18+
04.06.2020 Тексты / Рецензии

​Ханна и её сестра

Текст: Вера Бройде

Обложка: предоставлена ИД «Поляндрия»

О том, почему травля — маленькая смерть (или большая?), пишет Вера Бройде.

Зорн К. Под защитой / Пер. с англ. Е. Юнгер. — СПб.: Поляндрия Принт, 2020. — 272 с.

Порой не получается очистить апельсин, не отрывая нож до самого конца, чтоб кожура спускалась рыжей змейкой, а на столе сворачивалась в кокон. Стараешься, стараешься, а палец вдруг срывается, и змейка обрывается. Возможно, кожура была не слишком толстой. Возможно, нож — не слишком острым. А может, просто кто-то помешал: зашёл, взглянул, толкнул, — ну, вот, рука и дрогнула... Какой бы ни была проклятая причина, порой не получается сказать о чём-то важном, о чём-то сокровенном, о чём-то, что так мучает — всего сильнее ночью, когда лежишь в кромешной темноте, как позабытая игрушка, уставившись стеклянными глазами в высокий потолок, а днём «оно», как будто сок, что пьют через прозрачную соломинку, — высасывает волю, и сдавливает грудь, и не даёт тебе вздохнуть... Стараешься, стараешься, пока не понимаешь, что этот круг замкнулся. И чтобы выбраться отсюда, приходится идти окольными путями: начать с конца, дойти до середины, застыть и обернуться — взглянуть на то, что было, из этой, новой, точки, а после... может быть, вздохнуть. И лишь потом попробовать вернуться, чтобы начать уже с начала.

У Ханны есть родители и мёртвая сестра. Есть войско старых книг, написанных две сотни лет назад, и сестринский айпод, украденный на днях из ящика стола. Но он же всё равно ей больше никогда не пригодится — и стоит ли стыдиться? Наверно, это даже и не кража. А то, что призрак Кэти — бесплотный, но по-своему живой — ужасно разозлится, увидев, как сестра вторгается в пространство, куда ей вход закрыт, — в конце концов, не важно. Пускай себе! Пускай он разозлится — ему не привыкать, ведь Кэти и при жизни любила Ханной помыкать, ругать её за мягкость, стеснительность и слабость, «заносчивость», угрюмость, повадки старой девы и эту осторожность, и эту аккуратность, и эту «уязвимость», и «жалкую» пассивность! Ну, да, ну, да — у Ханны множество проблем: она, конечно, знает — спасибо окружающим, которые всегда об этом ей напоминают. Проблемы тянутся извне, а также изнутри — они уже давно опутали собой её «больное» существо, которое теперь врачует с двух до трёх психолог в частной школе. И вот, что любопытно: а этой славной женщине, готовой слушать девочку, которая почти всегда молчит, играть в её подругу, жилетку и дневник, — ей тоже, как и прочим, «придётся заключить», что все проблемы Ханны крепчайшей нитью связаны с сестрой, погибшей год назад? Нет-нет, пожалуйста, не нужно «заключать», не нужно констатировать, с прискорбием и жалостью, не нужно сообщать, а главное, не нужно говорить: «погибшей»! Не потому, что та жива — она мертва, мертва, мертва... И Ханна это знает, ей просто не по вкусу само слово: уж слишком осторожное и слишком «аккуратное», почти «волшебное», а главное, «пассивное», — тогда как в смерти Кэти уж точно не было ни грамма аккуратности, ни грамма осторожности, ни грамма волшебства и этой вот пассивности.

О том, что именно случилось год назад, вы узнаёте не спеша: как будто медленно идёте по узенькой петляющей тропинке к расплывчатой громаде с торчащими шипами, сучками и клыками, похожей на чудовище из детского кошмара. Вам страшно, разумеется, и всё же вы идёте, надеясь, как и в детстве, что, может быть, на месте «чудовище» окажется обычным старым пнём. И вы себе твердите, что нужно подойти: проделать этот путь до самого конца, чтобы увидеть «чудище» в глаза, — хотя на самом деле идёте вы вперёд отнюдь не ради цели. И вовсе не «чудовище» — причина путешествия. И дело не в аварии, не в смерти и принятии, а в том, как соотносится сегодняшний кошмар с тем временем, которое для краткости зовут обычно «до». «Чудовище» стоит в конце пути, но важно не оно, а то, что вас к нему ведёт. Важны мелькающие виды, шуршащая листва, овраги и пригорки, важны надежды и мечты, важны слова и мысли, которые рождает этот путь. Важны невидимые вещи: те ниточки и связи, которые, увы, способны разорваться без всякой помощи извне, — лишь потому, что время длится, а не стоит себе на месте; лишь потому, что старшая сестра решила «повзрослеть», а младшая не знала, готова ли к подобным переменам. И надо ли «взрослеть», когда и если это требует такого рода жертв, как отречение от детства — единственного времени в пространстве, которое и вправду было общим? И можно ли, вообще, расти и двигаться, меняться с кем-то вместе — но оставаться частью грецкого ореха?

Вполне возможно, что ответов, которые считаются «разумными», на эти странные вопросы не найти. Но не пытаться — невозможно. Во всяком случае, для тех, кто принимает жизнь всерьёз, подобно Ханне, чья строгость и мечтательность, чья честность и застенчивость, чья хрупкость, уязвимость и страшная неприспособленность к войне, которую, тайком или открыто, ведут почти все люди на земле, — соединившись вместе, превращаются в огромную причину для проблем. Тех самых, что копились год за годом и тяжелели, словно тучи в вышине, и что, в конце концов, обрушились на голову, едва она попала в старший класс. Обрушились со злобным гадким смехом — таким чудовищным, стремительным, зловонным и бессмысленным потоком, который сносит с ног, подхватывает вниз и тащит за собой куда-то далеко, пока не ослабеет, оставив свой «улов» лежать в грязи придавленным каким-то серым камнем, похожим на могильную плиту. И, ради бога, не считайте это всё торжественным нагромождением метафор: у травли в школе много общего со смертью. Хотя в глазах родителей, в глазах учителей, как правило, не знающих о том, что именно творится за стеной, что там у них под носом происходит, — когда количество учащихся в журнале равняется количеству пришедших на урок, то волноваться вряд ли стоит: все живы и здоровы. По крайней мере, в этот час. Ну, а потом... Потом одна из двух сестёр: не младшая, которую травили, а старшая, которая её не сберегла, «уйдёт» или «погибнет», «умрёт» или «исчезнет», — каким бы словом Ханна это всё ни назвала, в сухом остатке будет только то, что травля прекратится.

История, которая случается, в отличие от книги, не меняется. Её нельзя подправить, отмыть или почистить, ушить, отремонтировать, улучшить, заменить. Её лишь можно рассказать — хотя и это сделать, право, очень сложно. Тем более когда рассказчица, как Ханна, молода, и нужные слова, которые так трудно подобрать, ей кажутся пустыми, фальшивыми, немыми. А может быть, она сама к себе строга? В конце концов, она не виновата: ни в том, что было «до», ни в том, что после — с бедной Кэти. И всё же на вопрос: «Что, если бы смогла, ты поменяла бы тогда?», у Ханны нет — пока что нет ответа. Она задерживает воздух, чтоб ощутить себя в пространстве — закрытом, безопасном, как гроб или нора, — и всё спокойно там обдумать, всё точно вспомнить — и понять: про Кэти, про себя, про то, что с ними стало. Клэр Зорн, в отличие от Ханны, задерживает время, чтоб вы могли увидеть каждую деталь, расслышать каждый вздох, почувствовать всё то, что чувствовала каждая сестра. А вы, перемещаясь по спирали, закрученной, как аккуратно срезанная шкурка апельсина, стараетесь у них — писателя и девочки — чему-то очень важному и трудному учиться.

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Сара Швардт: «Она была особенной»

Вера Бройде

​Франсуа Плас: «Я люблю сбегать»

Вера Бройде

​Йессика Баб Бунде: «Историю творят причины»

Вера Бройде

​Ты и твоя семейка