18+
11.10.2016 Тексты / Статьи

​Право запрещать

Текст: Сергей Морозов

Фотография: Dmitry Ratushny/unsplash.com

Литературный критик Сергей Морозов о вреде и пользе цензуры.

Время от времени хочется что-нибудь запретить.

Не надо стыдиться. Такого рода желание испытывает каждый. Хотя не всякий себе в этом признается. И это понятно: надо выглядеть человеком широких взглядов, поборником свободы и прогресса. Но тяга к запрету, в сущности, естественный человеческий инстинкт. Обаяние простых решений: нам бы понедельники — взять и отменить. Атавизм предков: вооружиться дубиной и с ее помощью обосновать свое право на тишину.

Что такое цензура? Это право на покой и порядок. Социальное болеутоляющее. Все время находятся нарушители, «комсомольцы — беспокойные сердца», которые так и норовят кого-нибудь оскорбить и обидеть, донести до окружающих очередную «окопную» правду. Откровение обнаженной натуры, картинки неприглядной действительности — это больно, вызывает зуд, жжение, резь и колики. Понятно, что приятного в болезненных ощущениях мало. Боль любят только мазохисты. Так что цензура — это нормальная реакция на раздражение. Подавить, убрать, отменить. Внести в существование размеренность и определенность. Чтобы все шло как обычно, привычным ходом. Настроение бодрое — мы живем в лучшем из возможных миров. Не надо думать о плохом. Только хорошее, только позитив.

Государство как добрый воспитатель ограждает граждан-детишек от негативной информации и морального разложения

В таком классическом виде (поддержание духовных скреп и единых общеобязательных норм, однородности общества), действует хорошо известный широкой публике патерналистский вид запретов. Запрещается то, что не вписывается в господствующий социальный, этический и эстетический канон. При этом не обязательно противоречит ему, а оказывается несвоевременным, пришедшим из будущего, или, напротив, из прошлого. Государство как добрый воспитатель ограждает граждан-детишек от негативной информации и морального разложения. История отечественной литературы дает массу примеров столкновения с цензурой на этой почве. Благонравие и богобоязненность, борьбу с нигилизмом и дурными общественными настроениями пытаются вменить ей в обязанности и сейчас.

Запрет по привычке видится большинству делом политическим. Но не стоит обожествлять государство. Политика и власть лишь оформляют свойственную человеку тягу держать и не пущать. Сперва привилегия запрещать даруется лишь избранным, тем, кто наделен властными полномочиями, затем цензура теряет институциональный характер. Но запреты остаются.

Это неизбежно. «Нельзя» — естественный противовес «можно», оборотная сторона, диалектическая противоположность, как сказал бы теоретик-марксист. Любые запреты вносят в нашу жизнь определенность, фиксируют направление движения: «Ты туда не ходи! Ты сюда ходи!»

Система запретов — обязательный компонент позитивной программы. Если ничего не запрещено, значит «что можно» тоже никто не знает. Сердцевина всякого запрета — идеал. Он может быть различным, поскольку зависит от эпохи, системы ценностей, идеологии. Отсутствие идеалов, тоже своего рода идеал, потому что запрещать в этом случае приходится всех тех, кто подобной точки зрения не придерживается.

Запрет, как ни странно прозвучит, порою единственно возможная форма определения позитивного образа будущего. Каким оно будет, не знает никто. А вот каким оно не должно быть в общих чертах ясно. Поэтому доминирование утопий над антиутопиями в середине XX века закономерно. Формировать будущее, а заодно и настоящее, запретами намного легче. Борцы с тоталитаризмом освоили запретительную методику и повернули ее против своих идеологических противников. Беда в том, что за оппозицией по отношению к утопии потерялся позитивный смысл борьбы. Под запретом оказалась сама мечта о лучшем будущем. Чего же вы хотите? Листая современные книги, клонирующие оруэлловский сюжет, такие как «Свобода по умолчанию» Игоря Сахновского, или «Кровь и песок» Антона Секисова, понимаешь, что ответа не будет. Слова протеста потеряли свой вес и значимость.

Без запретов, давления извне, искусство потеряло форму, превратилось в озорство, в никому не интересную мелкую пакость

Что не запрещено, то разрешено. Традиционный запрет относится к конкретным формам и определенному набору идей, оставляя пространство для дальнейших творческих исканий. Так формируется художественная задача: сказать то же самое, но тоньше, изящнее, с большей долей обобщения, не в лоб. Вместо прямого публицистического высказывания открывается пространство для фундаментальных философских суждений и новаторства в области формы. Собственно на этом стоит нынешняя тоска некоторых творческих работников по разного рода худсоветам и партийным окрикам. Некому нынче сказать «да что вы озорничаете!», приводя тем самым автора в здравое чувство и трезвый рассудок. Определенная правота здесь есть. Без запретов, давления извне, искусство потеряло форму, превратилось в озорство, в никому не интересную мелкую пакость. Конечно, кое-кто пытается пуститься в пакости много большие, напомнив о великой силе искусства, но и это привлекает внимание публики ненадолго. Большое или мелкое — разницы нет, рыскания авторов в сфере ранее недозволенного, сейчас вызывает либо скуку, либо отвращение — эффекты явно неэстетические. Запрет на перманентное озорство, таким образом, нужен, сложность в том, что антизапретительная пропаганда, вместо того, чтобы поставить вопрос о внутренней цензуре художника, вообще упразднила необходимость размышлять о запрете, как обязательном компоненте творчества.

В связи с борьбой против цензуры за право на творчество у большинства людей сложился количественный стереотип правоты и свободы. Кто (или кого) меньше, тот и прав. Единица всегда более свободна, чем масса. Но это очевидное заблуждение, стереотип эгоиста, путающего произвол (что хочу, то и ворочу) со свободой, подразумевающей ответственность. Запрет в определенных случаях — это, напротив, борьба за свободу. Выше в связи с антиутопиями об этом было сказано. Иногда запрет — единственное, что можно противопоставить рвущемуся к власти очередному диктатору или божку от искусства. Владимир Данихнов не без оснований рассуждает о писателях-пиратах, идущих в каждой книге на абордаж нашего мировоззрения. Прав был Виктор Топоров, когда говорил о том, что искусство тоталитарно. Любой писатель — потенциальный тиран и деспот. А раз так, то понятно, что тоталитаризм не должен пройти. В этом разрезе работа пожарных в «451 по Фаренгейту» Рэя Брэдбери не выглядит однозначно отталкивающей. Наоборот, концовка хрестоматийной повести, где изгои-книжники говорят «Я-Гомер», «Я-Шекспир», выглядит апофеозом триумфального шествия тоталитаризма — стирание человеческой личности, превращение ее в носителя чужих мыслей и сознания.

Запреты книг — форма борьбы с инакомыслием

В общем, с цензурой далеко не все так просто, как кажется поначалу.

Запреты книг — форма борьбы с инакомыслием. Но кто сказал, что инакомыслие — это всегда хорошо, что оно всегда ведет вперед и дальше по дороге прогресса? Иное — не значит лучшее. Альтернатива не всегда продуктивна. Чтобы понять это, не стоит осуществлять ее на практике. Лучше сразу «взять и отменить» определенные взгляды во имя гуманности, не проводя опасных социальных экспериментов над людьми.

Впрочем, кто его разберет, где что. Тут требуется недюжинный интеллект, моральное чутье и эстетический вкус. Поэтому на практике цензура подобна Прокрусту. Обрезается, отбрасывается все выдающееся, выходящее за рамки абстрактного и произвольного стандарта. То есть и то, что тянуло вниз, и то, что работало на перспективу. Цензура зачастую слепа, и сознание собственной слепоты, сочетающееся с нежеланием развивать слух и способность к пониманию, в конце концов, заставляет перейти ее на позиции Беликова «Как бы чего не вышло».

Запрещать можно разное. И по разным мотивам. Идеологическим, моральным, эстетическим. Чем хороша была Советская власть? Тем, что у нее все эти компоненты шли как «три в одном» (сейчас не так). Если книжка идеологически не выдержана, значит, она морально разлагает, а эстетически и подавно несостоятельна. Позволить советскому гражданину читать сомнительное — роскошь непозволительная.

Можно долго возмущаться по этому поводу. Но в определенной логичности и цельности отказать такому подходу сложно. Цензурные запреты в отношении писателей-диссидентов в рамках заданной системы координат были рационально обоснованы.

Моралисты предлагают «сжигать» Сорокина, эстеты — Проханова

Сейчас, когда общие правила упразднены, ясно, что баланс между политикой, этикой и эстетикой никогда не бывает идеальным. Каждый из компонентов хочет доминировать. В итоге в реальности спор идет не между сторонниками и противниками цензуры, а между теми, кто придерживается идеологических, моральных, или эстетических критериев запрета. Моралисты предлагают «сжигать» Сорокина, эстеты — Проханова. Никто не отказывается от своего права на запрет.

Особенность современного момента состоит в том, что старая форма запретов во имя всеобщего покоя и блага перестает работать. Запрет перестает быть привилегией узкой группы, отвечающей за все общество в целом. Теперь цензурой могут заниматься все. Каждый может составить для себя список запрещенных книг самостоятельно. Для этого нет необходимости в санкциях свыше. Это инновация в системе запретов, мимо которой ходят книжные гражданские активисты, думающие по привычке, что борьба с цензурой — это только борьба с правительством и судами, изымающими определенные книжки из всеобщего оборота.

Конечно, персональный бан — это не изобретение интернета. Но в современную эпоху индивидуальный запрет превратился в реальную социальную силу. Иван Федорович Карамазов в свое время лишь мечтал о неприятии всего мира. Теперь это стало делом обыкновенным. Цензурирование восприятия — вещь просто обязательная, необходимая для жизни в современной информационной среде. Запрет — единственная форма, которая способна помочь личности устоять перед напором информации извне. Не будь его — личность рухнет. В упомянутых выше персонажах Брэдбери, превратившихся в клоны великих книг, есть хотя бы цельность, монолитность. Современный человек без запретов, без цензуры превращается в сточную канаву, в эклектичное сочетание чужих мнений и идей.

Групповой запрет, протест отдельной социальной группы, который мы сейчас наблюдаем — это последний вздох общественного интереса к искусству

Переходя из сферы общественной в индивидуальную, запрет становится средством дальнейшей эскалации социальных конфликтов. Число запретов на самом деле растет и множится. Ведь теперь со своим бан-листом может выступать любая социальная группа. При этом запрет теряет свои рациональные основания. Интеллект, еще пару-тройку десятилетий назад бывший законодателем мод в сфере запретов, уступил свое место неясным иррациональным чувствованиям. Зажечь костры инквизиции и утвердить «черный список» в качестве общеобязательного для окружающих может любой зарегистрированный в соцсетях, начав с излишне эмоционального заявления о персональном неприятии автора или книги. В отсутствие высшей инстанции запрета (религия, философия, идеология, авторитет, институт критики), задававшей объективные, или, по крайней мере, внятные критерии неприятия, каждый стремится утвердить в качестве главного цензора собственное «Я», свое понимание того, что можно, а что нельзя.

Цензура становится мягкой, негласной, она не давит, она манипулирует

Групповой запрет, протест отдельной социальной группы, который мы сейчас наблюдаем — это последний вздох общественного интереса к искусству, показатель ускользающей социальной значимости последнего. Наверное, потому запреты становятся средством манипуляции в артистической среде. Запрет — это знак качества, признание социальной актуальности, эстетической значимости произведения. Хотя, зачастую, все наоборот, перед нами свидетельство обратного. Важен ведь не только сам факт запрета, но и его основания, мотив. Почему запрещается и что запрещается? Кто запрещает? Нынешние основания для запрета, как правило, мелки и незначительны. По-настоящему опасное для прописных истин общественного сознания, пронизанное духом подлинного социального критицизма, отсекается еще на предварительной стадии как неинтересное, неактуальное, устаревшее. Общество слепо и невосприимчиво к тому, что на самом деле должно волновать и шокировать. Смысл и значение классического социального протеста для него оказывается неуловимым. Подобное — показатель не только индивидуальной потери чувствительности, но и, вполне вероятно, результат работы новых механизмов цензурирования в современном обществе. Цензура становится мягкой, негласной, она не давит, она манипулирует. Действует не по отношению к отдельным книгам и мыслям, а определяет сами формы восприятия идей и произведений. Она никуда не уходит, просто перестает быть видимой, открытой. И эта негласность цензуры, отсутствие артикулируемых публично оснований запрета, мешает трезвому восприятию происходящего. Человеку кажется, что он живет в свободном мире, но последний жестко структурирован и ограничен негласными неформальными запретами.

Мимикрию запретительной идеологии под свободу от запретов особенно интересно наблюдать на примере запрета на то, чтобы запрещать. Одной из главных пострадавших здесь является критика. Конечно, традиции товарища Латунского дискредитировали институт критики. Но, во-первых, попытка отождествить критику и цензуру — пример манипулятивного действия современной цензуры, задающей довольно узкое понимание истории литературы и общества. А во-вторых, превращение критических статей в инструмент политической травли само по себе слабо соответствует природе критического высказывания в области искусства. Обжегшись на молоке, теперь хотят заставить дуть на воду. Нынешняя паническая водобоязнь негативных отзывов — попытка организовать цензуру всепобеждающего позитива.

Но отмена критической функции — запрет на запрещение, это по сути цензурирование здравого смысла. Любая критика — это инструмент обоснования рациональных оснований для запрета, способ организации дискуссии вокруг них. Отказ от критики в негативном понимании, как выявления и фиксации неприемлемого — источник разрушительных тенденций. Цензурирование бана и запрета — разложение основ. Свобода от цензуры обязательно должна предполагать свободу запретов.

Поэтому дискуссия о запрещенных книгах, идеях или учениях должна развиваться не в духе абстрактной идеологии освобождения, а в направлении развития культуры запрета. Потому что запреты будут всегда. Цензура бессмертна. Количество запрещенных книг будет расти небывалыми доселе в истории темпами, потому что у каждого образуется свой список. Мы никогда не узнаем о нем в полном объеме. Что творится там, в тени индивидуального сознания, взявшего на себя функцию распределения на дозволенное и запрещенное? Вряд ли мы расслышим, ослепив себя сказками о своем свободолюбии и полной победе над запретами в цивилизованном обществе. Хотя разве не к этому теперь устремлено современное сознание — не к постижению явления, а к тому, чтобы его не замечать? Самая лучшая победа — иллюзорная.

Другие материалы автора

Сергей Морозов

​Литература для телезрителей

Сергей Морозов

​Страшно жить!

Сергей Морозов

​Клуб литературных самоубийц

Сергей Морозов

​За страницами семейного альбома