Связь между фольклором и поэзией слабеет и уже напоминает брак по расчёту. Народное творчество фиксирует в словах устоявшиеся черты бытия, хранит и передаёт их по наследству, в то время как поэты больше озабочены развитием языка, поиском новых форм и расширением поэтического поля. Интерес к фольклору зачастую ограничивается использованием проверенных ходов, помогающих разнообразить стиль и встать в глубокомысленную позу друида. Нужна необычная интонация — подражай песням, закличкам, присказкам, не хватает опорных точек в композиции — бери сюжет из эпоса или былины. С другой стороны, фольклорные жанры используют заимствования поэтов как гиперссылки, чтобы продлить жизнь мифам и сберечь их мировоззренческую суть.

Подражателя легко распознать по тому, как механистично он воспроизводит признаки того или иного фольклорного жанра, как педантично пытается ему соответствовать. Если автора больше интересует сам феномен народного самосознания, то стихотворение не поддаётся жанровому анализу, что легко увидеть на примере Владимира Богомякова:

Как он хотел, председатель, к котятам, к пчелиной звёздочке.
Устал, поэтому слишком поздно заметил вкус ацетона в водочке.
Хозяйка раздвинула ноги, а между ног — нарымская вьюга.
Последнее, о чём председатель подумал: люди не любят друг друга.
Из статного жирного председателя навертели много вкусных котлет.
Из черепа сделали ковш, и он служил много лет.
Наберёшь в ковш, бывало, колодезной воды, чтобы похмелиться за столом.
Тонкой рябью по воде «гады! гады!» кто-то пишет, словно маленького гусёнка пером * — Здесь и далее — цитаты из книги Владимир Богомякова «Стихи в дни Спиридонова поворота» (М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2014.) .

Казалось бы, динамичный сюжет и структура линейного рассказа с неожиданным смысловым разрешением отсылают к традициям байки или анекдота. Трудно не заметить иронию: председатель одновременно «статный» и «жирный», его предсмертное умозаключение и посмертная месть смехотворны. Но в концовке торжествует абсурд, а не стандартный комический эффект.

В то же время в тексте создана особая действительность, не кажущаяся абсолютно вымышленной и невозможной. Другими словами, «житейски необычное, странное, нелепое событие, при всей своей необычности несказочно, ибо претендует на несомненную соотнесённость с реальной действительностью» * — Курганов, Ефим. Анекдот как жанр русской словесности. — М.: ArsisBooks, 2015.
. При этом неважно, есть ли в тексте намеренная ссылка на каннибализм эпохи становления колхозов, или такая ассоциация приходит в голову, потому что эта тема активно муссируется в СМИ. Стихотворение не удаётся свести к сверхъестественному объяснению устройства мира, оно скорее обращено к привычной аномальности быта.

Освоение фольклора — это не беготня за лешими или игра на варгане у болота

Фольклорные мотивы преломляются поэтикой Богомякова, и обитатели его сюжетов будто бы раздваиваются, существуя одновременно в лирическом и мифологическом измерениях. Например, женщина со вселенским холодом между ног («нарымской вьюгой») — собирательный образ, от японской Юки-онна до её скандинавских сестёр — у Богомякова становится воплощением одновременно смерти в возвышенном смысле и конкретной стервы — в приниженном. Аналогия между ковшом из черепа председателя и индуистской капалой (а также ханом Курей, сделавшим чашу из костей киевского князя Святослава Игоревича) очевидна в той же степени, в какой не имеет смысла в контексте стихотворения. Сосуд из черепа врага помогает украсть его лучшие качества — но разве жестоким сельчанам придёт в голову перенимать беспечную мечтательность лирического героя, у которого котята вместо семьи и никакого чутья к опасности?

Противостояние одинокого человека и жестокой, настроенной на выживание общности, обозначаемой безличным множественным числом («навертели котлет», «сделали ковш»), встречается и в других стихотворениях Богомякова («За то, что я зомбировал одну девочку / меня перевели из школы № 25 в школу для дебилов»). Силы неравны, что подчёркивается многочисленными деталями: котлет было «много», значит, едоков тоже; череп служил «много лет», при этом председателя никто не хватился: получается, все жители общины более-менее в курсе и особых возражений не имеют — ну съели и съели, делов-то. Но в концовке чувствуется, что автору ближе трогательная беспомощность призрака, который даже на том свете не озлобляется и докучает своим мучителям самым безобидным способом.

Владимир Богомяков деконструирует миф об уютной провинции, «территории искренности и сокровенности», где все плечом к плечу, и Бог подсматривает из-за облачка. Только Сибирь, только хардкор. Особую роль играет специфическое интонационное строение текста: каждая строка индивидуальна по метрике и является законченным предложением; рисунок рифмовки ярко выражен, и пары рифмованных строк совпадают с эпизодами сюжета. Своеобразная напевность достигается не тоническим строением, как в былинах, а за счёт связок между смысловыми и звуковыми переходами. Стих получается вольным и упорядоченным одновременно, что лишний раз подчёркивает связь с фольклорными традициями.

Создавая текст на пересечении лирической поэзии, мифа и устного народного творчества, Богомяков обращается к памяти жанра, тому набору смыслов и традиций, что существуют в пространстве регионального текста. Освоение фольклора — это не беготня за лешими или игра на варгане у болота, а сложный процесс художественного переосмысления реальности через психологию суждений, накапливающихся в самосознании народа. Стихотворение «Как он хотел, председатель...» одновременно сохраняет это наследие и находит для него нестандартное воплощение.