Игра на выживание
Текст: Вера Бройде
Обложка: предоставлена ИД МИФ
Об ангеле Варшавского гетто и комиксе Морвана, Трефуэль и Эврара пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.
Морван Ж.-Д., Трефуэль С., Эврар Д. Тысячи жизней Ирены Сендлер / Пер. с франц. И. Мироненко-Маренковой. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2021. — 208 с.
Лет сто назад или сейчас, вот в этот год, вот в этот час, никто бы, глядя на старуху с торчащими ушами, гнездом свалявшихся волос, тяжёлыми мешками под глазами, почти беззубым ртом и бледно-серой кожей, — никто бы, глядя на неё, лежащую в углу на каменном полу, конечно, не сказал, что ей всего лишь двадцать пять... Должно было исполнится когда-то. Возможно, в сентябре. А может, в августе. В июле. Или в мае? Теперь никто не знает — какой уж в этом толк, раз в марте сорок первого «старуха» умерла. Но кое-что, имеющее ценность для тысяч маленьких детей, для их семей, для их потомков, для нас, для будущих детей и напрямую связанное с книгой, готовую к тому, чтоб вы её прочли, она успела перед смертью совершить. Когда же это было? В тот самый день, когда Ваше́ль схватила пани Сендлер за лацкан ярко-жёлтого пальто сухими, точно ветки, костлявыми руками и хрипло прокричала, что ей «уже не страшно»: вещей, страшнее гетто, на свете просто нет, но он, её малыш, — ведь он останется один, совсем-совсем один! «Старуха» так орала: «ВОЗЬМИТЕ ЕГО, пани! СПАСИТЕ ЕГО, пани!», — и тихо, напоследок: «Умоляю...».
Иллюстрация из книги Морвана Ж.-Д., Трефуэль С., Эврара Д. «Тысячи жизней Ирены Сендлер».
В такие дни, как эти: ещё вчера тащившие тяжёлые телеги с обломками разрушенного мира и справедливо называвшиеся «наши» — и вот уж ставшие другими, не нашими, а давними и вроде бы чужими, — у живших там, где мы живём, носивших звёзды на груди или лишённых этой «чести», у всех гражданских, то есть мирных, в углу сознания сидела тихо мысль. Кошмарная и будничная мысль, сводившаяся, в общем-то, к тому, о чём сказала пани Сендлер та «старуха»: от этого насилия — насилия над жизнью, с её простыми планами, невинными мечтами, такими же детьми, — никто, как и от смерти, не сможет убежать, «никто не застрахован от ложного доноса», от голода и гетто, «случайной» пули в спину, предательства и плена... И только продолжение у этой общей мысли, с которой просто жили, бывало столь же разным, сколь разным оказаться мог исход. Ирена Сендлер из Варшавы (историю которой рисуют и рассказывают трое — Эврар, Морван и Трефуэль — рисуют и рассказывают так, как будто это делает один — наверно, совершенный сценарист) в конце концов пришла к тому, что «если умирать, то лучше перед этим сделать что-то». Ну, знаете — хорошее. Не глупое, а важное. Имеющее смысл. Толкающее дальше. Естественно, безумное — хоть и не более безумное чем то, что до сих пор творилось в мире. Рискованное? Да. Смертельное? Возможно. А если кто-то вдруг окажется спасён, то это «что-то» перестанет быть смертельным? Конечно, нет... Не перестанет. Ни на миг. Но всё же... это что-нибудь изменит. А что? Да «только» жизнь, вокруг которой вертятся те люди, что могут её взять, что могут потерять, что могут сами же отдать — или поднять, прижать к груди, тайком сберечь, дать подрасти, наполнить воздухом, как будто это шарик, изобретённый для того, чтоб «только» радовать смотрящих: и взрослых, и детей.
Иллюстрация из книги Морвана Ж.-Д., Трефуэль С., Эврара Д. «Тысячи жизней Ирены Сендлер».
Ирене Сендлер и другим — её друзьям, соратникам, родным, которые в течение трёх лет сумели вывести из гетто на свободу две с половиной тысячи детей, всё это время удавалось делать то, что сами узники ещё в начале книги, хихикая, но веря, назвали волшебством. Чтоб выйти за шлагбаум, не нужно быть героем — довольно стать невидимым, как в сказочной истории. Такая вот игра: то чёрная, то розовая с жёлтым; безудержная, дикая, живая; то сложная, то вроде бы простая; игра среди обугленных домов и падающей с крыши черепицы, осколков битого стекла, какой-то рухляди и всякого тряпья, — но вы же понимаете, что детям нужно бегать, смеяться и шутить, а главное — им нужно в это верить: во что-то замечательно чудно́е, во что-то удивительно другое, во что-то, не похожее на слякоть под ногами и грязный серый дождь. Иначе им не выжить. Тем более — вот здесь. И первым, как ни горько (учитывая цену, заплаченную им), к такому страшному и важному открытию пришёл примерно в те же дни великий Януш Корчак — в смешных очках и с беленькой бородкой — тот самый «детский доктор», которого сюда, в историю Ирены, её рассказчики «позвали» потому, что, очевидно, были с ним согласны. И свою книгу выстроили так, чтобы его открытие приковывало взгляд, чтобы «звучало», словно вальс — стремительно, воздушно, легко и грациозно, чтоб ощущалось в каждом жесте порой как будто бы «танцующих» героев. Эврар, Морван и Трефуэль изрисовали целые страницы, дающие возможность то, что было, увидеть круглыми глазами малышей, которые по-своему — причудливо и страстно — раскрашивали мрачность, окутавшую гетто и бедную Варшаву. И этот детский взгляд — взгляд перепуганных и до смерти голодных, но всё ещё живых, и всё ещё в свою мечту влюблённых, — Эврар, Морван и Трефуэль передают, «разбрызгивая» цвет: зелёный, как горошек, и жёлтый, словно солнце, сиреневый, как крылья доброй феи, и ярко-розовый, как спелая клубника. Но только эти краски французские художники кладут поверх других: чернильно-чёрных или серых, кроваво-красных или белых — цветов из мира взрослых, которые всё знают, всё видят — и молчат. Вы вправе выбрать взгляд, читая эту книгу: один или другой? А может, сразу оба? Кто в силах дать ответ, на чём стоит наш мир и держится надежда?
Иллюстрация из книги Морвана Ж.-Д., Трефуэль С., Эврара Д. «Тысячи жизней Ирены Сендлер».
Счастливый человек, наверное, тут скажет, что просто кто-то мир хранит. Но если это так, то что ему за радость? Зачем? Ради чего? Счастливый человек, пожалуй, снова скажет: для жизни всех людей, рассеянных по миру. Но если это так, довольно бросить взгляд — обычный хмурый взгляд — на всю историю двадцатого столетия, чтобы увидеть, как он выжил: мир был спасён немногими людьми, чьи имена, слова, портреты вот здесь, как звёзды с неба, сняты и собраны все вместе. А может, этот мир лишь ради них ещё стоит: Ирены Сендлер и шофёра, который с первых дней возил в своём фургоне надёжно спрятанных детей? Ради кормилицы из Михалины, которая к себе взяла с полдюжины сирот? Ради отважного викария и сторожа в суде, бездомного проводника и Феликса-аптекаря, к которому Ирена стучалась той зимой своей ослабленной рукой, когда сбежала из гестапо? Счастливый человек навряд ли что-то скажет, а вот они — все эти люди — скорей всего, сочтут идею грубой, ущербной, ненормальной, поскольку в ней, как ни крути, содержится всё то же. Концепция? Премудрость? Зловонная брехня? А проще говоря, всё тот же старый принцип, изложенный нацистами, считавшими, что некоторые жизни, бесспорно, сто́ят больше, чем жизни остальных. Что же касается нацистов...
Иллюстрация из книги Морвана Ж.-Д., Трефуэль С., Эврара Д. «Тысячи жизней Ирены Сендлер».
Не каждый из гестаповцев, эсэсовцев и скромных роттенфюреров показан в книге монстром, одетым в чёрный китель, который, очевидно, скрывает плоть Кощея. Не каждый смотрит зверем. Не каждый отвратителен — при беглом рассмотрении. Порой нацист обычен, «нормален», «симпатичен» — как тот приятный юноша со сдержанной улыбкой, здоровым цветом кожи и светло-русой чёлкой, спадающей на лоб, — он вёл тогда допрос, настойчиво советуя Ирене ему во всех деталях рассказать: и кто она такая, и как себя вела, и сколько человек из гетто увела. И если б не фуражка, не китель, не рубашка, не свастика на левом рукаве — представить его можно, пожалуй, где угодно: в каком угодно месте, в каком угодно времени, включая даже эту, вот эту нашу жизнь. Но только с той минуты, когда он снял свой китель и завернул до локтя рукава, а после взял дубинку и резко замахнулся — вот именно тогда, когда он превратился в жестокое, безумное, кровавое и подлое чудовище с горящими глазами, налившимися злом, — вы начинаете как будто понимать, в чём заключался весь кошмар, в чём заключается беда, в чём состоит трагедия. И вы... вы думаете, как... Как это осознать? Как выдержать? Как просто не вскричать? Как следует об этом рассказать? Какое место выбрать? Какую интонацию? Ведь тут любая мелочь: дрожащая слеза, готовая сорваться в никуда, или тяжёлая, как бархатная скатерть, «внушительная» фраза из фильма про героев, спасающих сегодня наш славный гиблый мир, — легко могла бы всё испортить. А разговоры о доверии, о выборе пути, о долге, о предательстве, о совести и маминой любви ведутся, пока жарится треска, в кастрюле варится картошка, из крана льётся тёплая вода, а помидоры истекают красным соком. И это правильно, разумно, справедливо. В конце концов, так в жизни и должно происходить — ну, только если эта жизнь не гонится за фильмом, в котором «с трепетом» подобранная музыка обыкновенно всех готовит к откровениям, что вот сейчас сорвутся с губ блистательно играющих актёров, «застигнутых» на несколько минут довольно крупным планом. Эврар, Морван и Трефуэль как будто делают кино, но учатся они не у него, а, вот у этой странной, то будничной, то сказочной, нормальной дикой жизни.