18+
30.01.2018 Тексты / Рецензии

​Место во времени

Текст: Вера Бройде

Обложка предоставлена

Обозреватель Rara Avis Вера Бройде о дневнике Элен Берр и ее судьбе.

Берр Э. Дневник. 1942-1944: автобиографическая проза. / Пер. с фр. Н. Мавлевич. — М.: Белая ворона, 2017. — 224 с.

В двадцать лет она много играла, много слушала, много страдала. В двадцать лет она вдруг осознала, что не хочет стареть — «становиться пресыщенной», опытной, хмурой — и смотреть на рождение нового дня без волнения, жажды, предчувствия тайны, без улыбки и детской мольбы: «Ну, пожалуйста, ах, ну, пожалуйста, пусть...». Только как бы от этого взять и спастись? Можно так и остаться невинной, вечно юной, счастливой и милой лишь закончив свой путь раньше срока. Но Элен не такая — она любит стихи, любит музыку Шумана, любит ужинать хлебом с вареньем, называть всех друзей именами героев из книг, собирать ранним утром клубнику и гулять по родному Парижу — она любит смеяться, записывать то, что случилось, в дневник, любит маму и папу, сестер, эту жизнь. А с недавнего времени, кажется, любит еще одного человека — он похож на «славянского князя», сероглаз, бледнолиц, утонченно красив, и он снится ей ночью, занимает собою весь день, а когда они вместе идут на концерт, она думает: я бы могла с ним идти до конца. Это робкая, синяя, хрупкая, точно осеннее небо, мечта. Она сбудется наполовину: путь окажется страшно коротким, и никто никогда не узнает, что бы сделало время с Элен — превратило бы в скучную, злобную, вечно всем недовольную старую даму, как она опасалась, или, может, оставило ей навсегда те чудесные, неуместные, идеальные, детские, изумительно чистые и спасительно честные планы на жизнь. Ее жизнь прервалась в сорок пятом году, обретя ту реальность, которой лишен человек, не способный поймать всё, что с ним происходит, чтоб потом запечатать «находку» в дневник.

Фотография из книги Берр Э. «Дневник. 1942-1944: автобиографическая проза»

Эта точка на карте похожа на красную каплю. Только это не город, а место, в котором живут те из нас, кто блуждает во времени, а не в пространстве. Между прошлым и будущим прячется миг — неприметный, как серая мышь. Он уходит, приходит другой, но и тот исчезает за дверью. Через год, через два, через семьдесят лет они будут забыты, как люди, которые здесь горевали, любили, мечтали и спали. Элен Берр не стремилась стать знаменитой, но она не могла допустить, чтобы жизнь утекла, как вода из-под крана. И не то чтобы ей так безумно хотелось остаться в сознании тех, кто когда-то, потом, прочитает «Дневник», — ей хотелось другого: узнать, как устроена эта прекрасная жизнь, и найти себя в ней, и понять остальных. А теперь, когда время прошло, и ее уже нет, вы не знаете, как — как же ей удалось? Только ей удалось сделать так, чтобы вы приложили все силы — постарались ее понять и почувствовать этот испуг, эту нежность и эту любовь, эту грусть, эту боль, эту радость. Вы читаете? Кажется, нет — просто видите, как эта девушка быстро идет по залитому солнечным светом бульвару, как она улыбается новым знакомым, как случайно встречает подругу в кафе, как беседует с кем-то у входа в Сорбонну, как читает любимого Китса и печет для сестры именинный пирог. Вы хотите, чтоб время не двигалось с места, чтобы вечно стоял за окном тот последний счастливый апрель, потому что, конечно, вы знаете, что случилось потом.

Солнечным утром восьмого июня Элен надела желтую звезду: сначала не желала, считала, будто это «знак покорности» нацистам, но после передумала, решив, что, если не наденет, предаст всех тех, кто сделает иначе. И нацепив ее, сжав крепко-крепко зубы, не опуская головы, пытаясь не заплакать, шла так же, как всегда, по улицам Парижа (который, правда, уже ведь не был тем Парижем, где так свободно и легко, так весело, дурашливо и счастливо совсем еще недавно ей жилось); на перекрестке улыбнулась женщина, какая-то девчонка ткнула пальцем, а контролер в метро велел быстрее перейти в другой вагон, и двое обернулись вслед, а третий прошептал: «Какая мерзость!». Элен не разревелась. Она сдержалась. Уставилась в окно, считая про себя до ста восьмидесяти шести. Потом своим участием ей очень помогли друзья: полдня они сидели на скамейке, смеялись и шутили, как обычно, как будто всё в их мире было прочным и привычным, и ощущение беды расплавилось от этой теплоты. А вечером Элен призналась в дневнике, что все они идут по тонкому канату, который был натянут прошлым летом, и с каждым часом он становится всё тоньше, и скоро он, должно быть, разорвется... Через неделю объявили: евреям запрещается ходить в театры и музеи, а также в рестораны, бассейны и парки, купить продукты в магазине дозволено один раз в день — между тремя и четырьмя часами пополудни. Потом был арестован папа: он прикрепил звезду на лацкан пиджака при помощи специальных скрепок, меж тем закон предписывал ее пришить. Месье Реймона Берра, как будто защищенного восьмой статьей французской конституции (ведь он имел заслуги перед Францией, был кавалером воинского ордена Почетного легиона и горным инженером, работавшим на протяжении десятилетий в одной из самых значимых для экономики страны химических компаний), заставили избавиться от галстука, ремня, шнурков, подтяжек, чтоб он не смог, как тот, другой, повеситься в своей холодной камере... Всё это не должно было случиться и не могло, ну, просто не могло происходить. Наверно, это сон — дурацкий, дикий сон, который рано или поздно завершится... В июле были схвачены другие: родители с детьми и одинокие мужчины, старики, подростки и студенты, и девушки в тряпичных туфельках, цветастых платьях, шляпках, растерянные женихи, — все-все, кто до последнего мгновения считал, что «всё, наверно, обойдется». Их всех отправили в Дранси, оттуда — в Аушвиц.

Фотография из книги Берр Э. «Дневник. 1942-1944: автобиографическая проза»


Теперь Элен с трудом ведет дневник, описывая ужас, который окружает Берров, их соседей, родных, друзей и незнакомых — таких же, как они, оставшихся в Париже. Она осознает, что люди не поймут, зачем они остались: «Мы не имеем права не хотеть уехать. И разве это бегство, когда спасаешься от неизбежной участи? Я всё еще уверена, что да». Когда погибли все ее друзья, она уже не знала, как следовать тем нравственным законам, которые велят сопротивляться злу, а не бежать как можно дальше — туда, где ничего о нем не знают, ну, просто не желают знать. Элен порою сомневалась, как сомневаются все люди, которые не в силах перестать переживать. Она до основания устала. Она уже не та, что в двадцать лет. Когда же это было? Год назад? Нет-нет, ей было двадцать в прошлой жизни. А в этой, нынешней — лишенной веры и надежды, лишенной смеха, страсти, смысла, лишенной человека с бледной кожей и серыми влюбленными глазами, — Элен отчаянно стремится не разбиться на тысячу осколков, точно ваза, упавшая на плиты мраморного пола. Она пытается нащупать нерв, осмыслить новый мир и разрешить дилеммы, найти ответы на вопросы, которые давным-давно евреям задавал Иисус Христос. С тех пор, по мнению Элен, не так уж много изменилось. Взгляните на людей. Элен права: «Они не стали лучше, чем были до его прихода. Явись он снова, наверное, сказал бы им всё то же, что и прежде. И, может быть, его постигла та же участь».

В концлагере, куда Элен попала под занавес войны, ее забила до смерти охранница, которая, подобно тем, о ком Элен писала, не знала, сколько может стоить человеческая жизнь — такая повседневная, такая драгоценная, такая вдохновенная, красивая, желанная, безмерная и близкая, какой она предстала в «Дневнике».

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Притворись моим учителем

Вера Бройде

​Будить или не будить?

Вера Бройде

​Нобуко Итикава: «Люблю приврать немножко»

Вера Бройде

Александр Пиперски: «Вежливость — в выборе местоимений»