой массив экспериментальных данных.

Я занимался тогда землетрясениями. Однажды, интересная филологическая барышня спросила меня, возможно ли землетрясение в Москве. Дело в том, что несколькими годами раньше, в 1977 году была известная паника из-за отголосков «трус земли» в Румынии, в горном узле Вранча. Я отвечал ей, что это решительно невозможно, бормотал названия платформ и объяснял шкалу бальности, ну и произносил все другие учёные слова, которые полагается говорить филологическим девушкам. Через неделю после этого разговора в Москве снова закачались дома, а у меня треснуло стекло в двери на балкон. Дело в том, что волна дошла из Вранча до Москвы, разрушив попутно мою репутацию и планы. Вместо сейсмологии я начал писать работу по вязким средам в Земле.

В это время мой приятель и однокурсник Г. распределился в Курчатовский институт и успел проработать там несколько лет, пока лавина коммерции, алюминиевый концентрат и бокситы, не снесла его из прежней жизни. Но до этого я узнал от него о Сети, что вот уже была под рукой — на дворе стоял 1990 год. Я бы сказал, что была вторая половина 1989, но очевидно, диковина меня интересовала мало. Через год-два к научному интересу добавилось только убеждение, что это хороший способ рассылки бесцензурных телеграмм за рубеж. Однако, то были глупости на фоне радостного открытия мира, освобождения из естественно-научной клетки, любовь-морковь. У меня тогда такая любовь была, что на этом фоне крушение империй и протокол TCP/IP. Этот рассказ — иллюстрация того, что ностальгия правит миром. Ностальгия кривит мысли. Нет лучше средства сбить человека с темы и наполнить его рот неразжёванной кашей эмоций. Именно она сейчас стала самым выгодным товаром, продуктом общего пользования, недорогим в производстве и высоко ценящимся. Есть точный фоторобот потребителя ностальгии: он поучил высшее образование на рубеже времён и поэтому помнит детство и юность в СССР и не забыл праздник непослушания начала девяностых. Сейчас он социализирован, не живёт под забором — отставные военные и инженеры ВПК, которые продают носки на рынках, обслуживаются совсем другой сферой — ностальгии там, на удивление, меньше. Говорят, что рефлексии — привилегия людей, у которых есть время поднять голову от поиска пропитания. Это не совсем так, и уж по крайней мере не их заслуга — феномен этот сродни существованию советской литературы. Случился казус — скорее исторический, чем личный.

Поэтому я с ностальгией вспоминаю те времена, когда и бессмертное ФИДО * — FidoNet — любительская компьютерная сеть, с 1990 года существовавшая в России и пережившая массовый отток своих членов в Интернет, но сохранившаяся в изменённой форме в нескольких уникальных анклавах до сих пор сменили форумы и чаты-болталки. В то пространство невозможно эмигрировать.

Потом появился «Живой журнал», и это было двадцать лет назад. Он прошёл несколько стадий существования (и чем-то сам был похож на СССР). Вольное братство интеллектуалов сменилось монетизацией, вчерашние друзья цинично переводили хтоническую энергию народных масс в формат банковских счетов. «Живой журнал» стал работать плохо, и тут на пороге замаячил Facebook.

Тогда многие стали рассматривать его, как некий небесный Запад и стали понемногу эмигрировать туда, прощаясь с упадком прежней социальной сети, похожей на наше Отечество в девяностые.

Многие люди, у которых мания преследования была совмещена с манией величия, опасались подглядывания со стороны спецслужб, с облегчением переводили дух, заведя себе новый аккаунт. Мир новых осин оказался забыт.

Прошло десятилетие или полтора, и на новой родине обнаружились вещи неприятные. Назойливой рекламы тут оказалось куда больше, да и с вольностью в этой демократии оказались некоторые проблемы.

Жителей американской (всемирной) сети стали лупить по голове всякими запрещениями, и уже было невозможно написать что-то не оглядываясь по сторонам. Людей выкидывали из привычной среды обитания за фразу «добавил в суп укроп» или «на голове птицы характерный хохолок», потому что искусственный интеллект считал, что это может обидеть украинцев. Даже мне, только что забаненному и разбаненному, Facebook предлагал немного постучать на собратьев. Это примерно как заключенному с тремя ходками вербовать в СВП * — Сергей Довлатов в «Зоне» пишет: «Мищука направили в ИТК-5. Он знал, что, если постараться, можно споловинить. Мищук стал передовиком труда, активистом, читателем газеты „За досрочное освобождение“. А главное, записался в СВП (секция внутреннего порядка). И ходил теперь между бараками с красной повязкой на рукаве.
— СВП, — шипели зеки, — сука выпрашивает половинку!» . (При этом я понимаю, насколько пошло выглядят блогеры, сравнивающие своё отключение от крана социальных эмоций с настоящим заключением, но всё же). Мне предложили пройти опрос, не видел ли я за последние семь дней объявлений о продаже редких животных (там было трогательно дописано: «и их частей»), не видел ли где оскорблений на национальной почве и не наблюдал ли где бранного слова (прямо вот так про бранные слова). На всё я отвечал «Ничего не видел, гражданин начальник». А на последний вопрос о том, испытываю ли я травму, просто снимал шапку и кланялся.

Рассудительный человек понимал, что это всего лишь отражение той реальности, в которой тебя могут не просто забанить, но и лишить работы. И происходит это не только с политическим активистом (такое случается во всех странах), а просто с человеком неосторожным. Мир устроен так, что даже в самой демократической стране сетевое высказывание может помешать тебе получить кредит и летать на самолёте (я видел такие призывы). В нашем Отечестве такое тоже происходит, но в образцовом мире это случалось даже спустя десятилетия, и толпа радостно шла по цифровому следу.

Оттого люди с ностальгией стали вспоминать вольницу «Живого журнала» и фразу: «Это Интернет, тут могут и на <нрзб> послать». Оказалось, что всё реальный мир — и социальные сети, и потасовка на площадях.

То, что люди стали искать альтернативу, было естественно. Даже я, человек достаточно ленивый, завёл несколько аккаунтов в других социальных сетях. Впрочем, эти проекты оказались мертворожденными. Тогда многие мои знакомые стали говорить: «Нет, надо вернуться в Живой Журнал, дескать, невозможно так». И вот эмигрант возвращается в былую социальную сеть, как новый американец в Россию девяностых. А там каждый сантиметр заляпан рекламой, неуютно и неприбрано. Ну и, натурально, начинает злиться.

На это есть одно рациональное возражение. Уйти-то можно, но как перетащить собеседников? И когда дело доходит до такого вопроса, человек, желающий сетевой эмиграции, погружается в печаль.

Печаль эта называется ностальгией, и всегда обручена с идеей эмиграции. «Ностальгия, — как сказал один поэт, — тоска не по дому, а тоска по себе самому». Время великих сетевых открытий окончилось: у множества жителей Интернета больше ничего общего не будет.

Нет Города и нет Мира, есть только узкий круг друзей. И эта простая мысль вдруг оказалась новой для многих стареющих людей, которые помнят, как часами сидели, глядя в двухцветные мониторы, где по чёрному полю бежали зелёные буквы. А именно эта ночная картина алхимических бдений над клавиатурой — и есть знак ностальгии. Ностальгии сейчас столько, что её невозможно выпить — будто море Ксанфа.