Театр времен Нерона и Сенеки
Текст: Фазир Муалим
Фотография Олег Грицаенко
Поэт и театральный критик Фазир Муалим о снах Дмитрия Исаичева и Эдварда Радзинского в Театре Джигарханяна.
Посмотреть один раз спектакль и уверенно сказать: «Я этот спектакль знаю, потому что я его видел», — немыслимое дело. Театр — самая живая, а значит и самая иллюзорная вещь в выдуманном мире, то есть в искусстве. Самая неуловимая. В нем всегда есть закоулки, о которых даже если и подозреваешь, то туда стремишься не сам, а они приближаются к тебе. Там не ты владеешь пространством, условно говоря, а пространство овладевает тобой и несет, и управляет. В каком-то смысле театр похож на сон — живет по тем же законам. Я имею в виду, в первую очередь, актерскую игру: из ничего возникает нечто. Во всех профессиях у мастера есть материал — и он определен и конкретен. Поэт работает со словом, философ — с идеей и мыслью; музыкант управляет звуком, художник — цветом. Даже у мечтателя есть свой материал — как ни парадоксально, это воля. А у актёра что? Всего понемногу — и ничего. Можно сказать, что актер — профессиональный сновидец. Ведомый. Он — сам материал. Точно так же, как все мы во сне являемся материалом для... какой-то иной реальности — возможно, для Истины. Гаснет свет и мы погружаемся в сон.
Иногда во сне в память врезается что-то совершенно бессмысленное, кажется незначащее. Если перевести на язык театра — какая-то интонация, жест, поворот головы — что угодно.
Другой раз бывает так, что, проснувшись (равно посмотрев спектакль), хочешь вспомнить сон и пересказать, а не знаешь, что пересказывать. Потому что весь сон можно определить словами «кто-то что-то о чём-то», но ты понимаешь, что в этом сне произошло нечто очень важное для тебя. И потом ты долго строишь на этом, казалось бы, шатком фундаменте незыблемые замки своих воспоминаний и открытий.
В Театре Джигарханяна идет спектакль Дмитрия Исаичева по пьесе Эдварда Радзинского «Театр времен Нерона и Сенеки». Давно идёт. Как будто периодически вам снится один и тот же сон. О чём? В двух словах и не перескажешь. Разве что использовать эту удобную формулу — «кто-то что-то о чём-то», «как будто бы».
Вы замечали, что на сцене очень прозрачна и призрачна (два слова-близнеца) грань между противоположностями?
Всю ночь как будто бы снились давние, чужие времена, в которых я не жил. И как будто бы я Нерон, и о чём-то без умолку говорю, кого-то в чём-то убеждаю, обвиняю, даже убил кого-то, играю, милую. И в то же время как будто бы я Сенека, учитель Нерона. И всё время молчу, стою — молчу, хожу — молчу, улыбаюсь, понимаю. Пытаюсь что-то сказать — не выходит. И длится эта мука вечно. Потом какой-то шум — как будто бы хлопают в ладоши. И ты под этот шум просыпаешься — оглядываешься, недоумеваешь: что это было? С кем это было — со мной или с другими? И было ли вообще, раз я сумел проснуться, выскочить из этого сна?
Нерона играет актёр Кирилл Анисимов, Сенеку — сам Джигарханян. Когда-то в Театре имени Маяковского Джигарханян играл в этой пьесе Нерона. Вы замечали, что на сцене очень прозрачна и призрачна (два слова-близнеца) грань между противоположностями? Такое ощущение, что театр сводит их воедино. Стоит только вычесть время — и противоположности сходятся. А театр, по-моему, как раз и занимается вычитанием и разрушением времени. Он (впрочем, тут вспомним про сны, и еще раз согласимся, что театр и сон — едины) — это чистое пространство, лишенное категории времени.
Очень часто актер, который в молодости играл, например, Чацкого, в зрелом возрасте играет Фамусова. Кто раньше играл Хлестакова — теперь Городничий. Просто когда мы не берем в расчет время, исключаем его, противоположности мгновенно устремляются друг к другу.
...тема убойных людей — одна из важных в пьесе
И Нерон, и Сенека, и Сенатор-Конь (актер Алексей Анненков), и Мальчик Спор (актер Денис Надточий), все персонажи пьесы — рабы времени. Время их растит на убой. Кстати, тема убойных людей — одна из важных в пьесе. Раб времени может из всемогущего властителя в один миг превратиться в последнее ничтожество. А согласимся, что жизнь — от цветущей юности до немощной старости — тот же миг.
Единственный, кто вне времени — Диоген (актер Пётр Ступин). «Ты заслоняешь мне солнце».
Скорей всего, Диоген — это некая чистая идея Сенеки, отделившаяся от него и живущая в своем идеальном мире.
Очень странная сцена беседы Диогена с Цезарем.
В самом начале спектакля выходит Цезарь в пурпурной тоге и объявляет: «Я — Аполлон, Аполлон с бичом. А это — Сенека, Учитель Сенека!» Появляется Сенека. Тут, разумеется, долгие аплодисменты, потому что Джигарханян. Есть актеры, которым достаточно только выйти, и вся сцена и весь зал как будто наполняются действом. Появляется Сенека радостный, но с развитием сюжета всё больше становится похожим на тень. Безучастный, молчаливый, ужаснувшийся, раздавленный. Но вот в сцене беседы Цезаря с Диогеном, Сенека, наблюдающий этот разговор со стороны, немного оживает, как будто появляется надежда или, наоборот, светлое воспоминание.
«— Как тебя зовут?
— Отойди, пожалуйста, ты заслоняешь мне солнце.
— Но это сказал не ты. Тот, кто произнес это, того звали Диогеном.
— Так было, брат.
— Меня следует называть великий Цезарь. А как зовут тебя?
— Диоген.
— Перестань паясничать. Тебя как зовут?
— Ты забыл: было много Диогенов. Первый, кто поселился в этой бочке, был Диоген Синопский. Это его девиз на бочке: „Превыше всего — ни в ком и ни в чем не нуждаться“».
А Сенека-Джигарханян восторженно смотрит на него, улыбается. Он как будто вспомнил себя. Настоящего.
Цезарь продолжает:
«— И какой же ты по счету?
— С радостью отвечу тебе, брат. Я — Диоген Первый, кто отказался обновлять эту надпись на бочке.
— Почему?
— Потому что я во всех нуждаюсь, брат.
— Я великий Цезарь! Почему ты упорно называешь меня братом?
— Потому что все люди — братья. И все нуждаются друг в друге».
И оказывается, что не существует никакой банальности, никакой пошлости. Все люди, действительно, братья
Казалось бы, такая банальность, но когда эти слова произносит Диоген с отбитыми ногами, они звучат совершенно по-другому. Они убедительны. Они попадают в самое сердце. И оказывается, что не существует никакой банальности, никакой пошлости. Все люди, действительно, братья. Мало того, все люди — один человек, которому они снятся. В нём и величайшее злодейство, и высочайшая добродетель.
В одном из телевизионных интервью Джигарханян вспоминал притчу о художнике, который писал Иуду. Художник долго искал натурщика, и, наконец, нашел. Начал работать. Но через какое-то время, этот человек, пристально глядя в глаза художнику, говорит: «А вы меня не узнаете?» — «Нет. Разве мы знакомы?» — «Несколько лет назад вы с меня писали Иисуса».
И тут, в этой притче, Иисуса от Иуды отделяет всего лишь время. Если бы не было времени — не было бы различия между первым и вторым. Было бы полное единение и «все люди — братья».
Джигарханян часто в своих выступлениях цитирует Ницше: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Но что такое Истина? Не то ли самое единение? Тогда почему же театр, один из видов искусства, разрушает время? Тем самым образуя для нас лазейки в стене Истины?
А потому что театр — шпион Истины. Театр — маленькая смерть. Он — ее репетиция. И Белинский был прав, когда призывал: «Ступайте в театр... и умрите в нём». И мы каждый раз умираем. Но аплодисменты возвращают нас к жизни, и мы понимаем тогда, что это был просто сон.