18+
17.10.2017 Тексты / Интервью

​Дмитрий Данилов: Русское дзэнское

Беседовал Александр Чанцев

Фотография: facebook Дмитрия Данилова

Разговор с прозаиком, поэтом и драматургом Д. Даниловым по случаю успешной премьеры его пьесы «Человек из Подольска» об ОсумБезе, травелогах, РПЦ, «золотом миллиарде», футболе и самоубийстве.

— Для твоих произведений важна «геолокация», как, кажется, и для тебя самого — я имею в виду не только описание московских и не только маршрутов во всей их детальности, но и твои фотографии в Фейсбуке тех более чем спальных районов, где ты все равно находишь красоту. А в каком районе Москвы ты родился?

— Я родился в самом центре Москвы. Роддом располагался на нынешней Николоямской улице, а прожил я первые свои 26 лет на Земляном Валу, ранее — улице Чкалова. Это Садовое кольцо. Я коренной москвич, из родственников по материнской линии первой приехала в столицу моя прабабушка, она и весь ее род были из-под Углича. Простые русские крестьяне.

Я был с детства фанатом центра Москвы и не мыслил себе жизни в другом месте. При этом у меня была бабушка, которая жила в Тушино в отдельной трехкомнатной квартире, и я к ней все время приезжал на выходные и каникулы. Впечатления этих приездов описаны мною в книге «Дом десять».

Я долгое время не мог представить себе жизни не в центре Москвы, а потом жизнь меня как-то согнула, я женился на моей первой жене и поселился в Митино, потом женился на моей нынешней жене и поселился сначала в Митино, потом в подмосковном поселке Быково рядом с Подольском (не путать с Быково рядом с бывшим аэропортом), а потом в московском замкадном районе Кожухово.

За эти годы я отучился от мысли, что жить можно только в центре. Я полюбил окраинную Москву. Процесс описан мною в этом тексте в журнале «Русская жизнь».

Там описано, как я полюбил московские окраины, наверное, это исчерпывающе.

— А кем ты хотел стать в детстве? Сразу ли пришло писательство?

— В детстве я очень любил все, что связано с железной дорогой (эта любовь в значительной степени сохранилась и поныне) и хотел быть машинистом. Но это совсем в детстве, в пределах начальной школы. Потом я долгое время не мог определиться, кем я хочу быть, отчасти эта неопределенность присутствует у меня и сейчас. Вообще, я считаю, это очень жестоко — что общество требует от человека определиться, кем он хочет быть, уже в отрочестве. Мне кажется, человек может справиться с этим вопросом примерно в 100 лет, в этом возрасте уже можно задумываться о поступлении в тот или иной вуз. А к сколько-нибудь серьезной работе человека можно подпускать самое раннее лет в 150, когда он хотя бы слегка сориентируется в реальности и в себе самом. Но, к сожалению, люди в массе своей до этого возраста не доживают. В этом плане мир устроен очень сурово.

О писательстве я в детстве не задумывался, да и вообще я о нем не задумывался. Просто в 20 лет вдруг взял и написал рассказ. Как-то прям сразу, начисто, без раздумий и правок. Продолжал писать примерно до 24 лет, потом надолго бросил, возобновил в 32 года, так до сих пор и продолжаю.

...я практически не сомневаюсь, что наше культурное сообщество в скором времени осознает масштаб личности Немирова

— В начале 2000-х ты состоял в литературной группе ОсумБез (Осумасшедшевшие Безумцы). В чем был ее прорыв, какие воспоминания остались от группы и от Мирослава Немирова лично?

— Сейчас трудно сказать, в чем состоял вот именно прорыв. Четкой эстетической позиции у движения не было. Кроме, пожалуй, очевидной ориентации на немейнстримность. Но прорыв тем не менее имел место. Во-первых, группа открыла нескольких авторов, которые до сих пор известны и востребованы, и благодарить они (мы) должны за это именно Осумбез и Мирослава Немирова (я сейчас специально не называю имен — с этими списками все время какая-то фигня получается). Во-вторых, Осумбез очень сильно всколыхнул московскую (и не только) литературную жизнь, было много ярких мероприятий, на которых познакомились, подружились и стали сотрудничать многие литературные люди. В Осумбезе я познакомился со многими людьми, с которыми и сейчас дружу.

Что касается Мирослава Немирова, то я вспоминаю его с большим теплом. Это дорогой для меня человек. Он первым из настоящих, серьезных литераторов заметил меня, можно сказать, привел в литературу. И очень поддержал на начальном этапе моей, если можно так выразиться, литературной карьеры. С ним было очень интересно общаться: человек потрясающей эрудиции, умеющий очень просто буквально в двух словах, объяснять сложные вещи в литературе и искусстве в целом. В последние годы его жизни мы, к сожалению, почти не общались — Немиров тяжело болел и очень редко выходил из дома.

Немиров — сильно и несправедливо недооцененная фигура. Отчасти, он сам так задумал — у него была жесткая установка на андеграунд в эпоху, когда само по себе противостояние андеграунда и официоза фактически упразднилось. Но вообще, мне кажется, тут сыграла роль наша российская беда — скудость культурных институций. В России не нашлось институций (журналов, издательств, фестивалей, отдельных культурных деятелей), которые бы ввели Немирова в общекультурный контекст. Это, конечно, только мои предположения, но, мне кажется, поэт, эссеист, культурный деятель такого уровня в США или Франции не вылезал бы с международных фестивалей и культурных ток-шоу на ТВ, его обильно издавали бы небольшие, но очень влиятельные издательства, он получил бы с десяток весомых премий, ну и так далее — думаю, моя мысль понятна. В России, увы, таких институций при жизни Немирова не нашлось.

Но я практически не сомневаюсь, что наше культурное сообщество в скором времени осознает масштаб личности Немирова, и вся эта несправедливость будет устранена. Жаль, что это будет посмертно.

— В своем недавнем интервью вдова Гузель Немирова говорила, что он сам отказывался от участия в фестивалях, именно чтобы не попасть в мейнстрим, с другой стороны, после смерти Немирова пока так никто и не сподвигся издать его наследие... Немиров приложил руку к становлению сибирского панка, его песни пел Е. Летов. А какую музыку любишь ты? В «Черном и зеленом» звучат Current 93 и Вим Мертенс...

— Если говорить о каких-то непоколебимых константах, то это, наверное, Егор Летов. Он меня очень сильно потряс лет в двадцать, когда я только пришел из армии (это 1989 год, раньше я его не слышал). Он на меня действительно сильно повлиял, причем, не только в молодости, но и в зрелом возрасте, и даже каким-то образом продолжает незримо влиять. Хотя, после его смерти я практически перестал его слушать, не знаю, как это объяснить. Из того, что слушал в юности, продолжают быть интересными «Звуки Му», «Центр», «Вежливый Отказ» (да, московские группы мне всегда нравились больше питерских), Фёдоров. Из открытий последних времен (в широком смысле, в масштабе десятков лет) — ростовский музыкант Денис Третьяков (это, я считаю, чуть ли не лучший из нынешних сочиняющих и поющих людей), костромская группа «КомбаБакх», СБПЧ, Эдуард Старков и питерская «Химера» (яркое явление 90-х, но я о них узнал только два года назад; невыносимая и страшная песня «Тотальный джаз» с тех пор — из самых любимых), днепропетровская группа «И Друг Мой Грузовик», питерские композиторы Михаил Крутик, Владимир Раннев, Настасья Хрущева, петрозаводская формация «Громыка». Очень впечатляет то, что делает в музыке известный писатель Михаил Елизаров, его песня «Рагнарёк» — одно из сильных впечатлений последнего времени. Из старых — Swans, Joy Division, Bauhaus, Sex Pistols, Siouxie and the Banshees... Вот еще открытие недавних времен — ростовская группа «Скверный Анекдот» Владимира Говорова — трудно представить более страшную и мучительную музыку. Да много всего. Из классики очень люблю Люлли, могу прямо часами слушать эту куртуазно-трагическую музыку. Из классики недавних времен — испанский композитор XX века Хоакин Родриго. В общем, тут можно много перечислять.

Драматургия — это для меня возможность написать что-то, во-первых, сюжетное, а во-вторых, про людей

— Мы говорили про то, как ты умеешь, как в «Человеке из Подольска», хоть и не такими радикальными средствами, как в тексте пьесы, увидеть «особую такую красоту, суровую» — в самых тяжких московских районах, если не во всеми забытых, то никем не описываемых городках и поселениях Подмосковья. И у тебя особая визуальность — неяркая, но сильная, филоновская. Поэтому можно ли еще спросить про ту живопись, что тебе сейчас интересна?

— С живописью у меня как-то не сложилось. В детстве я неплохо рисовал, даже писал маслом в старшие школьные годы, интересовался живописью, ходил на полуофициальные выставки в знаменитую галерею на Малой Грузинской. Но это все не имело продолжения, интерес угас. У меня, конечно, есть интерес к современному искусству (я даже к своим текстам подхожу как к совриску), но не к живописи как таковой. Хотя, любимый художник у меня, пожалуй, есть — Де Кирико (в его сюрреалистической части).

— Литература путешествий сейчас на взлете и действительно интересна. Какой травелог для тебя близок к идеальному? В «Черном и зеленом» ты пишешь, как в Коломне «сидел долго «в ожидании электрички, пришла рязанская электричка, долго, долго ехал в ней до станции Выхино, и было устало-приятное ощущение большого путешествия, которое, хоть и не принесло видимых результатов, но принесло результаты невидимые, и какие-то малозаметные, но важные изменения произошли в душе, и спасибо за это городу Коломне, районному центру в Московской области». Опять же в пределе — какой опыт призвано дать путешествие?

— Если говорить о каких-то конкретных травелогах, уже написанных кем-то, то близкого к идеальному для меня, пожалуй, нет. Надеюсь когда-нибудь написать такой. А если говорить о том, какого опыта я жду от путешествия (уточню — сейчас я говорю о путешествиях с целью написания травелога), то я жду чего-то иррационального, какого-то, сорри за пафос, чуда. Не в смысле чего-то «чудесного и прекрасного», а чего-то такого, что вышибло бы тебя из привычной, запланированной колеи. Из режима обычной поездки и «осмотра местности». Для меня яркий пример из моей собственной практики — поездка в Тамбов летом 2008 года. Это была командировка по работе в уже упомянутом журнале «Русская жизнь». Я собирался написать просто очерк о Тамбове, городе, зафиксированном в поговорке о тамбовском волке и в песне о мальчике, который туда, в Тамбов, хочет. В результате я уже на вокзальной площади, едва выйдя в город, познакомился со слепым, почти глухим и едва ходящим инвалидом, взялся помочь ему добраться до учреждения социальной защиты, провел с ним часа три... Это было очень сильное, трагическое, даже какое-то сшибающее с ног впечатление. Вот такие вещи особенно ценны. Хотя, кстати, про Тамбов я в тот раз так ничего и написал.


Данилов Д. Описание города. — М.: Астрель, 2012. — 256 С.

— Сюжет в духе «Ладоней» Аристакисяна... А как ты пришел к вере? Сейчас это проще (и в чем-то сложнее...), в 90-е Церковь только заново открывалась, обнаруживалась людьми, и, при понятном интересе многих к чему-то раньше недоступному и даже запретному, у всех были свои истории и сюжеты прихода к вере...

— О приходе к вере трудно говорить. Во-первых, потому что вообще трудно говорить о каких-то внутренних вещах, их даже сам толком не понимаешь, а уж рассказывать о них и вовсе затруднительно. Во-вторых, потому что вера — это, в моем понимании, не то, к чему можно взять и прийти, шел, шел и пришел. Это некий постоянный процесс. Ну, или не постоянный — человек может перестать идти к вере, так до нее и не дойдя. Я о себе могу сказать, что пытаюсь к ней идти, или, лучше сказать, ковылять. Но если говорить о какой-то внешней канве событий, то я начал ходить в церковь в 1984 году. Мне было тогда 15 лет, я был комсомольцем и должен был факт своего хождения в церковь скрывать, хотя, конечно, каких-то особых гонений в то время не было, и никаких неприятностей мне это не принесло. Этому предшествовал период бессистемного чтения Библии. В те годы Библию невозможно было купить, вообще. Сейчас в подобное трудно поверить. Моей маме ее коллега привезла компактную русскую Библию, напечатанную на папиросной бумаге, из зарубежной командировки. Вот я ее читал, читал (ничего, естественно, толком не понимая), и постепенно втянулся, начал ходить в церковь, что-то об этом думать. Изредка причащался. В перестроечное время появилась литература, стал читать, пытался как-то во всем этом сориентироваться. Дальше было много разного — длительный период увлечения восточными духовными практиками, потом возвращение в церковь. В общем, это уже довольно долгая история. В середине нулевых я четыре года отучился на Высших богословских курсах при Московской духовной академии, это такое второе высшее образование (правда, у меня первого нет). При этом я всегда был и остаюсь, если можно так выразиться, частным православным человеком, никогда не пытался выстроить для себя какой-то профессиональный или активистский путь в этом направлении. Стараюсь более или менее регулярно причащаться — и всё.

Да, действительно, в конце 80-х — начале 90-х произошел церковный бум, народ валом повалил в церковь, это было модно и интересно. Отчасти и я на волне этого бума в церкви оказался. Церковь тогда воспринималась как что-то, противоположное государственному коммунистическому официозу. Сейчас, конечно, ситуация совершенно другая. Пожалуй, обратная.

— Нынешняя «мода» на критику Церкви связана, мне кажется, как раз с (настоящей или нет) приближенностью РПЦ к власти, рекрутированием властью в поисках консолидирующей (столь разношерстное) общество идеологии Церкви, тем, что из подцензурной и контркультурной институции церковь стала (не совсем по своей воле) официальным институтом. Как тебе видится эта ситуация? Каково отношение к ней, если сейчас общаешься, в самих церковных кругах, Московской духовной академии?

— Я должен сразу оговориться: с Московской духовной академией у меня никаких контактов нет. Это очень разные вещи — МДА и курсы для мирян при ней. Так что о царящих в МДА мнениях я не ведаю. И о настроениях в церкви в целом я тоже, пожалуй, судить не возьмусь. Я только понимаю, что они очень разные — кто-то радостно приветствует «симфоническое» слияние церкви и государства, кто-то относится скептически, кто-то сосредоточен на решении своих частных проблем.

Я могу говорить всерьез только о моем личном мнении. Оно вкратце таково. Православие, каким мы его знаем, сформировалось в Восточной Римской Империи (Византии). Формировалось оно в условиях очень тесного сотрудничества с государством («симфония») и обильного финансирования с его стороны. В Российской Империи эта традиция была продолжена и в каком-то смысле доведена до абсурда (церковь стала фактически государственным духовным ведомством, со всеми естественными последствиями в виде оскудения духовной составляющей). Если в Византии было сильное монашество, которое противостояло попыткам государства подчинить себе церковь, то у нас после победы иосифлян над нестяжателями государство полностью подмяло под себя церковь. Наша русская церковь за многие века полностью разучилась жить без подчинения государству. Чем скорее она научится жить без этого нездорового симбиоза, тем лучше для нее (для нас). Да, при этом церковь перестанет быть массовой, вернется в состояние «малого стада», но это, по сути дела, ее естественное состояние. Тем более что и сейчас практикующие православные (регулярно посещающие храм и участвующие в таинствах) — абсолютное меньшинство, по всем опросам — не более пяти процентов населения.

— А нынешний тотальный, уже можно сказать, раскол общества на «западников» и «славянофилов», также цивилизационное уже почти, как говорят, противостояние нашей страны и Запада напоминает ли тебе какую-нибудь эпоху или даже не имеет исторических аналогов?

— О расколе общества на «западников» и «славянофилов» мне говорить трудно. Я не вижу у нас никаких славянофилов (западники — да, есть, в каком-то смысле). Есть просто некое большинство (его называют путинским), которое помнит горбачевско-ельцинские ужасы и не хочет их повторения, и поэтому пассивно поддерживает нынешний status quo. По принципу «лучше уж как сейчас, чем как тогда». Это вполне объяснимо и естественно.

Никакого цивилизационного противостояния России и Запада я тоже не вижу. Россия — страна западной цивилизации (скажем так, ее восточной части, Восток Запада). Проблема в том, что это очевидное положение не признано самим Западом. А Россия только об этом и мечтает уже много-много лет и веков. Можно еще так обозначить главную проблему России: люди, принимающие решения по управлению миром, не хотят включать ее в «золотой миллиард». Что понятно: чтобы включить в означенный условный миллиард такую массу людей и такую огромную территорию, надо потратить страшный объем ресурсов, а «пряников сладких всегда не хватает на всех». В результате мы имеем абсолютно противоестественную и очень болезненную для нас ситуацию: европейская страна с великой культурой живет в условиях какого-то полу-африканского феодализма. Что создает страшный диссонанс, который порождает ресентимент и другие малоприятные явления. Это печально.

— Еще один не совсем корректный вопрос. Какую задачу ты решаешь в своей прозе? Тотальная фиксация действительности («Горизонтальное положение»)? Описание нынешнего маленького человека, с его неприятностями, смирением и, в итоге, принятием бытия в его благости («Черный и зеленый»)? И какими стилистическими средствами? Писали о «преодолении романа», я бы добавил еще терминов вроде минимализма, наивного искусства (ты избегаешь изысканных характеристик, вкладывая поверхностные и глубинные смыслы в «хорошо, полезно, отлично, солнце светит» и т.д.) и даже русского дзэна... Вопрос для критиков и читателей, но интересно твое видение, какие эстетические и стилистические полюса тебе ближе...

— На этот вопрос очень трудно ответить. Особенно на тот, который сформулирован во второй фразе твоей реплики. Я даже думаю, что если на него ответить, то это будет означать, что процесс уже закончился, а я надеюсь, что он еще не закончился. Но ответить что-то все равно надо. Я бы сказал так: мне интересна фиксация разных кусков реальности. Года жизни, как в «Горизонтальном положении», или конкретного города, как в «Описании города», или протекающих мимо случайных фрагментов жизни, как в «Сидеть и смотреть», или одного футбольного сезона, как в «Есть вещи поважнее футбола». Взять кусок реальности и описать его. При этом каких-то внятно сформулированных целей и задач (как в твоем вопросе) я не ставлю. Взять кусок реальности, начать его описывать и посмотреть, что получится. И действительно, заранее непонятно, что получится. Не знал, что драматически влюблюсь в город, который описывал в «Описании города». Или, например, когда задумывал книгу «Есть вещи поважнее футбола» (название сначала было другим, оно возникло в процессе), думал, что это будет легкой прогулкой, своего рода развлечением, а в итоге получилась самая драматичная и тяжелая для меня книга, вот уж не ожидал.

Данилов Д. Горизонтальное положение. — М.: Эксмо, 2010. — 416 с.


Если говорить об эстетических и стилистических полюсах, которые мне близки, то это, наверное, минимализм (как намеренная скудость выразительных средств, избегание всякого рода избыточности, цветистости), некая общая стилистическая сдержанность. Чтобы не было «ярко», не люблю этого. «Яркие метафоры» и прочее вот это вот всё (здесь должно быть какое-нибудь неприличное слово).

«Русский дзен» — да, мне нравится такое определение. Пусть будет так.

— А кто тебе — с, возможно, сильно удаленными эстетическими или стилистическими интенциями — близок из пишущих сейчас? Кого ты читал запойно в последнее время и кого берешь прочесть «в горе и радости»?

— Из эстетически близких — Анатолий Гаврилов (наверное, мой любимый писатель из ныне живущих), Андрей Левкин, Данила Давыдов, Игорь Лёвшин, Николай Байтов, Сергей Соколовский. Из эстетически дальних я бы выделил Романа Сенчина. Его роман «Елтышевы» — выдающийся текст, по самому строгому гамбургскому счету. Вообще, Сенчин, при всей своей неброской манере «серым по серому», как мне кажется, гораздо шире и больше, чем «посконный» реализм. Большой писатель, очень его люблю. Очень нравится то, что делает Александр Снегирёв — нравится как-то по-человечески, то есть просто приятно и интересно читать. И есть уверенность, что ныне написанное — это только начало, а дальше будет круче.

Но вообще это для меня всегда очень сложный вопрос — потом, когда интервью оказывается опубликованным, я понимаю, что не упомянул многих, просто забыл.

— Ты работаешь не только с прозой, но со стихами и, в последнее время, активно с драматургией. Не могу не спросить про «Человека из Подольска», которого так хорошо поставили в Театре.doc, и «Сережа очень тупой» (где герой живет на той же улице, что и я). Как там отличаются средства выражения, что театр дал тебе нового, что ты нашел в нем?

— Драматургия — это для меня возможность написать что-то, во-первых, сюжетное, а во-вторых, про людей. Все, что было до этого (в прозе), было бессюжетным и не про людей. Наверное, возникла потребность слегка сгладить этот перекос.

Еще интересно работать с разговорным языком, диалогами, разговором живых людей. Ну и вообще, театр для меня — новая интересная сфера. Меня абсолютно поражает вот этот странный, удивительный процесс: сначала ты рождаешь персонажей в собственной голове — с их речью, характерами, даже мимикой, а потом они возникают на сцене в виде живых людей, это что-то не укладывающееся у меня в голове. Я стараюсь ходить на все спектакли по моей пьесе «Человек из Подольска» в Театре.doc. Наверное, это выглядит глуповато, такое вот регулярное хождение. Но мне это для чего-то нужно. И каждый раз, когда начинается спектакль, я испытываю просто дикий трепет, волнение — нет, я не беспокоюсь, что будет плохо, спектакль получился просто прекрасный (спасибо Михаилу Угарову и актерам «Дока»). Это просто трепет, беспричинный, сам по себе. Трепет от того, что я сейчас увижу всех этих придуманных мною людей. Это ни с чем не сравнимое ощущение.

И еще, конечно, для меня важно и интересно, что в театре сейчас жизнь бьет ключом. Недавно была читка моей новой пьесы «Серёжа очень тупой» на драматургическом фестивале «Любимовка», он тоже проходит в Театре.doc. В зал, рассчитанный на 70 человек, набилось человек, кажется, двести, если не триста. Люди сидели на полу, каждый квадратный сантиметр, кроме непосредственно сцены, был заполнен зрителями. И потом еще почти час длилось обсуждение с очень интересными, глубокими репликами. То есть ты видишь большой интерес к тому, что ты делаешь, со стороны очень умной, квалифицированной аудитории. Это, должен признать, очень вдохновляет. У меня всегда был несколько снобистский подход: реакция публики не важна, ты просто должен делать свое дело, а все остальное — суета, но когда видишь такой интерес, это как-то обезоруживает, в хорошем смысле.

Футбол — это прекрасная метафора всего

— Театр, что удивительно и радостно, действительно более живой, чем мертвый. Недавно перечитывал Виктора Íванiва — у вас в чем-то схожее отношение к футболу, трепетное и делающего его настоящим фактом литературы. Не могу не спросить — почему именно футбол?

— С футболом у меня сложные отношения. Я его, конечно, люблю, но не просто так. Не как некое развлечение, совершенно. Вот этого точно нет. У меня в отношении футбола как бы две линии.

Первая — интерес к футболу как к культурологическому феномену. Футбол — это прекрасная метафора всего, то есть, в нем есть все, что есть в мире, в жизни. Великие драмы, трагедии, комедии, водевили, необъяснимые взлеты и страшные падения, огромный набор ярких персонажей: подлецы, герои, ничтожества, великие образцы, непревзойденные мастера, скромные, но великие «рабочие лошадки», плуты, симпатичные хулиганы, несгибаемые воины.

В других видах спорта все это тоже есть, но разница в том, что футбол — это огромный мир, в котором необъятная масса действующих лиц, гигантское количество легендарных клубов с великой историей, в каждый отдельный момент имеются десятки сильных национальных сборных. Большой мир. Хоккей — тоже прекрасная игра, динамичная и страшно увлекательная, но в эту игру на высоком уровне играют 6-8 сборных, легендарных в мировом масштабе клубов тоже немного (из наших — ЦСКА плюс с некоторой натяжкой «Динамо» и «Спартак», в Северной Америке — «историческая шестерка», Эдмонтон Ойлерс великого Гретцки, вот и всё). То же и с другими видами спорта — баскетболом, волейболом, регби, бейсболом. При всей моей к ним любви (особенно к регби и бейсболу, это действительно прекрасные игры).

Я сейчас говорю банальности, я этот факт уже много раз описывал в разных интервью, но еще раз повторю. Вот прекрасный пример того, что футбол — спорт номер один. В 1950 году Чемпионат мира проходил в Бразилии. Эта страна в то время еще ни разу не была чемпионом мира, и бразильцы сделали ставку на этот турнир — у них была очень сильная сборная. Специально под будущую победу Бразилии в Рио-де-Жанейро был построен гигантский стадион «Маракана» вместимостью 200 тысяч человек (это чуть меньше, чем три нынешних московских стадиона «Лужники»). В решающем матче встретились сборные Бразилии и Уругвая. Бразилия выглядела явным фаворитом, им для чемпионства было достаточно сыграть вничью. Бразилия в середине второго тайма забила гол. 200 тысяч бразильцев уже готовились ликовать и праздновать чемпионство. Но в конце матча Уругвай провел две контратаки, забил два гола и стал чемпионом мира. Очевидцы рассказывают, что все эти 200 тысяч бразильцев после финального свистка даже не имели сил встать и уйти со стадиона. Все эти люди сидели на своих местах и рыдали. Все вместе, хором. И это длилось долго — полчаса, час. И по стране прокатилась волна суицидов — люди натурально выбрасывались из окон, не в силах вынести это поражение, этот несмываемый позор. Попробуй представить себе такое, например, в гандболе или волейболе. Смешно.

Данилов Д. Есть вещи поважнее футбола — М.: РИПОЛ классик, — 2015. — 320 с.


Такое невозможно ни в одном другом виде спорта, такой накал страстей. Почему так получилось, почему именно футбол стал таким вместилищем страстей, — я не очень понимаю. Почему такой мировой страстью не стал, например, баскетбол, — не очень понятно. Но вот, факт.

Вторая линия моего интереса к футболу — мое боление за футбольный клуб «Динамо» Москва. Это тоже особая (исключительно для меня) история. Дело в том, что я впервые оказался на футболе именно на матче «Динамо», это было в 1983 году, мне было 14 лет. Впечатление было очень сильное (это касалось и антуража, и самой игры), и с тех пор у меня появилась несколько болезненная привязанность к этому очень неудачливому клубу с великой историей («Динамо» — первый чемпион СССР среди профессиональных клубов, это было в 1936 году, за «Динамо» играл величайший вратарь мирового футбола Лев Яшин, в общем, там реально золотая история). В 80-е годы, да и все последующие, до сих пор, «Динамо» имеет большие амбиции, но все равно влачит более или менее жалкое существование, относительные успехи сменяются оглушительными и малообъяснимыми провалами. Сочетание этого убожества с великой историей клуба породило во мне какую-то особую, острую любовь к «Динамо». Можно это анализировать, в том числе и психоаналитически, но здесь, думаю, для этого нет места. Кратко скажу, что для меня «Динамо» — это символ и олицетворение идеи и эстетики Великого Поражения, красоты поражения как такового. Как говорят англичане: джентльмен всегда стоит за безнадежное дело, как-то так. Я постарался выразить этот сложный комплекс эмоций в книге «Есть вещи поважнее футбола». Для меня это очень важная книга, написание ее далось мне нелегко. Я думаю, что это лучшее, что я написал в прозе. Но она как-то не особо прозвучала, многих отпугнула тема футбола. Люди видели, что книга о футболе, кривились и говорили: ну, это несерьезно, что такое футбол? Я, в общем-то, заранее знал, что так будет. Но для меня это, повторюсь, если не главная, то очень важная книга. А, может, и главная.

Кстати, о Викторе Iванiве. Это важный для меня человек. Мы мало общались, буквально несколько раз. Но это было всегда теплое и взаимно заинтересованное общение. Он написал один текст про меня. Так получилось, что он оказался упомянут в моей книге о футболе. Он погиб, выбросился из окна. Я узнал об этом в тот же день, и в этот же день мне надо было ехать на футбол, на матч 1/16 финала Лиги Европы «Динамо» — «Андерлехт». Я поехал, болел за «Динамо» на переполненной фанатской трибуне, и все время думал о Викторе. Я знал, что он любил футбол и смотрел футбол, я знал, что он, если был бы жив, смотрел бы этот матч, и переживания от матча для меня как-то очень странно и, я бы сказал, страшно накладывались на мысли и воспоминания о Вите. «Динамо» тогда триумфально выиграло со счетом 3:1, все дико орали и радовались, я тоже орал и радовался, и думал при этом о Вите. Это было очень странное, болезненное состояние, я это очень ярко запомнил. Нет, я не считаю, что я был в чем-то неправ, я не считаю это своим грехом — то, что я пошел на футбол в день смерти Вити. Просто так получилось. Так трагично и дико, ну а что делать? Я очень скептически отношусь к нашему додумыванию относительно того, как наши действия оценивают умершие, но конкретно в данном случае я уверен, что Витя меня не то, что не осудил, а даже и одобрил. Хотя, конечно, Бог весть.

Я имею годовой абонемент на фанатскую трибуну стадиона «Арена Химки», где сейчас играет «Динамо» в отсутствие своего собственного стадиона (должен открыться через год). Стараюсь посещать все домашние матчи. Тот комплекс эмоций, который я получаю от этих посещений, трудно описать словом «удовольствие», нет, это не удовольствие, часто это самое настоящее страдание (эмоциональное, конечно). Но эти походы на стадион и это боление за «Динамо» для меня очень важны, я каждый раз по дороге в Химки испытываю какой-то непонятный трепет. Это очень странно, но это так. Да, для меня это важно.

— Как ты относишься к самоубийству?

— Это явление вызывает у меня ужас и трепет. Еще очень давно, в далекой молодости, покончил с собой мой очень близкий друг, отчасти это описано в моей тоже давней повести «Черный и зеленый». Я до сих пор внутренне содрогаюсь, когда речь заходит об этом. И я отчасти боюсь рассуждать на эту тему. Поэтому коротко. С одной стороны, я придерживаюсь вполне ортодоксальной точки зрения, что это страшный и непоправимый (единственный из всех возможных) грех. С другой — я надеюсь и верю, что Господь не очень строг, а, наоборот, милостив к самоубийцам, потому что человеческая жизнь — это то, что действительно трудно выносить. Я всегда стараюсь удерживать себя от осуждения самоубийц, и на словах, и в мыслях. Не хочу их судить, осуждать — они делают это не от хорошей жизни. Не хочу относиться к этому фарисейски-схематически: «грех и всё тут, всем им место в аду». Есть что-то очень свинское в таком отношении. Не говоря уже о том, что нам неведомо, кому где место.

Другие материалы автора

Александр Чанцев

​Леонид Юзефович: «Упорядочить чуждый мир, не совершая над ним ментального насилия»

Александр Чанцев

​Сергей Соловьев: «Мы себе не равны никогда»

Александр Чанцев

​Письма мертвой сестре

Александр Чанцев

​Ветви и ответвления