Магический реализм. Эволюция
Текст: Алена Бондарева
Фотография Andreas Magner / unsplash.com
Литературный критик Алена Бондарева рассказывает о вознесении Ремедиос Прекрасной на небо и других признаках магического реализма.
Конечно, говоря о современном магическом реализме, мы лукавим.
Да и термин нынче настолько расплывчат, что казусы, вроде недавнего утверждения искусствоведа Зельфиры Трегуловой, сравнившей полотна махрового реалиста Александра Лактионова с «магическим реализмом старых нидерландских художников», неизбежны.
Во-первых, если речь все же идет о живописи, то этот долгий разговор невозможен без упоминания немецкого искусствоведа Франца Роо (нем. Franz Roh), отмежевавшего в своей работе 1925 года «Постэкспрессионизм. Магический реализм» так называемое «новое видение» * — в 1927 работу частично перевел на испанский Х. Ортега-и-Гассет. . И противопоставившего надоевшие экспрессионистские эксперименты приятному возвращению к знакомой реальности.
Сегодня же понятие «магического реализма» даже в изобразительном искусстве настолько эволюционировало, что приобрело чуть ли не противоположное значение. Названные навскидку имена канадского художника Роба Гонсалвеса (р. 1959), создающего картины на плотном стыке магического реализма и сюрреализма (работает в основном с перспективой: то уходящая вдаль колоннада превращается в таинственные женские силуэты, то плывущая в море флотилия образует загадочную арку), и польского иллюстратора Яцека Йерка (р. 1952), сплетающего обыденные предметы быта с мифологическими сюжетами и романтическими образами (буйно цветущий рояль становится крышей затерянного в песках «Дома», или целый «Интерьер»: кровать, стол, лампа слагается из сказочных трав, огромных ягод и кувшинок райских расцветок), не имеют ничего общего с тем, о чем писал Роо. А используемые приемы отсылают не только к Магритту и Сальвадору Дали, но и к более ранним направлениям в живописи.
Во-вторых, если под «магическим реализмом» все же подразумевать нечто литературное: волшебное, необъяснимое и смутно архаическое, уходящее корнями во времена душной колонизации, явно противопоставляющее первобытное сознание цивилизованному европейскому подходу, то, скорее всего, речь идет о наиболее популярной латиноамериканской трактовке понятия. Так называемом «втором рождении магического реализма».
В 1949 году почти одновременно вышли две знаковые книги: «Маисовые люди» гватемальца Мигеля Анхеля Астуриаса и «Царство земное» кубинца Алехо Карпентьера. С этого момента началось бодрое шествие «нового латиноамериканского романа», отзвуки которого до сих пор и слышны. Пик популярности пришелся на 1950-1970-е годы. Мексиканцы Хуан Рульфо и Карлос Фуэнтес, колумбиец Габриэль Гарсиа Маркес, аргентинцы Хорхе Луис Борхес и Хулио Кортасар, бразилец Жоржи Амаду, перуанец Марио Варгас Льоса (последний до сих пор жив), а также ряд других латиноамериканских имен известны во всем мире.
Обыденная жизнь воспринимается как нечто волшебное, всегда готовое обернуться чудесными обстоятельствами, а магическая реальность превращается в повседневность
Впрочем, не стоит забывать и того, что латиноамериканский концентрат магического реализма — это не просто рассказ о какой-то странноватой реальности, альтернативной или параллельной нашей. Это вопрос мировоззрения, в основе которого лежат мифы и легенды ацтеков, майя, инков, чибча — народов, чьи культуры были уничтожены конкистой. Именно попытка взглянуть на мир глазами индейцев (с учетом их верований и представлений, а также не выделения себя, как отдельной личности, но восприятия, как части мироздания) придает реальности сакральный характер. Мир делается непознаваемым, волшебным, опасным и прекрасным одновременно.
Что же до художественного метода магического реализма, то помимо всего перечисленного, существует несколько вполне конкретных приемов. Например, временной сдвиг, меняющий местами прошлое и будущее. В маркесовском «Сто лет одиночества» в определенный момент становится не совсем ясно, о каком из Аурелиано идет речь. И только спустя несколько страниц понимаешь, что говорят о новом поколении Буэндиа. Также в ходу разнообразные сны, легенды, символы, увязываемые незамутненным сознанием героев с реалиями жизни. Например, Варгас Льоса на этих тайных знаках неплохо выстраивает детективные сюжеты (цикл романов о сержанте Литуме).
И конечно же, самый главный момент — преподнесение целого райского мира, загадки которого не удивляют не только населяющих его жителей, но и читателей. Обыденная жизнь воспринимается как нечто волшебное, всегда готовое обернуться чудесными обстоятельствами, а магическая реальность превращается в повседневность. Как заметил сам Маркес: «Я убежден, что читатель „Ста лет одиночества“ не поверил бы в вознесение на небо Ремедиос Прекрасной, если бы не то, что она вознеслась на белых перкалевых простынях».
Когда же мы говорим о магическом реализме вне Латинской Америки, тогда действительно почва уходит из-под ног (хоть термин давно вышел за свои пределы * — например, подробнее об этом рассказывается в статье «Магический реализм» филолога К. Н. Кислицына. ). Начинается путаница в дефинициях и именах. Потому что без индейской мифологии и этого во многом наивного и все принимающего взгляда на мир (с обязательным внутренним противостоянием чуждой культуре) у «магического реализма» нет четкого определения. Особенно если мы рассуждаем о современной европейской литературе или кино.
В русской традиции, прежде всего, из-за ее христианской принадлежности, магический реализм с его возможностью поиска рая на земле глубоко чужд
Например, сербский писатель Горан Петрович, которого с удовольствием причисляют к магическим реалистам, пишет скорее притчи. И в этом смысле француз Жан-Мари Гюстав Леклезио с африканским романом «Онича» и документальной книгой «Праздник заклятий» к магическому реализму стоит куда ближе.
В русской традиции, прежде всего, из-за ее христианской принадлежности, магический реализм с его возможностью поиска рая на земле глубоко чужд. Да и мифология наша напоена совсем другими образами.
Впрочем, говоря о русской литературе, не стоит исключать бесовщины, в художественных текстах становящейся катализатором для возникновения иной реальности. Поэтому-то в магические реалисты зачисляют Ф. М. Достоевского («Бесы»), Н. В. Гоголя («Нос»), Ф.К. Сологуба («Мелкий бес»), М. А. Булгакова («Мастер и Маргарита») и других авторов. Странно в этом ряду выглядит Андрей Платонов, хотя, бесспорно, по внешним признакам и его «Чевенгур» подпадает под определение «магического реализма».
Что же касается современной русской литературы, тут и вовсе уместно говорить только о форме (то есть художественных приемах, свойственных этому направлению), ни о какой другой глубинной составляющей рассуждать не приходится. Разве что за исключением творчества Юрия Мамлеева (знаменитое эссе «Бобок», роман «Шатуны» и так далее). Однако и в этом случае речь идет не столько о магическом реализме, сколько о его плотной спаянности с мистической составляющей и русской философией.
Тем не менее, магический реализм на русской почве — это довольно большая, спорная и интересная тема. По формальным признакам к нему можно отнести книги Татьяны Толстой, Ольги Славниковой, Марии Галиной и ряда других не менее любопытных авторов...