Однажды Чжао Пу — советник государя, стоявший у истоков династии Сун, сказал, что даже половины «Суждений и бесед» Конфуция достаточно, чтоб управлять Китаем. А сколько нужно слов для целой жизни? По мнению Юй Дань — специалиста по древней китайской литературе, профессора Пекинского педагогического университета и декана факультета средств массовой информации — двух слов вполне должно хватить. Вопрос лишь в том, что это будут за слова? Быть может, «преданность и снисходительность», которые Цзэн-цзы, способный и любимый ученик мудрейшего Учителя, назвал кофуцианским Дао. О том, что кроется за этими словами, что значит Дао, наша жизнь, порядочность и мудрость, что сообщает нам, своим «ученикам», Конфуций, Юй Дань рассказывает на страницах книги «Уроки „Суждений и бесед“». В Китае её книга мгновенно вызвала огромный интерес десятка миллионов признательных читателей, но также породила много споров среди сторонников предельно строгого научного подхода, обиженных излишне вольным обращением писателя с каноном. Чтобы понять, насколько справедлива, а, может, и ревнива эта критика Юй Дань, конечно, лучше изучить её «Уроки...»: издание на русском языке она представила гостям на только что прошедшей выставке в Москве. Но вот пока вы не успели это сделать — прочтите интервью с самой Юй Дань.

— Вы говорите, что «китайцы очень внимательно относятся к изменениям». Значит ли это, что люди, живущие за пределами Китая и воспитанные в другой культуре, менее наблюдательны и созерцательны? Или, быть может, им просто удобнее «не замечать» тех изменений, что происходят вокруг?

— Четыре с половиной тысячи лет назад была написана Китайская книга перемен — И-цзин. Это одна из самых древних книг на свете. Она описывала все механизмы и принципы существования Вселенной. И утверждала: всё вокруг есть перемена. Когда Конфуций, стоя над рекой, сказал: «Всё утекает, как эта вода, не останавливается ни днём, ни ночью», — он, как и автор знаменитого трактата, провозглашал идею неторопливого, но бесконечного круговорота вещей. На смену дня приходит ночь, на смену лета — осень, расслабленность сменяет напряжение, а засуха — сезон дождей, смерть следует за жизнью, как спуск за восхождением. И всё взаимосвязано. Ничто не существует по отдельности, вне связи с остальным. Любой китаец, живущий в Поднебесной или какой-нибудь иной стране, прекрасно это знает, а потому внимателен ко всяким переменам — и в личной жизни, и в глобальном мире. А что касается других... Сегодня невозможно преуспеть в каком-то, пусть даже мало-мальски важном деле, отказываясь принимать великую идею перемен.

— Насколько б изменилась ваша жизнь, когда бы в мире никогда не жил Конфуций?

— Должна признаться, что Конфуций не занимал всё время, которое я посвятила изучению древней китайской философии и литературы. Были и другие. Например, Чжан-цзы. О нём я написала книгу. А ещё средневековые китайские поэты, отшельники и учёные мужи. Я хочу сказать, что моя жизнь не ограничивается одним Конфуцием, хотя она и связана с ним очень крепкими узами. Я любила своего отца больше всех на свете. Он — причина моего появления на свет, и он же — причина моей связи с «Суждениями и беседами». Именно от него я впервые услышала о Конфуции и его истинах. Мне тогда было четыре года, и я мало что поняла. Но отец, получивший классическое китайское образование и скрупулёзно изучивший «Четверокнижие» и «Пятикнижие», объяснял мне, что значат его утверждения всё то время, пока я росла.

— Конфуция считали мудрецом в те дни, когда он был Учителем, и много-много лет спустя. Найдётся ли на свете человек, который оказал на силу и на ценность этого понятия не меньшее влияние, чем он? Как часто вы, к примеру, позволяете себе сказать о ком-то: «Он мудрец»? Кого, кроме Конфуция, вы так зовёте?

— Я думаю, что Лев Толстой был мудрецом. Чайковский, Чехов, Горький, бесспорно, тоже обладали мудростью. Мне кажется, Россия богата на людей, которые достойны называться мудрецами. Ведь мудрость может быть заключена не только в философских книгах, но и в стихах, романах, пьесах... Во фресках, украшающих собор, и в музыке, которая звучит в наушниках, в картинах на стене и в кинофильмах. Та мудрость, которой в высшей мере обладал Конфуций, заключена в его суждениях.

— Каким из них вы следовать не в силах?

— Конфуций жил две с половиной тысячи лет назад. С тех пор мир очень изменился. Нельзя воспринимать его суждения буквально: их нужно заново осмыслить, как будто пропустить через себя, чтобы взглянуть на эти «истины» в контексте современности и осознать их актуальность. Я не скрываю: это сложно. Пожалуй, основная трудность в постижении Конфуция как раз-таки и состоит в том, что он обращается к нам через «Суждения и беседы» не напрямую.

— Вы правы, тот мир, в котором жил Конфуций и о котором он так много знал, за эти годы превратился в неузнаваемо другое место: оно, конечно, в чём-то лучше — спокойнее, удобнее и чище, а в чём-то — хуже. Ну, например, вы сами отмечаете, как мы, в отличие от древних, «возбуждены» разнообразными возможностями и «мечемся», пытаясь сделать выбор, принять решение, которое не вызовет позднее сожаление. Во времена Конфуция проблема выбора так остро, как сегодня, не стояла. А если бы Конфуций вдруг оказался нашим современником, могли бы вы предположить, что он внесёт в свои «суждения» какие-то поправки, дополнения?

— Я не могу вообразить, что он сказал бы, глядя на сегодняшних людей, на мир, в котором мы живём. И за него я не осмелюсь говорить. Но я могу сказать о том, что думаю сама: Конфуций — это не единственный ответ на тот вопрос. Чтобы ответить на него да и на прочие вопросы, не лишним будет выяснить, что думали об этом другие мудрецы: те, что впитали его мудрость, те, что позднее родились — в Китае и в России, в Германии и в Англии. Нельзя использовать «Суждения...» Конфуция как панацею. Нам очень повезло, что мы живём сегодня, имея под рукой так много ценных знаний, открытий и концепций. Пренебрегать другими мудростями глупо. Их следует накапливать, как в прежние века копили юаньбао — серебряные слитки. А вот зацикливаться только на Конфуции, мне кажется, не стоит.

— Его всю жизнь просили дать совет, ответить на важнейшие, порой простые, а порой ужасно сложные вопросы. Вполне возможно, что ему и самому был нужен тот, кто даст совет, ответит на терзающий вопрос, направит и поддержит. Как вы считаете, кем был его «конфуций»? Или Конфуций был один, и был он одинок?

— Конфуций учился у многих. Он учился у Лао-цзы — своего современника и основоположника даосизма. Учился у тех, чьих имён мы не знаем, потому что они не оставили в истории культуры и философии таких же огромных следов, как он сам или Лао-цзы. Однажды Конфуций сказал: «Случись идти втроём, я непременно извлекаю для себя урок». Понимаете? В этом смысле у него было больше учителей, чем учеников, которым он говорил: «Встретив достойного, думайте, как сравняться с ним. Встретив недостойного, проверяйте самих себя». А кроме того, он учился у древних. Конфуций часто повторял, что он «не тот, кто от рождения обладает знаниями, а тот, кто, возлюбив древность, старательно стремится к обретению знаний».

— Вы утверждаете, что «конфуцианство стремится воспитывать практиков». Однако практицизм не всем по вкусу. В иных культурах, например, влюбиться в практика довольно сложно: да, он упорен, да — надёжен, но слишком предсказуем, а главное — лишён очарования. Известен ли вам тот, кто, не являясь практиком, достоин восхищения?

— Не всякую истину можно считать красивой. Не всякий совет совершенен. Не всё, чему нас учил Конфуций, сегодня жизнеспособно. Его учение не разрешает всех сложностей и задач. Погружаясь в него, как в целебный источник, мы должны это знать. Мы должны понимать, размышляя над своими поступками, что правильного решения, быть может, не существует. Есть только подходящее решение. Это и называется практизмом.

— А вам порой не хочется с Конфуцием поспорить?

— Нет, я никогда не буду спорить с древней мудростью. Труд всей моей жизни направлен на то, чтобы её сохранить, передав современникам.