18+
17.03.2022 Тексты / Рецензии

Будильник заведён

Текст: Вера Бройде

Обложка: предоставлена КомпасГид

О дьяволе в обличье дедушки и внуке, ставшем его адвокатом, в книге Анны Мансо пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.

Мансо А. Всё о моём дедушке / пер. с исп. Е. Ряхиной. — М.: КомпасГид, 2022. — 200 с.

Начнём с его улыбки. Вы видели её? Ах да, вы не могли. Улыбка Каноседы была, как и он сам, придумана Мансо. Однако... вы же видели улыбку Аль Пачино? Улыбку Джона Милтона, сказавшего тогда, ещё в начале фильма, когда никто из нас, смотревших в первый раз, не знал, на чём конкретно основана работа умелых адвокатов, которых он одаривал безумными зарплатами, — сказавшего не нам, а главному герою — тщеславному, наивному и страшно молодому: «А ты, малыш, не слишком раздувайся! Не вздумай всем показывать, какой же ты крутой. Дешёвка да и только! Уж ты поверь, мой мальчик. Веди себя скромнее. Будь тише, незаметнее. Ты маленький, простой. Открытая душа. Взгляни-ка на меня! Ну, если б тебе не было известно, кто я в реальности такой, сказал бы ты когда-нибудь, что я — хозяин мира?» * — Имеется в виду фильм «Адвокат дьявола» (режиссера Тейлора Хэкфорда, 1997). . Что Кевин мог ответить? «Вы правы», «Да-да-да!», «Ох, Милтон, вы серьёзно?», «Чёрт с вами!», «Ну, дела...». Но он лишь рассмеялся — смущённо и тактично, а Милтон — как обычно. Его «отец» и «бог», прищёлкнув языком, лукаво улыбнулся. Как будто это всё, творящееся тут, под взглядами прохожих, под взглядами присяжных, — такая вот игра: премилая, забавная, невинная, бесстыдная. А кто её затеял? Её затеял он! Но разве остальные: те самые, что смотрят — восторженно, любовно, завистливо и злобно, и даже возмущённо, и даже оскорблённо, как будто бы святые тут они; те самые, что просят, те самые, что судят, и те, что знать не знают, и те, что, может быть, примерно понимают, какую роль играют, но дальше понимания готовы не идти, — неужто все они свободны от игры? О, нет... Нет-нет-нет-нет и нет. Игра нужна как миф. Как власть. Как оправдание. Как сахар. Как улыбка. Игра нужна любому — не только Джону Милтону, «любившему» людей с их ма-а-аленькими страхами, страстишками и планами, всегда его смешившими до слёз. А Виктор Каноседа из повести Мансо и вправду был на Милтона порою так похож: уже давно не молод, но, чёрт возьми, хорош! На публике и дома, в кругу своей семьи, бесчисленных друзей, знакомых и гостей, на встречах с меценатами, на разных там дебатах, закрытых совещаниях, открытых обсуждениях, ток-шоу или просто — на матче по футболу, — он был на высоте. Всегда-всегда. Везде-везде. Вот, почему, наверное, дедуля, как и Милтон, так часто улыбался: он верил в свои силы и в слабости людей. А Кевин — молодчина, прекрасный адвокат, один из лучших в штате, у Милтона любимый — в ответ ему смеялся, гордясь своей причастностью ко всем делам его, ко всем его творениям, к величию их фирмы, и тем гордясь, естественно, что он в него растёт! Точь-в-точь как Каноседа — не старый, а «мало́й», ведущий э́тот бой, рассказчик и герой, который был так рад, что дедушка его ни в ком-нибудь другом, а в нём и только в нём почувствовал «своё», — ещё совсем недавно смеялся от души, когда тот говорил: «Готовьтесь, внук растёт!». И кое-кто кивал, но, честно говоря, никто, включая дедушку, тогда ещё не знал, что он на этот раз, пожалуй, слишком прав. «Малыш» и вправду вырос: внезапно — и случайно. Точнее — не специально. Он вырос против воли, как чайное пятно на кремовой рубашке, которое не хочет остаться грязной каплей, но в то же время очень боится расползаться. Вернуться бы назад, в фарфоровую чашку, где пахло чем-то сладким, малиновым, приятным... Уже, конечно, поздно — и вот оно становится: всё больше, больше, больше.

За все шестнадцать лет, что Сальва жил на свете, он вырос куда меньше, чем за проклятый месяц, в который уместилась история Мансо. История взросления, в которой поражения меняют весь устой: весь мир, что был прекрасен, как сладкий-сладкий сон — разорванный вдруг в клочья звонком того будильника — проклятого, огромного, жестокого, багрового. Зачем он всё испортил? Вы спросите: «Будильник?». А хоть бы и будильник! Не важно даже кто: доносчик, аферист, какой-то журналист, паршивый клеветник, сам дед или не он, а тот, реальный бог, который наконец решил их всех «поймать» и больно наказать, — но важно, для чего? Чтоб стало очевидно, что прежний мир фальшивый? Допустим. Ну и что? В отличие от нового — правдивого и подлого, в нём всё же было то, за что «мало́й» мог взяться, за что он мог держаться, на что мог положиться, что мог легко принять, использовать, понять. В нём было что-то твёрдое — как щит или броня, дающее уверенность в любое время дня: за завтраком с отцом, похожим на амёбу, которая глотает свой жидкий пресный кофе, и в школе — на испанском, английском, каталанском — любом из тех уроков, что можно не учить, имея в классе парочку ребят, готовых, если что, за скромную зарплату, всё сделать за тебя, и вечером, на кухне, где мать готовит бургеры из соевых ростков и капает, и капает, и капает на мозг. Но он «не раздувался»! Он, как и было велено, не вёл себя по-детски, не пыжился, как Халк, не корчил недотрогу, наследника престола, мажора или бога, а только, как и прочие, старался всем понравиться, запомниться, прославиться и, может быть, кого-нибудь потом в себя влюбить. Ведь это же нормально? Ну, да — не благородно, не слишком величаво, совсем непоэтично и, в общем, не прилично — но, чёрт возьми, законно, а значит, не токсично. В конце концов, он был таким, каким ему позволил быть тот лживый, «сладкий», дивный мир. Он был всего лишь Сальвой — не самым лучшим парнем, пытавшимся быть лучше, а если и не быть, то хоть казаться, что ли... Всё лучше, чем вообще — вообще никем не быть, как некоторые взрослые, включая тех из них, кого он даже знал, кого, увы, любил... Хотя — чего уж там: так сильно, как вот этого — «мерзавца» и «грабителя», фигляра и лжеца, «врага» всей Барселоны, «предателя народа» — так сильно, как его, родного Каноседу, он даже папу с мамой, пожалуй, не любил... Любовь была счастливой, весёлой и взаимной. На ней он и держался, его и деда мир.

Вы только не подумайте, что Виктор Каноседа и впрямь был этим самым... как Милтон — «просто дьяволом», а Сальва — как и Кевин — «примерным» адвокатом. О том, кем они были, с тех пор, как всплыли факты (мошенничество, взятки, преступный сговор с властью, система «перекачки», офшоры и «откаты», «забытые» активы и подкуп левых партий), конечно, все писали, кричали, говорили. И что же — что с того? Куда важнее было то — для Сальвы, для Мансо, для нас, в конце концов, — о чём никто из них в пылу объявленной войны как будто и не вспомнил. Куда важнее было то, что стало с этим миром — ужасно «справедливым», ответственным, красивым — «проснувшимся» в тот миг, который отделил не только «до» от «после», но Сальву Каноседу от всех, включая деда. Он стал неинтересным? Не мир, а Каноседа? И да, и нет, наверно. Едва звонок будильника взорвал, как бомба, дом, казавшийся чудесным, потоки жуткой брани, безжалостных угроз и громких обвинений обрушились мгновенно — на дедушку, конечно, на сына, разумеется, на бывшую невестку, племянников, кузенов, двоюродных сестёр, но главное — на Сальву, вдруг ставшего единственным вот в этом самом мире, кто верил в Каноседу: кто просто верил деду... «А если бы, — вы спросите, — и он ему не верил?». Навряд ли б это, знаете, хоть что-то изменило: по крайней мере, там, где жил теперь он сам — в прозрачно-мутном коконе, заляпанном местами какими-то плевками, следами от ботинок, не чищенных годами, и бранными словами. Таким был новый мир — по-своему правдивый, уже отнюдь не милый, по-новому паршивый, для многих, надо думать, как будто и счастливый, и мрачный, беспросветный, бессмысленный и дикий для Сальвы Каноседы, узнавшего то самое про собственного деда. Добравшись вместе с ним до крайне чёрной точки, вы, может быть, решите, что этот новый мир — конечно, не для мальчика, а, так сказать, вообще, — от старого-то мира почти неотличим: в нём просто кто-то съехал — свалился с высоты, а те, что, головы задрав, стояли у подножия, воспользовались случаем и вместе поползли. И вы не ошибётесь. И даже бедный Сальва, когда столкнётся с тем, что, что бы он ни делал, всё будет как-то так — не так, как он захочет, — и он, увы, признает не горький и не сладкий, не самый вкусный факт: значение имеет только взгляд. Не мир, отнюдь не мир, а взгляд на этот мир, меняется в тот миг, когда трещит броня, кружи́тся голова, звенит звонок будильника, поставленного зря...

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Там, где горят фонари

Вера Бройде

​Проблема с носорогом

Вера Бройде

​Анна Зенькова: «Подростки — это совы из „Твин Пикса“»

Вера Бройде

​Мышиный саботаж: о людях и котах