18+
29.08.2016 Тексты / Интервью

​Неизвестный Гуннар Экелёф

Беседовала Алена Бондарева

Фотография Игоря Вьюшкина

Переводчица со шведского Надежда Воинова рассказала о том, кто такой Гуннар Экелёф и почему поклонники Стига Ларссона должны прочесть «Мёльнскую элегию».

— Насколько я поняла, книга Гуннара Экелёфа — ваша первая профессиональная переводческая работа?

— Да, раньше я немного переводила для себя, но отдельным изданием мои работы вышли впервые.

Гуннар Экелёф (1907-1968)

— шведский поэт, переводчик, один из крупнейших модернистов Скандинавии. Экелёф верил, что искусство — духовный путь художника. Среди переводчиков его стихов были такие известные поэты, как Нелли Закс, Октавио Пас, Уистен Хью Оден и Роберт Блай.

В России Экелёф почти не издавался. Самые известные переводы отдельных стихотворений сделаны Андреем Щегловым. Вот один из текстов:

***
Нет, души ничем не отличны от птиц,
Когда говорят друг с другом,
И птицы, когда говорят,
Ничем не отличны от душ.
Там, где людям нужно
Великое множество слов,
Птицам — хватает лишь нескольких звуков
Разных только по устремленности,
Разных только по силе. («Иностранная литература», 1997, № 12)

Справка RA:

Читать дальше


— Чем был обусловлен выбор такой сложной персоны, как Экелёф?

— История длинная. Благодаря моему супругу (он швед) у меня появилась возможность познакомиться с малоизвестными в России интересными авторами. Повлиял и наш переезд в Казахстан. Там я встретилась с алмаатинцем Павлом Банниковым, поэтом, культуртрегером, организатором литературного фестиваля «Полифония», основателем литературной школы, издателем сетевого и печатного журнала. В одной из своих интернет-передач «Прогноз Погоды» * — псевдоним Павла Банникова — Павел Погода. , посвященных книжным новинкам, Банников, рассказывая о выходе в России поэтического сборника Тумаса Транстрёмера, сожалел о том, что никто еще не издал отдельной книгой Гуннара Экелёфа — автора не менее интересного и сложного.

Прошлым летом на шведской даче под Хернёсандом, взяв «Мёльнскую элегию» Экелёфа в библиотеке, я начала читать и переводить для себя, однако, работа настолько захватила меня, что с каждым днем я относилась к ней все серьезнее. Позже я узнала — этот текст никогда не переводился на русский. Меня поразило, что он мог остаться незамеченным в России. Эта книга должна была выйти еще 50 лет назад! Ведь на других языках «Мёльнская элегия» печаталась уже давно. Написанная Экелёфом в 1960-1970 годах, она сразу же была переведена на английский, итальянский и многие другие языки.

Стефан Ингварссон

советник по культуре Швеции

Надо сказать, что Гуннар Экелёф — довольно оригинальный выбор. Этот поэт в Швеции считается классиком, однако в нем много современного звучания. И несмотря на то, что Гуннар Экелёф крупнейший модернист, его творчество отсылает нас к тем традициям, которые до сих пор видны в шведской лирике. Поэтому я чрезвычайно рад тому, что Надежда перевела именно Экелёфа, который по сей день вдохновляет лириков.


— Почему, по-вашему, Экелёф у нас практически не переводился?

— Если мы говорим о «Мёльнской элегии», то, возможно, виной само произведение. Это сочинение цитатное, повышенной сложности, в нем переплетено множество языков: старых и новых европейских, есть вкрапления древних, вроде греческого или латинского. Не исключено, что советский читатель был не готов к этой книге.

Андрей Щеглов

переводчик

В советское время запрещенных авторов было мало, а вот писателей, издаваемых мизерными тиражами, — много. Трудно было достать Кафку, Борхеса, сюрреалистов. Все эти тексты становились достоянием филологов. Немаловажен и тот факт, что Экелёф — поэт очень сложный, элитарный. Но о нем в 1960 годы очень хорошую статью написал Евгений Головин, известный и талантливый поэт, в ней цитируется много стихов Экелёфа в переводах самого Головина, однако статья эта прошла незамеченной. Ссылку на нее я нашел в каком-то зарубежном литературоведческом справочнике.

В 1979 году маленьким тиражом вышла интересная антология «Современная шведская поэзия», включавшая несколько переводов Экелёфа. Одни сделал германист Алексей Парин, а другие принадлежали Борису Ерхову, специалисту по Скандинавии. Мне из этой пары больше понравился Ерхов. Он перевел очень лирические и простые стихи. Но известности Экелёфу публикация в этом сборнике также не принесла. Вообще эту антологию мало кто знает. Там, например, даже был такой переводчик, как Петр Мамонов, в будущем солист «Звуки Му», в книгу вошли и совершенно забытые переводы Тумаса Транстрёмера, которые сделал наш известнейший переводчик Владимир Тихомиров.

Затем, в 1993 году Парин уже самостоятельно опубликовал в шестом номере «Иностранной литературы» переводы нескольких стихотворений Экелёфа. Что тоже не породило бурного интереса. А потом взялся переводить я. И моя публикация почему-то вызвала отклики у читателей, а переводы довольно часто цитировали в интернете. И я был очень удивлен и польщен, когда выяснилось, что первые переводы Экелёфа, с которыми познакомилась Надежда, оказались моими.


— Да, Гуннар Экелёф не самый простой поэт. «Мёльнская элегия» — квинтэссенция его творчества, объемный и трудный для восприятия поэтический текст. Однако и у Экелёфа бывали стихотворения, если не простые, то более прозрачные в смысловом плане, это даже видно из подборки переводов Андрея Щеглова. Почему для первого большого знакомства с русским читателем вы взяли такую неоднозначную вещь?

— Как вы уже заметили, Экелёф был частично переведен Щегловым и другими скандинавистами (например, недавно ушедшим И.М. Ивановским; есть и совсем свежие переводы Наталии Пресс и другие) Да, у Экелёфа есть более простые стихотворения. Например, в Швеции очень популярна его «Эйфория», описывающая летнюю ночь в Хёлё:

Ты сидишь один в саду с блокнотом, бутербродом, флягою и трубкой.
Ночь, но так спокойно что пламя свечи горит не дрожа
отбрасывая свет на стол из грубых досок
и оставляя блики на стекле.
Ты отпиваешь глоток, откусываешь, гасишь и разжигаешь сигарету.
Пишешь строку или две и останавливаешься, задумавшись о красной полосе заката скользящей к рассвету,
к морю дикого кервеля, бело-зеленой пене в темноте летней ночи...

...Да, быть единым с ночью, с самим собой, с огоньком свечи который тихо смотрит мне в глаза, непостижимо и тихо,
единым с дрожащей и шепчущей осиной
единым с цветочными стадами которые вытягивают свои головки из темноты и слушают
что-то вертевшееся у меня на языке готовое сорваться но так никогда и не высказанное,
то, что я бы не смог предать даже если б захотел.
И что внутри меня бурлит от чистейшего счастья!
И пламя поднимается... Как будто цветы подступают ближе
ближе и ближе к свету в сияющих радужных точках.
Осина трепещет и поет, закат скользит
и все что было несказанным и далеким — несказанно и близко...

...меня поразила онтологическая глубина произведения

Но важно понимать, что Экелёф — поэт изначально глубокий, с самой юности затрагивающий в своем творчестве экзистенциальные темы; он стремится проникнуть в онтологический, исторический, мифологический пласты. Для его философии в равной степени важны смерть и индивидуальный путь художника.

В «Мёльнской элегии» меня сначала привлёк эстетический аспект (это очень красивая вещь, даже когда ты просто на неё смотришь, листая книгу) и вариативность формы произведения, где есть всё — рифмы, ритм — и их отсутствие, история страны и литературы, скрытые измененные цитаты, параллельная вставная пьеса на латыни и греческом, странные ремарки на полях, постоянно меняющиеся шрифты, известные исторические персонажи, которые персонифицированы в «Мёльнской элегии» совсем в ином качестве. Например, Александр Македонский становится королём всех умерших.

А еще меня поразила онтологическая глубина произведения.

Вот так и я
нутром своим людей умерших слышу:
Вдыхаю воздух, что умершим дышит,
я жажду пью, где смерть растворена,
они мой голод и еда моя:
Я мру их жизнь, они живут мне смерть.

Кроме того, как оказалось, крупную форму в наследии Экелёфа еще никто не переводил.

— Но в то же время Экелёф писал о необходимой демократизации искусства. Как получилось, что оттолкнувшись от этого гуманного тезиса, он пришел к сложному интертексту «Мёльнской элегии»?

Андрей Щеглов

переводчик

Многие сюрреалисты (а Экелёф однозначно сюрреалист) стремились к чему-то очень хорошему. Например, тот же Луи Арагон не чурался высоких целей. Поль Элюар мечтал о братстве людей и стремился ко всеобщему счастью. И это понятно, сюрреализм — искусство освобождения, когда человек мобилизует свои внутренние ресурсы. И когда Экелёф пишет о том, что души ничем не отличны от птиц и могут устанавливать контакт друг с другом, то, конечно, это выглядит как своеобразная демократизация искусства.


— Просто он понял, что социалистические идеи не работают. Его собственная биография тому свидетельство. По ней, кстати, вполне можно было бы написать роман. Его жена ушла от него уже через несколько месяцев после свадьбы (к поэтессе Карин Бойе, сотрудничавшей в журнале «Спектрум», где работал и Экелёф). В 1932 году он пережил серьезный финансовый кризис, связанный с банкротством империи Ивара Крюгера (последнему принадлежало производство «шведской спички»). Экелёф потерял наследство, распродал все свои вещи, даже рояль и пистолет, с которым никогда не расставался. Он покинул прекрасную квартиру на Остермальме в Стокгольме и поехал жить к так называемым пролетарским поэтам. Именно в этот период он говорил: «Кризис сделал меня народом». Будучи интеллектуалом, получив хорошее образование * — В 1926 году после окончания гимназии Экелёф отправился изучать восточные языки в Лондон. Затем учил персидский в Уппсальском университете, но образование не завершил. , читая на нескольких европейских языках, он понимал, что народ ему не близок. И даже написал сборник стихов Non serviam — что в переводе с латыни значит «Не служу», — как вы помните, это слова Люцифера. В этом цикле Экелёф отрекается от социалистического общества, от так называемого народного дома, и пишет о том, что ему неинтересно быть винтиком в этой машине.

В свете эстетических требований
(а также требований уместности)
архитектор сделал облака четырехугольными.
Далеко над пустыми лесами простираются пригороды.
Высоко над горными плато выстроились в ряд кубы облаков,
глубоко отражаясь в ничего не подозревающих лесных озерах,
роскошные анфилады окон пустоты
подчеркнутые закатным красивым красным неоном.
В бережно собранных кучевых кучах играют чистоплотные дети
(люди никогда не трогают их руками)
между ними в крутящихся зонтиках плавают
строгопроплаченные коммунальные гувернантки.
Каждый день становится вечером и бесполые витаминные рабочие
мечтательно возвращаются домой согласно возрасту и договору
к своей личной жизни, к Свее, королеве гормонов
под тщательной охраной заслуживающих доверие вышибал.
Наступает ночь, стихает. И только вертолет-мусорщик
неспешно жужжит от двери к двери
ведомый будущим выскочкой, анархистом и поэтом
пожизненноосужденным убирать всю гадость фантазии.
На расстоянии он выглядит как огромный рой бабочек
гудящий перед утренним букетом срезанных каприфолей
высоко, о как высоко над лесами для оздоровительных пробежек
где никто никогда больше не занимается бегом.

С этого момента он избрал аутсайдерство как основную авторскую стратегию.

Вообще, 1940-е годы — поворотные в его творчестве. Он понимает, что с «ушедшими», с древними писателями и философами, авторами рубежа XIX-XX веков, ему гораздо интереснее, чем с современниками. Среди последних ему было сложно найти адекватного собеседника. Известен рисунок Экелёфа — треугольник, изображающий шоссе, поднимающееся в гору и уходящее в никуда, а на нем цепочка следов — символ пути одиночки.

Собственно, вся «Мёльнская элегия» об отношении с прошлым. Она напоминает то место в литургии, где молятся «о всех и за вся», где собирается воедино тело Христово, — живущие и умершие. Так и Гуннар Экелёф собирает близких ему персонажей прошлого и настоящего вместе.

— В «Элегии» есть интересный образ — каменный младенец. Творчеству Экелёфа, как и творчеству знаменитого норвежского скульптора Густава Вигеланда, присуще болезненное переживание рождения?

— Речь идет о литопедионе — окаменевшем плоде. Имеется в виду редкая медицинская патология, возникающая при некоторых заболеваниях — кальцификация плода во чреве. Чтобы плод не разрушал организм матери, он сначала покрывается пленкой, а потом на ней нарастает слой кальция. Покрытый такой «известкой» зародыш может находиться необнаруженным в утробе матери долгие годы. Упоминание этого редкого феномена здесь — метафора времени.

...Я помню
Время,
оно во мне,
несу его я, как дитя из камня,
созревшее и нерожденное.

— У вас есть фраза: «Я мру их жизнь, они живут мне смерть», расскажите о ней чуть подробнее, какие у вас были варианты перевода, и почему вы в итоге пришли к этой формулировке?

— Конечно, можно было написать то же самое более современным языком, но когда поэт говорит о своем архетипическом и философским восприятии действительности, его язык тоже становится другим. Я использовала этот славянизм, чтобы заострить внимание на онтологическом аспекте. Да, для шведского читателя фраза звучит не настолько архаично, но шведский язык развивается по иным законам. Там нет такого литературоцентризма в культуре и нет традиции чтения авторов XIX века, нет религиозных служб на церковнославянском языке, который является калькой с древнегреческого. К тому же сильнее и лаконичнее, по-моему, смысла не передать. Некоторые языковые формулы приходят сразу. Ты продолжаешь искать слова, более соответствующие оригиналу, но в итоге возвращаешься к первоначальному варианту. Кроме того, для перевода важен еще и вопрос ритмического соответствия.

Экелёф Г. Мёльнская элегия. / Пер. со швед. Н. Воинова. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. — 64 с.

— А насколько ритмически ваше переложение близко к оригиналу? Вопрос, конечно, с подвохом. Перевод стихов с одного языка на другой всегда немного напоминает пересказ. И мне интересна техническая сторона вопроса: где вы вынужденно отошли от заданного ритма и какие переводческие решения находили тогда, когда слово не имело русского аналога.

— Безусловно, один из самых сложных моментов для переводчика, когда поэт использует неологизмы или придумывает слова, созданные по потенциальной модели словообразования, которые отвечают его поэтическим нуждам. Я находила похожие русские неологизмы или придумывала слова, подходящие по смыслу. Например, в начале «Мёльнской элегии» есть авторский неологизм «allfågelklingande» (буквально «звучащее всеми птицами»), который я перевела как «птицозвучащие».

Если говорить о близости к оригиналу, принцип работы был следующий: я старалась максимально сохранить ритм, рифму и вообще форму. Если у автора был чёткий ритмический рисунок, я ему следовала. Там, где он сбивался, я тоже писала свободнее, уже не пытаясь точно следовать оригиналу. Например, в отрывках, касающихся абстрактной, нонсенсной, но рифмованной поэзии.

— Что вы имеете в виду?

— Те отрывки, например, которые связаны с Эдит Сёдергран и детским фольклором — в тексте есть места, относящие к шведским детским считалкам, некоторые из них сохранились еще со Средневековья.

Эдит Сёдергран (1892 — 1923)

— шведскоязычный финский поэт. Жила в России, Финляндии, Швеции. Несмотря на молодой возраст (Сёдергран умерла от туберкулеза в 31 год), ее новаторская модернистская лирика серьезно повлияла на всю скандинавскую поэзию. Одно из самых известных стихотворений, переведенных на русский:

***

Ты искал цветок
А нашел плод.
Ты искал родник
А нашел море.
Ты искал женщину
А нашел душу -
Ты разочарован.

Справка RA:

Читать дальше

Например, такие асмысловые отрывки:

Вода — перепонка,
жернов — мужичонка,
мука — плетенка.
Водою катать,
С жерновами стонать.
Дитя из камня, дитя грудное
ты поймал?
— Я поймал
шов ко швам.
Хлам!
Никогда не ступай
на булыжников край,
не ступай...

Или другой:

Час второй пробежал
он еще продолжал.
А в месяц Марса точно в пять
идет прекрасно все опять.
Звон колокольцев под дугой.
В сенях он снег с себя стряхнул.
Когда же восемь прозвонит, гора вдруг крысу
породит.
В апреле, как обманет нас весна,
родится нам еще одна.
Ровно в час
сноб у нас.

У автора ритмические формулы в этом месте постоянно меняются, поэтому здесь, скажем, не так важно считать сколько стоп в строке и повторять именно такой узор. А с точки зрения смысла — смесь чепухи и скабрезностей. Вообще текст Экелёфа впитал в себя и низкую, и высокую культуры. Яркий пример — вставная латинская пьеса, где после «вводных» античных заклятий-дефиксио ведьмы Саги, выстраивается разговор между гомосексуальными взрослыми и гетеросексуальными юношами и девушками. Пьеса большей частью основана на античных граффити, в том числе любовного содержания, которые Экелёф коллекционировал и анализировал. Он изучил более двух тысяч античных надписей на стенах домов, например, в Геркулануме и Помпеях. Кроме того, поэт использовал изменённые цитаты из античных авторов, мифы. Так, в тексте появляются Филемон и Бавкида с неожиданными репликами * — герои античного мифа, олицетворяющие вечную любовь. .

— Культурный разброс действительно невероятный, а еще огромный временной и пространственный отрезки...

— Да, Экелёф интересно работает с темами пространства и, особенно, времени. Время постоянно в центре его внимания. Вы помните, в тексте снова и снова повторяются такие моменты, как падение капли, падение яблока. И получается, что всё происходит за этот один-единственный миг падения. Время действия невероятно сжато, но и растянуто до предела (как у автора: «Время задержано и напряжено...») — охваченные внутренним взором за один миг, события охватывают несколько эпох. Поражает и количество исторических и мифологических персонажей. Да и период написания «Мёльнской элегии» немалый — 23 года (с 1937 по 1960).

— Вы читали дневники, письма Экелёфа? Что он рассказывает о ходе работы над «Элегией»?

— В 1940-е годы он публиковал её части в журналах. Но работа шла сложно. По времени она совпадает со Второй мировой войной. Неприятие безумия войны, социализма с попыткой уравнять всех и вся, неурядицы в личной жизни, агрессия по отношению к происходящему, отторжение действительности вливаются в его произведение. Существует достаточно много документальных свидетельств жизни Экелёфа, рассказывающих о его переживаниях в этот период. Например, жена художника Стига Осберга, Лиса, вспоминает, что Экелёфу, когда он навещал их бедную избушку в сёрмландском архипелаге, было трудно читать свои стихи даже друзьям, и он охотнее читал переводы. Именно он впервые представил шведскому читателю французских авторов: Гийома Аполлинера, Артюра Рембо, Андре Жида и других. И многие из них тем или иным способом стали частью «Мёльнской элегии». Вообще в тексте немало вставных элементов. Есть даже шекспировско-андерсеновская сказка: по ритму и форме — это абсолютно шекспировская вещь, а персонажи очень похожи на ожившие предметы, на сказочных героев Андерсена — Слепое окно, Зеркало-сплетница (предметы шведских исторических реалий, о которых рассказано в комментариях). Но встречаются и вещи, несуществующие в природе, выдуманные Экелёфом, например, загадочные Снежные ягоды.

...перевод — это еще и работа по осмыслению

— Почему вы решили оставить непереведенным латинский и греческий тексты?

— Это «элитизмы», применяемые автором сознательно для герметизации этих отрывков текста. К тому же в оригинале они тоже не переведены и вообще никак не прокомментированы сносками или примечаниями. Общий принцип работы с полиязычием в текстах таков: переводится только основной язык текста. В «Войне и мире» Льва Толстого, например, достаточно много отрывков на французском — и это передаёт особенности эпохи, когда вся европейская элита общалась на другом языке, в частности, чтобы прислуга не понимала. И если роман Толстого переводится с русского на английский, то французский текст остается нетронутым. То же самое и в «Элегии». В комментариях я описываю содержание пьесы, но не перевожу ее дословно. Это невероятно гротескный текст, связанный с низовой культурой. Думаю автор хотел, чтобы в полной мере его смогли оценить лишь те, кто владеет древними языками. Те, кто способны насладились им, как языковым кунштюком, не соблазняясь. Остальные (поскольку я всё же прокомментировала эту античную вставную пьесу в примечаниях) смогут понять в общих чертах, о чем речь, а если им захочется прочитать — почувствовать мелодику языка, насладиться красотой формы. Вообще же мне кажется, что подобные перепады между высоким и низким, и то, как они соприкасаются — это свидетельство невероятной интеллектуальной свободы автора.

— А как вы думаете, кто сегодняшний читатель Экелёфа?

— Это очень интересный вопрос, касающийся разных уровней восприятия сложного текста. «Элегия», конечно, очень непроста. Но в то же время моя 13-летняя дочь прочитала и получила удовольствие.

Прежде всего, это должны быть люди много читающие или пишущие. А также те, кому по-настоящему интересна история литературы, шведская литература и поэзия. К сожалению, в широких массах сегодня кроме сказок Астрид Линдгрен, шведских детективов (в частности Стига Ларссона) и, в определенных кругах, поэзии Транстрёмера (особенно в связи с его Нобелевской премией) о шведской литературе в России мало что знают. А Гуннар Экелёф — один из крупнейших модернистов ХХ века с мировым именем. Безусловно, полноценное знакомство со скандинавской литературой невозможно без чтения этого автора и его «Мёльнской элегии». Ведь все, что он написал до или после, связано с этим текстом. Существуют отдельные места из «Элегии», которые цитируются в его более поздних произведениях. Например, в «Диванной трилогии».

И до сих пор влияние этого текста чувствуется у многих скандинавских поэтов рубежа XX-XXI веков.

«Мёльнская элегия» своего рода тест на профпригодность

Я не исключаю, что тот, кто столкнется с Экелёфом впервые, с первого раза этот текст не поймет. Он буквально нашпигован незакавыченными цитатами. Часто они приводятся в измененном виде. Я бы назвала это шифтингом: цитата из-за замены одного из слов меняет смысл, иногда на противоположный. Поэтому только очень образованный человек, особенно литературовед, сможет в полной мере насладиться книгой, испытать радость узнавания от того, что он понимает разницу между оригиналом и измененной цитатой.

Но всё же русскому читателю в переводе текст будет более понятен, чем шведскому — в оригинале. Поскольку перевод — это еще и работа по осмыслению, куда уже вложен определённый труд по изучению контекста. К тому же «Элегия» прокомментирована — есть сноски и примечания в конце, которые сильно облегчат восприятие.

Я рекомендую «Мёльнскую элегию» всем, кто любит изысканную литературу, в том числе, старшим школьникам и студентам, выбравшим гуманитарную линию, (вообще, было бы неплохо включить этот текст в учебники) филологам, лингвистам и всем, кто работает с языком. «Мёльнская элегия» своего рода тест на профпригодность, указатель, путеводитель, показывающий куда и как нужно развиваться. И памятник языку как таковому.

— Все, кто писал об Экелёфе по-русски, рано или поздно говорят о Тумасе Транстрёмере. Расскажите как переводчик о соотношении звучания этих двух поэтов.

— Обращаются к Транстрёмеру, скорее всего, потому, что мало знают о шведской поэзии вообще, а хочется к чему-то известному апеллировать, как-то поставить в ряд. Сходство лишь в значимости этих фигур, на мой взгляд. Оба они номинировались на Нобелевскую премию. Но один получил, а другой вошёл в Шведскую академию, которая ее выдает.

Я не транстрёмеровед. Наверняка тема сравнительного анализа творчества этих двух столпов шведской поэзии XX века будет кому-то интересна. Но поэтика, безусловно, разная. Транстрёмер, на мой взгляд, писал больше о переживании личностного опыта, без внешних отсылок к культуре. Экелёф же постоянно обращается к культуре вообще, он говорит об истории литературы, живописи. Поэтому каждое свое произведение он строит как некий синтез искусств. Иногда кажется, что «Мёльнскую элегию» он воспринимал как оперу или симфоническую поэму, настолько там присутствует музыка, ремарки на полях с названиями инструментов (как у К. М. Белльмана), которые должны, по мнению автора, озвучивать текст музыкально. Экелёф занимался музыкой, одно время даже хотел стать композитором.

— И напоследок ваш любимый отрывок.

— Их несколько. Например, «Песнь прибоя» или то место, ближе к концу, где Экелёф цитирует Эммануила Сведенборга. И тогда язык его превращается в язык XVIII века. А еще мне очень нравится фрагмент, частично приводившийся выше, он рассказывает о странном астрономическом явлении 1786 года, свидетелем которого стал один из предков Экелёфа — Густав Левин * — брат родственницы Экелёфа Анны Катарины Хеденберг, придворной дамы Густава III, которая, несмотря на своё положение принимала участие в революционных событиях 1809 года по свержению сына Густава III, Густава IV Адольфа. :

— Да, помню я
ту ночь на первом градусе примерно
в начале самом северных широт.
И небо чистое в божественном величье.
На горизонте нам сияя так знакомо,
кишела живность — мириады тварей,
коими богата таинственная моря глубина.
Со старшим боцманом по палубе гуляя,
заметили мы разом на востоке
звезду, что с каждым мигом приближалась
с востока и росла с секундой каждой.
И после моего предупрежденья
велел команду капитан наверх свистать,
чтоб паруса спустить, лечь в дрейф, руль закрепить.
И в тот момент звезда иль метеор
раскрылся тысячью лучей над кораблем
ракетой мчась со скоростию мысли,
покрыв весь горизонт своим сияньем
так ослепительно, что можно волосок
увидеть было на верхушке мачты!
И в тот же миг вознесся ураган
с такою необузданною силой,
что мог перевернуть корабль наш,
и вслед за этим хлынул плотный ливень,
который все кувшины мог наполнить
пролившейся водой за две минуты.
Феномен длился лишь три четверти часа.
И небо просветлело, вышли звезды,
улегся ветер. Мы подняли паруса.
Сменилась вахта и отправилась по койкам.
корабль пошел в условленном порядке.
И чистой ночью снова зазвучала
То тише, то сильней, как в разных хорах
песнь запертых рабов...

Другие материалы автора

Алена Бондарева

​Лицензии смыслов

Алена Бондарева

​Дмитрий Васюков: «Без трудового человека кино не представляю»

Алена Бондарева

​Санна Хукканен: Комикс меняет мир

Алена Бондарева

​«Путь локального познания»