18+
01.06.2020 Тексты / Авторская колонка

​Александровская площадь

Текст: Владимир Березин

Фотография: из архива автора

1 июня исполняется сто лет со дня рождения Давида Самойлова.

Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора — окно прикрывать.

Давид Самойлов. «Дом-музей»

Я живу в литературном районе. Если поглядеть из моего окна, то между белых панельных домов, в зелени дворов между ними, увидеть воображаемый деревянный барак, в углу которого жил Шкловский, и где после него проживал Харджиев. Чуть ближе, рядом с синагогой, в гостях какое-то время обретался Ленин, который в анкетах писал, что он литератор. За углом квартира писателя Юзефовича, суть которого я объясняю словами мальчика Бананана о Гребенщикове: «От него сияние исходит». Кстати, переулка, где жил Шкловский, просто не осталось в природе, он растворился в дорожках, проездах и детских площадках, а это был один из множества Александровских переулков. Но кроме переулков и Александровской улицы, здесь была Александровская площадь, которая теперь называется площадью Борьбы.

Посередине неё сквер, где стоит парный памятник — тоже литературный. Это памятник Венедикту Ерофееву, вернее, его литературному персонажу, что торчал раньше на Курском вокзале, и его девушке с косой до попы, что ждала суженного на платформе в Петушках. Теперь обе фигуры сошлись вместе на фоне огромного жёлтого дома.

Он построен в 1916 году и с тех пор высится над площадью, как корабль. На углу его висит мемориальная доска с надписью: «В этом доме с 1922 по 1966 годы жил и работал поэт Давид Самойлов».

Но тут некоторая натяжка. Родившийся в двадцатом, с 1922 года и до войны тут жил Давид Самуилович Кауфман. Именно Кауфман поступил в ИФЛИ, и провёл там последние годы вместе с Наровчатовым, Слуцким, Коганом и Кульчицким, варясь в котле того, что называлась «ифлийская литература». А потом Кауфман попал на войну, и прошёл её не лейтенантом, как многие писатели (Слуцкий так вообще окончил войну майором). Кауфман выслужил в разведроте ефрейторские лычки, орден и несколько честных солдатских медалей.

И вот только после войны в этом доме стал жить поэт Самойлов, потом он жил в Астраханском переулке и подмосковной Опалихе, а последние годы провёл в Эстонии. Все многочисленные точки географической привязки важны, как важен взгляд из окна в писательском музее. Иногда пейзаж в окне важнее экспонатов. Кстати, дом его в дачной Опалихе тоже сохранился, хоть и сильно перестроен.

Есть воспоминание — течение. Есть воспоминание — учение, житие, притча. Есть воспоминание — памятник, попытка уберечь себя от забвения

Описывать его поэтическую биографию неловко, стихи его говорят сами за себя. Их читают и сейчас, пуще того — поют под гитару и с оркестром. Да и без инструментального сопровождения вовсе. Как-то стихи, написанные бывшим евреем-ефрейтором, которые в оригинале называлась «Гусарская песенка», я слышал в исполнении полусотни казаков, потом уверявших меня, что в станице её знают ещё с турецкой войны. Да и биографии Самойлова уже есть.

Имеет смысл сказать о другом. Он написал воспоминания, и это удивительный образец прозы поэта.

Причём отдельная важность этой прозы в том, что Самойлов обосновывает воспоминания как жанр и твёрдо следует этому своему обоснованию: «Воспоминания пишут по многим причинам. От одиночества и ощущения гибели, как пишут записку на тонущем корабле и, запечатав ее в бутылке, вверяют волнам бурного моря, авось прибьется к какому-нибудь берегу последний вопль о кончающейся жизни. Пишут свидетельские показания о событиях, чтобы распутать клубок неправды, а то и еще более запутать его. Пишут из любви к повествованию и от скуки. Пишут из тщеславия — объяснительные записки о собственной личности, направленные суду потомков. А на деле получаются саморазоблачения, ибо нет никого наивнее и откровеннее, чем люди, склонные к самолюбованию.

Бывают записки умных людей с дурной памятью. Или записки дураков с хорошей. И потом долго бьются — кто же написал правду. Есть воспоминание — течение. Есть воспоминание — учение, житие, притча. Есть воспоминание — памятник, попытка уберечь себя от забвения.

Многие из названных видов воспоминаний не чужды мне. Но для себя я так определяю смысл этой книги: главная мысль моя, главная цель — воссоздание собственного „я“, исследование его опыта и через опыт возвращение к самому себе. Воссоздать собственное „я“ и взглянуть на него со стороны. Задача эта не полностью ясна и для меня самого и сформулирована, может быть, очень приблизительно. Точнее — ясно направление, но я не могу предвидеть результата, как нельзя предвидеть, к чему приведёт исследование, ибо если результат его заранее ясен, то само исследование не нужно.

К тому же я собираюсь иметь дело с собственным „я“. А это одно из самых темных наших понятий. Мы скорей чувствуем, чем понимаем, что это такое.

В этом понятии есть одно, кажется, всем присущее свойство. „Я“ не изменяется всю жизнь. „Я“ — стержневое начало в человеке. Меняется всё: характер, убеждения, внешность. „Я“ неизменно. Оно — чувство твоего существования в мире и появляется вместе с сознанием (а может быть, и раньше его) и угасает вместе с ним (а может быть, и продолжается — кто знает?).<...> В этом жгучая правда стихотворения Ходасевича:

Я, я, я. Что за дикое слово!

„Я“ сущее и „я“ воспринимаемое пребывают в единстве лишь в детстве. Оттого с такой радостью обращаемся мы к детству, к незамутненному самому себе. Оттуда и должно пойти воссоздание. То есть возвращение к нравственному содержанию, данному нам от природы, возвращение к себе.

Опыт должен быть счищен слой за слоем. И каждый слой исследован отдельно. Странная задача!

Исследовать опыт и оставить нетронутым „я“? Возможно ли это?

Кто знает! За рамками „я“ в этой книге остается исследование опыта, может быть, местами скучноватое, как всякое исследование. Но если не будет просвечивать то изначальное, чем даже гордиться я не могу, ибо было мне дано с рождением, если не будет просвечивать „я“, в чьих пороках не могу каяться, ибо с ними пришёл в мир, если не будет его — я сам, дописав последние строки, скажу себе: книга не удалась» * — Самойлов Д. С. Памятные записки. — М.: Время, 2014. С. 37-39. .

В этих воспоминаниях есть множество деталей исчезнувшего мира, вернее, исчезнувших миров — брусчатка Александровской площади, на которой нет не то, что памятников, но и сквера. Она запружена повозками, потому что там была биржа извозчиков.

Вот в том самом доме дед воспоминателя, что проверяет ход своего дряхления, подходит к окну и долго всматривается в даль. Наконец он спрашивает внука:

— Ты видишь Сухареву башню?

А внуку жалко деда, и он отвечает:

— Нет, сегодня туман.

И старик, удовлетворённый ответом, уходит к себе молиться.

Это типичное сопряжение московских координат, впрочем, частично несуществующих.

Самойлов не только произвёл опись мелких деталей виденного, но и сделал удивительные для своего времени обобщения

В «Памятных записках» вообще много маленьких деталей, которые обычно пропускались другими. Про войну он пишет много ужасного, но глаз поэта всегда выделяет отдельную ноту в общем шуме: «Удивительным контрастом бронированной технике казался ослик, спокойно шествовавший по обочине дороги. Пожилой узбек в пилотке, напяленной, как тюбетейка, с винтовкой через плечо, подремывая, ехал верхом на осле, вдоль кювета, как вдоль арыка. Спокойно ехал в Берлин. Таким же контрастом были верблюды, пришедшие с 8-й гвардейской армией из сталинградских степей. Они презрительно и степенно поворачивали аристократические головы. Ездовые с коричневыми скулами и раскосыми глазами таили в себе жестокое равнодушие Азии и жадность набега» * — Самойлов Д. С. Памятные записки. — М.: Время, 2014. С. 366. .

Самойлов не только произвёл опись мелких деталей виденного, но и сделал удивительные для своего времени обобщения. Понятно, что он писал эти воспоминания много лет, писал «в стол», и лишь потом они были напечатаны. Но удивительность не в том, что он был не согласен с государственным Левиафаном, а в том, что он чувствовал отстранение от антилевиафановских мифов. Потом его ругали и справа и слева, но ему удалось, с помощью какого-то оптического прибора, поэтической подзорной трубы, избежать тех крайностей, про которые говорят «советские, антисоветские, какая разница».

Он как-то умудрился остаться собой, и о своих ошибках писал не с пафосом извинения, а как о нехорошей, стыдной неудаче в познании мира.

Лучший способ поминовения поэтов и прозаиков — их чтения.

Хотите мемуары Самойлова — вот они. Война и мир, подвиги и предательства, любовь и смерть. Актуальность не утеряна.

Другие материалы автора

Владимир Березин

​История с математикой

Владимир Березин

​Отец медведя

Владимир Березин

​Однажды на пасеке

Владимир Березин

Подвиг спортсмена