Горе без ума
Текст: Фазир Муалим
Фотография: Олег Грицаенко
Поэт и театральный критик Фазир Муалим о современной трактовке Грибоедова в театре «У Никитских ворот».
В современном мире выстроилась такая логическая цепочка к истине: если какое-нибудь произведение искусства, скажем, новая постановка в театре, раздражает или возмущает, или даже бесит — принято говорить так: оно не оставило зрителя равнодушным. Отсюда вывод: спектакль удался. Согласитесь, что тут мы имеем дело с сомнительной логикой и фальшивой истиной. Считать, что если что-то ругают в искусстве, то значит это нравится — всё равно что в семейных отношениях придерживаться принципа «бьёт значит любит». Тактика Репетилова «шумим, братец, шумим» востребована до сих пор. Удачно или безуспешно — это уже другой вопрос. Если бы как в старые добрые времена разрешалось забрасывать актёров при плохой игре мочёными яблоками, то уличные торговки зарабатывали бы нехилые деньги на некоторых современных спектаклях. Да, и жизнь бы закипела в зрительном зале. А то сидим, как мёртвые, не шелохнемся — ни тебе топнуть, ни тебе свистнуть. Я считаю, что давно пора произвести революционные преобразования в театре, а именно — по эту сторону сцены, в зале. Либо разрешить зрителю активное выражение эмоций (с теми деталями, о которых я написал выше), либо расставить кресла широко и свободно, чтобы он в любой момент тихо, не побеспокоив соседа, мог уйти с непонравившейся постановки.
Хотя нет, что я говорю! На плохой постановке, как правило, и людей мало: хоть маршируй по рядам — никому не помешаешь. Однако часто тебя лишают и этой радости, упрашивая занять места поближе к сцене и скучковаться друг к другу, как будто актёры ревностно относятся к обособленным личностям и непременно желают видеть перед собой толпу. Пятно, я бы сказал. Мы должны знать, что первый признак слабого спектакля — если перед его началом нам предлагают пересесть вперёд. Это правило, выведенное мною опытным путём. В последний раз я имел несчастье столкнуться с ним в театре «У Никитских ворот».
Марк Розовский, режиссер и художественный руководитель театра, поставил бессмертную комедию Грибоедова «Горе от ума».
«Безумие — вот тема моего спектакля. Безумие — вот главное содержание нашего времени», — говорит режиссер, отвечая на вопрос, почему он свою сценическую редакцию назвал «Горем без ума».
Однако не могу не заметить, что понятия «безумие» и «без ума» — далеко не синонимичны в пьесе. «Безумие» — это про Чацкого: «Сама его безумным называла», «Безумным вы меня прославили всем хором», «Его в безумные упрятал дядя-плут». То есть был умным и сошёл с ума: «В его лета с ума спрыгнуть».
А «без ума» — это скорее про так называемое фамусовское общество. «Нет, глупость на меня и слепота напала» (Фамусов о себе), «Конечно, нет в нём этого ума» (Софья о Молчалине), «Ума в нём только мало» (Чацкий о Молчалине), «Он слова умного не выговорил сроду» (Софья о Скалозубе), «Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп» (Репетилов о себе).
...нельзя же говорить со сцены всё, что приходит в голову на репетициях
Поэтому, если судить по названию режиссерской версии, получается, что главный герой тут — фамусовское общество. Но ведь это не так. Если предполагалось оттенить Чацкого, отодвинуть его на второй план, то не было необходимости «расширять» этот образ вставками (фрагменты из переписки Пушкина с Чаадаевым), должными сделать его глубже и философичнее. Обычно Чацкого играют либо романтичным влюблённым (Виталий Соломин в постановке Малого театра 70-х годов), либо бунтарём (Михаил Царёв в постановке того же Малого театра 40-х годов). В театре «У Никитских ворот» Чацкий в исполнении актёра Константина Иванова претендует на роль философа, даже мудреца: не зря в финале звучит из его уст стихотворение Пушкина «Не дай мне Бог сойти с ума». Тем не менее я бы не решился сказать, что перед нами новая удачная трактовка образа. Скорее случайное смешение всего — то любовник, то бунтарь, то философ. А в результате — рассеянный, расплывчатый, не запоминающийся образ. Как, впрочем, и все остальные роли в спектакле, без чёткой линии. Софья и Лиза (актрисы Виктория Корлякова и Николина Калиберда), выражаясь горько известным определением — «не то монахини, не то блудницы». Больше, конечно, блудницы. Даже потаскушки, я бы сказал. Как будто их образы выросли из строк: «Ни дать, ни взять она как мать её, покойница жена: Бывало, я с дражайшей половиной / Чуть врознь — уж где-нибудь с мужчиной» (Фамусов о Софье) и «Вот он, Кузнецкий мост, наряды и обновы; / Там выучилась ты любовников сводить» (Фамусов о Лизе). И в самом деле, эти две девицы уж слишком непотребно (не столько в смысле похабно, сколько не по требованию образа, созданного Грибоедовым — а по задумке «режиссерской редакции») ведут себя на сцене. Откровенные позы, игры с язычком, мягко говоря, напоминающие артикуляционные упражнения, и так далее. Сам Фамусов (заслуженный артист России Андрей Молотков), как и его свояченица старуха Хлёстова (заслуженная артистка России Ирина Морозова) — невзрачные, нестатные, в простеньких одеждах — как будто только что приехали электричкой из своей глухомани в районный центр. А чего стоят эти непристойные, неуместные комментарии по ходу текста! Например, в сцене с Фамусовым и Скалозубом (заслуженный артист России Юрий Голубцов) после реплики «В тридцатом егерском, а после — в сорок пятом», кто-то из них поднимает тост: «За сорок пятый!». По-моему, отвратительно. Или дальше — в знаменитом монологе «А судьи кто?» Чацкий произносит: «Времен Очаковских и возвращенья Крыма», на что Скалозуб ему: «Покоренья Крыма». Но Чацкий настаивает, повторяя: «Возвращенья Крыма». По-моему, глупая, а лучше сказать, без-умная шутка: нельзя же говорить со сцены всё, что приходит в голову на репетициях.
Самый живой и симпатичный, самостоятельный в постановке получился Молчалин в исполнении Игоря Скрипко: в этой роли меньше, чем в других, видно вмешательство «режиссерской редакции». То ли потому, что сам образ устойчивый и однозначный, а значит, может показаться неинтересным, и его не переиначивают; то ли потому, что актёр крепкий, протаскивающий своё видение. Даже эта его заячья походка «прыг-скок», на которую временами он переходил, не так сильно выбивается из общего рисунка образа Молчалина и не раздражает.
Но что однозначно нестерпимо раздражает и досаждает, так это «свободное» обращение с текстом. Многие реплики, которые произносятся одним персонажем, зачастую поделены между двумя. Для чего — непонятно. Так как актёры постоянно путались в словах текста, предположу, что таким образом, возможно, им проще запомнить роль и сыграть. А самое ужасное — словесный мусор, вставки-«отсебятина», типа «Это он о чём?», «Он славно (чё-то там) пишет, переводит», уже приведенный выше примера «За сорок пятый!» и тому подобное.
Спектакль можно рекомендовать двум категориям людей: обожателям творчества Марка Григорьевича и почитателям комедии Александра Сергеевича. Но ни те, ни другие в моих рекомендациях не нуждаются, так как они, наверняка, давно, задолго до меня, ещё на первом премьерном показе посмотрели постановку.
Так что нам остаётся только просто шуметь — вот и «шумим, братец, шумим».