Чего ей не хватало... Двух ярдов габардина, атласных лент, ботинок? Ну, вот еще! Всего лишь псевдонима. И де́ла, разумеется. Но только не такого, которое относится к разделу «светской хроники» и «дамских развлечений», а важного и громкого, скорей всего, опасного и страшно неудобного: «не женского» и нового, способного, быть может, и вправду что-то в обществе серьезно изменить. Наверно, кто-то скажет, что ей был нужен папа, который бы любил, за все, за все платил, берег бы свою дочку, как фикус или розу, лелеял бы ее и вечно опекал. Но он ушел из жизни, когда ей было шесть, и мама вышла замуж — а как еще тут выжить? И этот жалкий тип, что клялся помогать, хранить и защищать, спустя примерно год внезапно осознал, что клятва — ерунда, и проще — угрожать, и лучше — дать понять, что главным будет он. И мама — вот ведь, а? — решилась убежать: не так, как остальные, как бедные рабыни, которых ищут все подряд, пока они тайком сидят в каком-нибудь сарае, а так, как лишь «гордячки», пожалуй, «убегают». Она решила развестись, что в девятнадцатом столетии, согласно принятым законам, американкам разрешалось не всегда. Однако миссис Кокран, представьте, удалось: наделать «много шуму», добыть себе свободу, посеять добрый ветер, который станет бурей, сметающей с пути нелепые заборы и жалкие лачуги, опасные и старые дома, а выросшая Бетти, «гордячка» Бетти Кокран — точнее, Нелли Блай (1864 — 1922) возьмется, словно плотник, все заново построить. Построить этот мир — привычный новый мир.

Наверно, кто-то снова, как прежде, едко скажет, что именно она была той самой бурей, которая когда-то, в эпоху кринолинов, корсетов и турнюров, разрушила «устои», разбила весь уклад и вызвала волну, подобную цунами. А только вряд ли Нелли на это бы кивнула. Одна из первых в мире журналисток, которая осмелилась сказать, что правду еще нужно добывать, скорей всего, не стала бы молчать. Она бы, надо думать, рассказала... О том ли, что все было по-другому? О том ли, как все стало вдруг мельчать? О том ли, почему решилась «воевать» и где искала силы для борьбы? Ну, да, наверное, об этом обо всем, с трудом вмещающемся в книгу про нее, которую придумала писательница Лучана Чимино. Хотя реальную историю о том, как Бетти Кокран стала Нелли Блай, она оставила такой, какой ее — с восторгом удивления, с азартом и волнением — позднее открывали для себя другие поколения «рассерженных детей», изгибы этой жизни воссозданы как в фильме. А фильм — ну, вы же знаете — нередко движется в обратном направлении. В отличие от жизни, он может, как вот здесь, начаться в тот момент, когда кончается двадцатое столетие, и на экране телевизора, включенного в гостиной, еще не поседевший президент с какой-то смесью радости и скорби значительно и долго говорит о женщинах в истории Америки. И та, что слушает его, кряхтя встает с дивана и шаркая подходит к сундуку, где, точно карты или старые награды, хранятся пожелтевшие журналы и вырезки из некогда успешных, а ныне уж закрывшихся газет, рекламные проспекты и выцветшие снимки, коробочка конфет и баночка для крема, дорожный портсигар и стопка старых писем... Сокровища из прошлого, разбуженного голосом... вы думаете, Клинтона? Да нет же — Нелли Блай!

Когда же это было? Уже сто лет прошло. Она тогда стремилась попасть на факультет, который Джозеф Пу́литцер торжественно открыл, как думалось, для всех. Наставник Нелли Блай, блестящий журналист, издатель и редактор — какой мечтатель, право, раз верил, будто девушкам и впрямь дадут возможность проникнуть в эту школу! А как же ей хотелось... Жаль, денег не хватало и с полом, так уж вышло, как будто прогадала. Наверно, можно было немного поднатужиться — и просто выйти замуж за сказочного принца, бухгалтера, таксиста, родить троих детей, сидеть все время дома, готовить и стирать, вязать и подметать... Да разве же об этом она всю жизнь мечтала? Писать статьи о том, что значит «феминизм», в чем назначение мужчин и есть ли между ним и «женской долей» разница, как выглядит свобода, куда идет страна и кем тут принимаются законы, — такими были планы упрямой и наивной, воинственной и сильной, смешной и непокорной, прелестной юной Мириам, узнавшей вдруг о том, где именно живет ее кумир и бог. Большое интервью с великой журналисткой, ушедшей из профессии по некоторой причине, оставленной газетами за кадром, могло ведь ей, наверное, и впрямь во всем помочь: добиться своего, попасть на факультет, который, слава Богу — и Нелли Блай, конечно, — уже как десять лет тому назад основан, привлечь внимание к проблеме равноправия, напомнить ректорам всех школ, директорам всех колледжей, профессорам всех высших заведений, что девушки ни в чем — вы слышите, не в чем! — не уступают юношам, которых так легко туда обычно принимают, а также, между прочим, открыть дискуссию о методах отбора, к которым прибегает контрольная комиссия, и вспомнить, наконец, зачем, вообще, нужна — вот эта, настоящая, живая журналистика... Шел двадцать первый год — и вряд ли кто-то знал, включая даже Мириам, бегущую вперед, по красочным страницам этой книги, что Нелли Блай вот-вот умрет...

А как она отправила в редакцию письмо, в котором так бесстрашно, так дерзко и «ужасно», представившись «сироткой», вела упрямый спор с одним из штатных авторов: а тот всего лишь написал про феминисток — нелепых и «безнравственных» созданий, не понимающих законов бытия. И как потом, став наконец-то журналисткой, прикинулась одной из тех работниц, что вкалывали ночью и вкалывали днем на фабриках под Питсбургом, пытаясь заработать на зимнее пальто и новые, не модные, зато хотя бы теплые и крепкие ботинки. Как вдруг проснулась знаменитой — после своей разоблачительной статьи. И как отправилась в Нью-Йорк — чтоб стать одной из первых женщин, которых примет в штат сам Пу́литцер — редактор. Как снова всех свела с ума, затеяв то, что до нее еще никто не делал: расследование века! Как притворилась сумасшедшей, чтобы проникнуть в Блэквелл-Айленд — кошмарнейшее место на земле, где женщин, «обвиняемых» в деменции и блуде, беспамятстве и самых страшных маниях, по слухам, били палками, лишали пропитания, пытали и держали в кандалах. Как долго после этого она в себя со скрипом приходила... А как однажды одолжила у подруги шикарное манто, чтобы сойти в нем за жену богатого прови́зора — и выведать у главного лоббиста подробности принятия в парламенте важнейших для Америки законов. Как первой после Фога сумела обогнуть наш круглый шар — и между прочим, не за восемьдесят дней, а много раньше и без помощи слуги! И как, купаясь в славе, ну, словно в теплой ванне, услышала от друга, которого любила как будущего мужа, что двое журналистов в одной семье не выживут, и кто-то из супругов обязан сделать выбор, и ясно всем и каждому, кто именно обязан. И как же было трудно, как больно и как грустно... Нет-нет, не выбирать, а просто жить и знать, что это все не так, что это не судьба, а маска из картона, которую, однако же, приходится носить — и Бетти Кокран, и мисс Блай, и даже юной Мириам, пришедшей к ней на чай с коробочкой конфет и важными вопросами, мечтающей о том же, о чем она мечтала десятки лет назад, о чем, наверное, потом — ну, скажем через век, уже мечтать не будут. Зачем мечтать о том, что станет чем-то скучным: нормальным и обычным? «Ведь станет же, мисс Блай, когда-нибудь потом? Спустя десятки лет, когда мне стукнет столько, сколько вам, а может, даже больше... Что скажете, мисс Блай?»