18+
03.10.2017 Тексты / Рецензии

​Не в Афинах...

Текст: Елена Сафронова

Обложка предоставлена ИД «Алетейя»

Литературный критик Елена Сафронова о суровой советской школе в повестях Ирины Чайковской.

Чайковская И. Афинская школа. — СПб.: Алетейя, 2017. — 316 с.

У Ирины Чайковской, автора восьми книг, главного редактора русскоязычного литературного журнала «Чайка» (США), вышла книга повестей «Афинская школа».

Книга ожидаемо посвящена школе. В неё вошли четыре текста: «Московская баллада», «Убить Мармеладова», «В неведомую глубь» и «Афинская школа». Как указывает автор в предисловии, три первые написаны на личном опыте работы в московской школе в эпоху перестройки, четвёртая — в 2013 году в Америке. В её основе, признаётся писательница, переосмысление пережитого и ощущение метафизической связи с теми давними повествованиями. «Формально все они касались школы, но только формально, на самом деле, речь в них шла о времени и о его сложных коллизиях, ставящих перед людьми — юными и зрелыми — свои трудноразрешимые вопросы», — поясняет Чайковская.

Ещё одна «пуповина» привязывает «Афинскую школу» к текстам, порожденным советской системой среднего образования: это образ эмигрантки Киры, преподающей в Америке русский язык на дому. Внутренний мир Киры раскрывается ненавязчиво, писательнице равно интересны педагог и ученики как человеческие типажи, однако по мере чтения крепнет убеждение, что Кира — тип Учителя с большой буквы. Она не может и не хочет оставить свою миссию — нести людям свет знаний и красоты. «Красоту» в повести представляет золотой запас русской культуры: «Грузинская песня» Булата Окуджавы, которую Кира разучивает с любопытной Раечкой, продавщицей в кофе-баре, и незаконченная поэма Пушкина «Египетские ночи». Кира вновь и вновь поражается мощи пушкинского таланта и его божественному умению расставлять лучшие слова в лучшем порядке. А ещё судьба юной жены Грибоедова Нины Чавчавадзе, талант и наследие Каролины Павловой, русские народные песни... Со всеми этими сокровищами не расстается Кира и по ту сторону океана. Это позиция не только прозаика, но и главного редактора «Чайки»: журнал постоянно следит за «нашим» творчеством и культурой.

Эта связь — знаковый момент для понимания всех четырёх повестей. Хотя по интонациям и смыслу они различны: у «Афинской школы», единственной из четырёх, оптимистический финал. Кира верит, что у неё будут и следующие уроки, и новые ученики, и не прервётся нить русской культуры, прививаемой юным гражданам Америки, и не прекратится бесславно высокая учительская миссия.

Три чисто «школьные» повести построены иначе. Красота великой русской культуры в них существует не сама по себе, а на контрасте со всевозможными уродствами позднесоветского бытия и его образовательной системы. Свой писательский месседж Чайковская «выдает» в предисловии: «В те годы мне очень хотелось докричаться до людей — показать им, как несчастны все оказавшиеся в такой вот самой обыкновенной школе — по обе стороны учительского стола». Эту откровенность можно даже счесть авторским промахом: не так любопытно читать, когда предупрежден. Но книга задумывалась и воплощалась откровенности ради, потому автор с первых строк обещает публике горькое и болезненное чтение.

...русская литература по-прежнему бедна правдивыми книгами о школе

Главная героиня «Московской баллады», «англичанка» Амалия, честно признается: «Вы попробуйте, работая в школе, будь у вас хоть трижды красный диплом, не забыть язык». Но увольняют её не за низкое качество владения английским, а за то, что, единственная из всего коллектива, на педсовете поддержала учительницу, возмущённую политикой директора: «В школе атмосфера зажима критики, авторитарность, доведенная до самодурства, никакой заботы об учителях». Через неделю аттестационная комиссия, созванная директором, подтвердила профнепригодность бунтарки, и её «ушли» из школы, а следом настал черед Амалии.

Повести Чайковской преподают читателям жестокие уроки: оказывается, педагоги учат ребят не только азам предметов, но и подслушиванию под дверьми, доносительству, интригам против неугодных. Эти «прелести» двигают сюжет повести «Убить Мармеладова». В её основе — казалось бы, пустяк: «литераторша» и классная руководительница Эвелина Александровна старается заинтересовать детей Достоевским, чтобы не «прошли», а прочли, прочувствовали «Преступление и наказание», и надеется пробудить в них самостоятельное мышление. Она просит знакомого поэта Олега Николаевича (между ними роман, но любовная линия по важности в тексте на последнем месте) провести с детьми литературный клуб в субботу. На дискуссию по «Преступлению и наказанию» приходит семь человек — школьников больше волнуют дискотека, дешёвое пойло, первые любви и неумелый подростковый секс на чердаке. Собственные страсти для них ближе и понятнее «страстей» Достоевского. В этой невинной встрече мерзкая «биологичка» Альбина Анатольевна, ведущая атеистический кружок, усматривает «проповедь идеализма и религии», доносит дирекции, и раскручивается цепь гнусностей. Объявляют выговор Эвелине и заставляют покинуть школу, пишут письмо на работу Олегу, травят Катю Прохорову, неосторожно признавшуюся, что верующая... Советская бюрократическая машина бьёт без промаху в самые больные точки. Финал трагический: гибнет ученик класса Эвелины Андрей Воскобойников: тонет в весеннем пруду, спасая десятилетнего Вовика. На первый взгляд, это не связано со скандалом, разыгравшимся из-за Достоевского. Но драматический исход кажется единственным дамокловым мечом, способным рассечь узел внутришкольных интриг, ненависти и непонимания.

В «Убить Мармеладова» роль фокального героя переходит от персонажа к персонажу — происходящее описывают по очереди педагог Эвелина, школяры Андрей, Теймур, Аня, Оля. Но меняются «исполнители» монологов, а не лексика и тон рассказов. Все участники трагедии говорят, по сути, о том, что никто никого не понимает, не слышит, не хочет воспринимать как личность. И это — жесткий диагноз «лучшей в мире» советской школы. Не в Афинах...

Ещё более жутко читать короткую повесть «В неведомую глубь»: дневник юного самоубийцы, написанный в годы, когда о «50 днях до моего самоубийства» слыхом не слыхивали. Это рассказ в рассказе — дневник самоубийца надиктовал на аудиокассету и закопал в песочнице, где его нашел посторонний мальчик, чья мама после долгих сомнений решает обнародовать текст: «Прочтите, прочтите его исповедь, прошу вас. Сердца сейчас загрубели, всем хватает своих забот, и все же ему, Гене этому, так хотелось, чтоб его услышали, недаром ведь неглубоко зарыл».

Гена начитанный и тонко чувствующий парень, запросто апеллирует к Грибоедову и Бодлеру, Шестову и Бердяеву. Он в курсе учений религиозных философов и размышляет о смерти. Соблазнительна ему точка зрения Бодлера из стихотворения «Плаванье» (пер. М. Цветаевой):

Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино!
В неведомого глубь — чтоб новое обресть!

Перефразированной строкой Бодлера автор называет исповедь юного самоубийцы, типичного «ботана», да ещё и на четверть еврея. Скрывая «корни», Гена входит в секту Говенды (Пашки Говядина). Тупой и серый Говенда «реанимирует» дело Бейлиса и убеждает «соратников», что всё зло русским от евреев. Отомстить за смерть Андрюши Ющинского он предлагает семье Гершиных. Гена знаком с Гершиными и даже привязался к маленькому Грише и его маме Юлии — и всё же боится пойти против стаи. Квартиру Гершиных в итоге поджигают, но они спасаются, однако гибнет нелепая Катя Тураева, потащившаяся в секту за мальчишеским вниманием; задыхается в дыму, но успевает выбросить Гришу в окно. Гена считает бесчестным жить после смерти Кати: «Прости меня, если можешь. И жди. Я — не задержусь».

Советский антисемитизм проходит красной нитью через все четыре повести, но «В неведомую глубь» практически замешана на нём. В этом смысле книгу Чайковской можно читать в ракурсе разных проблем. Но все же пороки образования выходят на первый план.

Однако эти пороки, на первый взгляд, остались там, в школе конца 80-х. Не слабое ли место «Афинской школы» то, что все повести ретроспективны и смотрят в прошлое? У нас давно не СССР, и школа какая угодно, но не советская... Но не устарел, увы, социокультурный факт: русская литература по-прежнему бедна правдивыми книгами о школе. Честных советских книг на эту тему мы помним две: «Чучело» Железникова (1981 год) и «Работу над ошибками» Полякова (1986 год). Они с разных концов брали в клещи благопристойную версию об идиллии внутри школы. Но эти клещи не переломили хребет бесконечным школьным изъянам. Может, потому, что ставили вопросы, а не давали ответы.

О том, что сейчас происходит в школе (и в подростковом мире вообще) больше рассказывают СМИ, нежели художественная литература. Парни с ружьями, расстреливающие учителей и однокашников; избиения педагогов; группы смерти в соцсетях; «слитые» в сеть накануне экзаменов ответы на ЕГЭ; «дутые» золотые медали; поставленные на поток поборы с родителей — а где художественные книги, посвящённые этим реалиям? Не утверждаю, что их вообще нет, но по вершинам российского Парнаса — премиальным спискам, раскрученным именам — похоже, будто школа их вовсе не волнует.

Чего современным писателям не хватает? Смелости? Желания ковыряться в грязи? Но пока нет беспристрастной литературной хроники школы нынешней, актуальны тексты о том, что её сегодняшние беды родом из советской. Как свидетельство, что от дурного семени не ждать доброго племени.

Другие материалы автора

Елена Сафронова

​Часть цивилизации

Елена Сафронова

​Ты можешь стать совсем другой