Громова О. Вальхен / Худож. М. Чечулина (Greta Berlin), авт. обл. luviiilove; послесл. Е. Ямбурга. — М.: КомпасГид, 2021. — 424 с.

А планы были чу́дными! Не то чтобы вселенскими, безумными и дерзкими, но все же и не мелкими, не глупыми, не детскими. А как их описать? Какое слово выбрать? Вы знаете, они... Обычные, наверно. Но если жизнь и вправду дается лишь однажды, то разве так уж важно, насколько наши планы скромны или банальны? Когда она висит на тонкой серой нити, когда в любой момент способна оборваться, то именно обычное становится прекрасным. Закончить десять классов, поехать в Симферополь и выдержать экзамен, который даст возможность учиться на врача... Пожалуй, будет трудно: без мамы и без папы, вдали от этих мест — от маленького пляжа, где столько раз читала, грустила, загорала, вдали от старых вязов, от запахов с причала и внутреннего дворика, где бегала, играла, смеялась, танцевала, вдали от их с Маринкой любимой книжной лавки, кривых и длинных улочек, приземистых домов, растущих в парке сосен, посаженных в тот год, когда ей было восемь... Тогда она, случалось, свернувшись, точно кошка, под тонким одеялом, лежала ночь за ночью, а сон никак не шел, и вот она мечтала — о чем-нибудь таком: немыслимом и странном, о чем-нибудь забавном, красивом, нереальном, — примеривала образы, как будто это платья, придумывала «сказку про дальние края», про странствия, про подвиги, про Валю — про себя. Сегодня ей тринадцать — уже совсем большая — сидит, обняв коленки прозрачными руками, на грязных досках пола, внутри вагона поезда, что мчится по дороге совсем не в Симферополь, а в ту страну из книги, которая закрыта...
Далекая, как детство, что кончилось недавно, а кажется — давно. Чужая, но знакомая. Не близкая, но внятная. Суровая и властная. Разумная и страстная. Богатая и скромная. Жестокая и мирная. Цветущая, как сад, уютная, как дом, и тихая, как гром... «Волшебная» Германия, овеянная мифами, окутанная тайной, обрызганная кровью, оставленная Богом... Кому она теперь — на третий год войны, покажется веселой, покажется родной, покажется прелестной, покажется такой — страной из чу́дной сказки, округлой, доброй, мягкой, точь-в-точь как эта булочка, намазанная маслом и красным мармеладом? «Я ненавижу немцев! Я их не понимаю... Ведь я же их не знаю, как и они меня. Так почему же вдруг они пришли сюда, сожгли до тла поля, разрушили дороги, разграбили дома, забрали себе все, отняли даже воду, убили непокорных, случайных или гордых, угнали, точно скот, рыдающих детей, подростков, матерей? Как могут они жить, такое совершив? Как можно их теперь — потом, когда-нибудь — за это вдруг простить? Ни вера, ни упрямство, ни знания, ни воля, — ничто здесь не поможет, ничто не объяснит, ничто не примирит...». У Вали было право так чувствовать и думать, шептать или писать, когда она в том лагере пыталась выживать: вставала в пять утра, съедала ломтик хлеба, отдраивала пол, отскабливала стены, шагала, как и все, в колонне, по жаре, гремя подошвами — что мертвого разбудишь, выкапывала торф, грузила в вагонетку подсохшие брикеты, вытряхивала пыль, забравшуюся в хольцы, таскала на плечах корзины и мешки, брела назад в барак, снимала башмаки, халат с нашивкой OST и чистила картошку, затем глотала суп из этой вот картошки и скисшей год назад капусты или свеклы, пустой безвкусный чай и собственные слезы. Заслуженное, честное, свободное, как птица, как разум, как душа, — такое право было у каждого из тех, кого тут называли «унтерменшем»: чуть «выше», чем еврей, крымчак или цыган, но «ниже», чем баран, свинья или кабан. Воспользоваться им ей, впрочем, не пришлось: не вышло, не сложилось. А может... как сказать? Самой не удалось.

Возможно ли такое: не в сказке, а в реальности, не дома, а в изгнании — на родине зверей, повинных в том, что ты вот здесь, а бабушка мертва, отец и брат воюют там, а мама голодает? И вдруг оно приходит... Простое, как семья, которую не ты, которая тебя — порою выбирает. Оно и впрямь бывает? Обычное такое... Зовется пониманием. Витает, словно, дух: и нет ему границ, проложенных войной, и нет высоких стен, построенных потом. Нет правил, нет вождей, нет смерти, нет угроз, нет взрывов и призывов, нет голода и слез. Есть только понимание того, что жизнь правдивее всего. Чудеснее, чем план. Дороже, чем покой. Значительней, чем страх — за близких, за родных, за крошечный мирок, в котором даже с ними нет радости и легкости, нет мира и свободы. Возможно ли такое — как юбка, полосатое: счастливое, несчастное, двоякое везение, свалившееся вдруг на плечи бедной девочки — уже почти не Вали, а новой, взрослой Вальхен?

История не скажет. История не учит. Она, как лошадь Шольцев — семьи из Хюгельдорфа, купившей эту «о́стку», чтоб жизнь ее спасти, — идет, куда укажут, лишь изредка вздыхая: от скуки, от усталости — никто же ведь не знает. Решает не история, а тот, кто гонит лошадь. Обычный, то есть каждый, отдельный человек: герр Шольц и фрау Шольц, упрямо верившие в то, что только так они могли и впрямь Германии помочь; их старший сын, считавший шрам, оставшийся у Вальхен на запястье от сильного удара, полученного здесь, в его родной стране, — настолько же своим, насколько и ее; а также доктор Обермайер, который в тайне от властей лечил в подвале дома тех, кто не был «уберменшем»; и Валя, то есть Вальхен, чье сердце разрывалось от того, что тут, в семье «врага», ей стало вдруг тепло; и хмурая, сердитая, усталая Наташа, которую никто, в отличие от Вали, за двадцать марок не купил, а потому она, как все, работала на фабрике, где штамповала для войны свинцовые детали, а вечером кокетничала с парнем, сидящим «за колючкой» всего лишь в паре метров от нее, или вела в бухгалтерской тетради тот дневник, отрывки из которого, включенные в роман, дают ему иную — «вторую» перспективу... А кто еще, вы знаете? Вы знаете. О, да. Ведь это... это вы.

Принять решение о том, кого считать своим врагом, кого жалеть и помнить, кого забыть, кого любить, кого признать, чего не ждать, а главное... А главное? А главное, как жить, узнав о самом страшном: бесчувственном, ужасном, жестоком и далеком, но вовсе не «чужом» — своем, родном, домашнем, — об этом просит «Вальхен», рассказывая правду. Не только про войну, что даже тех, кто выстоял, лишает веры в чудо, когда-то жившей в сердце, а сердце озлобляет, вытравливает душу, — но также и про ту, «волшебную» страну, которой больше нет. Она ведь проиграла. А может, победила. Страна из детской книжки похожа на могилу, к которой мы подходим, держа в руках цветы, кладем их рядом с камнем, сжимаем кулаки.

Читать еще по теме. Статья Натальи Медведь о Маше Рольникайте, Холокосте и ее дневниках.