Твен М. Похищение принца Олеомаргарина / Марк Твен, Филип Стед; ил. Эрин Стед; Пер. с англ. Н. Калошиной. — М.: Самокат, 2019. — 160 с.

Огромные печальные глаза, приподнятые брови, по-детски пухлые и крепко сомкнутые губы с опущенными уголками и гладкий беззащитный лоб, — всё говорит о том, что главный персонаж, который самым первым вас встречает на пороге этой книги, — ужасно несчастливый мальчик. Таким его представил Твен, когда сидел в уютном кресле в парижском номере гостиницы, а по бокам, на подлокотниках, нетерпеливо дрыгая коротенькими ножками, сидели его маленькие дочки, настойчиво просившие о том, чтоб он им рассказал историю про странную фигуру, изображение которой они увидели в цветном журнале Скрибнера. Вот почему бедняга Джонни, пришедший в этот мир благодаря анатомической картинке, был обречён на то, чтоб стать заложником какой-нибудь несчастной доли. Таким его спустя сто тридцать лет нашёл в Архиве Марка Твена доктор Бёрд (хотя, вообще-то, он искал отнюдь не Джонни, а кулинарные рецепты великого писателя, поэтому история, в названии которой присутствовал намёк на маргарин, уж точно не могла остаться без внимания). Но если вы считаете, что в тот волшебный миг воспрявший духом Джонни уже готовился отпраздновать второй по счёту день рождения, то вот вам праведный совет от самых вежливых и самых благородных, надёжных и достойных на земле существ (во всяком случае, такого мнения о скромных чёрно-белых скунсах придерживался Твен): лишать медведя жизни — бесчестно и преступно, в то время как делить медвежью шкуру, когда её хозяин жив, — всего лишь очень глупо.

Иначе говоря, у Джонни просто появилась ещё одна возможность добиться от истории подобия улыбки, а может, и сочувствия, а может, даже и любви: возможность кем-то стать и что-то совершить, спасти похищенного принца, например, и обрести бессмертие души. Но прелесть и пленительная странность этой книги, пожалуй, в том и состоят, что мы бы даже не задумались о том, каким он мог бы стать — и мог ли он, вообще-то, со временем меняться, — когда бы начатую Твеном, но так и не законченную сказку решился завершить не Филип Стед, а кто-нибудь другой. Однако за работу взялся он — тот самый автор, что когда-то рассказал нежнейшую историю про пожилого дядю Амоса, который ежедневно ездил в зоопарк как на работу (чтобы сыграть там в шахматы с индийским слоном, побегать по газону с черепахой, немного посидеть со скромным и застенчивым пингвином и почитать на сон грядущий сказку для совы, которая боялась темноты), но как-то раз, почувствовав себя нехорошо, остался дома: тогда животные, узнав об этом, недолго совещаясь, отправились к нему, чтобы проведать (слон думал, шахматная партия поможет справиться с туманом в голове, а черепаха собиралась побороть усталость при помощи пробежки по ковру, пингвин считал, что с Амосом необходимо просто рядом посидеть, сова хотела почитать ему какую-нибудь сказку), после чего они, естественно, вернулись в зоопарк, уверенные в том, что завтра будет всё, как прежде. И, разумеется, они не ошибались: животные, вообще-то, куда как больше знают, чем полагают те, которые себя самих обычно ставят выше, чем других. Об этом-то, наверное, и думал Филип Стед, когда решал вопрос о том, как выглядит их с Твеном персонаж: то есть каким он должен быть и кем он может стать, — обычный с виду мальчик, живущий в крайней бедности с озлобленным, жестоким и вечно пьяным дедом... Хотя, пожалуй, следует признать, что этот страшный дед в определённом смысле повлиял на ход истории и даже настроение судьбы. Ведь это он велел хромавшему от боли внуку отправиться туда, где кто-нибудь наверняка польститься на хилую и слабую Чуму и Голодуху (так звали их единственную курицу, любимицу и лучшую подругу Джонни), заплатит за неё деньжат, которые пойдут на выпивку для деда и, может, даже чёрствый хлеб. О том, хотел ли Джонни покидать свой дом, чтоб день и ночь идти пешком туда, где прежде не был, стараясь не прислушиваться к буре, которая уже давным-давно никак не унималась в пустующем желудке, чтобы в конце пути навеки потерять то лучшее, что было в этой грустной жизни, его, естественно, никто не удосужился спросить. Однако сам он полагал, что если ты кого-то очень сильно любишь, то и заботишься о том, как сделать лучше для любимого тобою существа. А Джонни, надо вам сказать, по-настоящему любил свою меланхоличную Чуму и Голодуху и верил в то, что где-то там, за горизонтом, найдётся человек, на ферме у которого она расправит крылья и выпятит живот. Поэтому он вышел за порог и двинулся вперёд, держа на привязи Чуму и Голодуху, а вы отправились за ним, глазея по дороге на пейзажи и странные картины, свидетелем которых случайно стали вместе с ним.

Конечно, вам вначале показалось, что между «Там» и «Здесь» — то есть страной, найти которую на карте так же сложно, как правильно произнести её название, и родиной писателя, с прославленной истории которого, как уверяют знатоки, однажды вышла вся американская литература, — да-да, конечно, между ними сходства нет. Такое впечатление обычно дарит первый взгляд. Но вы же знаете — причём уже давно и очень хорошо, — что Твен был тем престранным наблюдателем, неугомонным, вечно ищущим и вдумчивым писателем, который куда больше доверял не первому, а пятому, седьмому и девятому — во всяком случае, гораздо более внимательному взгляду, в котором отражается насмешка над людьми, чьи личностные качества мешают им себя самих и место, где они живут, увидеть словно бы со стороны. Поэтому, чем дольше вы идёте вслед за Джонни по той единственной дороге, которая проложена в его стране, чем дальше продвигаетесь вперёд, переворачивая главы этой книги, тем больше сходства вы находите между «враньём» и «правдой», то есть причудливой, забавной, лукавой, как сама история, метафорой и тем обыденным предметом, который её вызвал к жизни. Вы спросите, каким же надо быть: ребёнком или взрослым, оторванным от жизни оптимистом или весёлым реалистом, чтоб разглядеть зелёные луга в глазах быка, который предавался грёзам, пока его хозяин, согнувшись в три погибели, как было принято в его стране, рычал на проходивших мимо курицу и мальчика, размахивая палкой и гневно суетясь? Ответить на поставленный вопрос, конечно, нелегко: ведь это чудо в бычьем взгляде увидели не только Твен и Джонни, но также и Чума, и Голодуха, и оба Стеда, и, быть может, вы, — то есть живые и вздыхающие так, как будто бы живые, хотя на самом деле застряли в облаках, то есть такие, сравнивать которых, наверное, не стоит. Как, впрочем, и не стоит думать, что аллегория американской жизни, какой её увидел Твен, представлена, как экспонат в музее за бронированным стеклом, вот в этой книге. В чертах Его Величества, законом запретившего всем своим подданным быть выше ростом, чем он сам, наверно, можно усмотреть какие-то... аллюзии... намёки... параллели? Во всяком случае, вы в тайне ждёте этого от Марка Твена, всегда предпочитавшего, по собственным словам, «держаться только голых фактов». Но разве Твен услышит вас? Нет-нет, сейчас он, очевидно, слишком занят. Зато его приятель — а Филип Стед так сам себя представил ещё в начале книги — пожалуй, мог бы что-то прояснить, тем более что он, подобно Марку Твену, ужасно любит факты.

Но что он с ними делает! Играет, как ребёнок: то наряжает в платье из тафты, украшенной серебряными звёздами, усаживает в плюшевое кресло и кормит с ложечки банановым сорбетом, то, ухватив за тоненькую ручку, таскает всюду за собой — и в дождь, и в снег, и в пекло, а то оставит спать в углу, среди других игрушек, то есть таких же фактов, как и этот. Иначе говоря, он с ними обращается по-своему: мечтательно и нежно, — как чеховский герой, который так влюблён, что вечно спотыкается о камни или кочки, ведь он не смотрит под ноги — он смотрит лишь на небо. Ну вот и Стед — болтая с Марком Твеном (который в этой книге к нему однажды в сентябре приехал в дом на озере, чтоб рассказать историю про Джонни), он то и дело отвлекается на муху (которая кружит над чашкой чая Твена и дважды падает в неё), на пролетающих стрекоз и шмыгающих белок, на красоту озёрной глади и быстро замерзающие ноги, искусно притворяясь, что слушает внимательно, хотя на самом деле...

А может, чтобы выяснить, в чём разница для мира: когда мы его слышим или когда мы слушаем его, — нам надо просто приглядеться?! Как и советовал Марк Твен и как изящно доказала Эрин Стед, когда нарисовала его мир и населявших этот странный мир героев. Но, знаете, что следует заметить? А то, что лица некоторых людей она скрывала то под капюшоном, то под шляпой, тогда как птиц, рептилий и животных всегда изображала в полный рост, будь то вьюрок, сидящий на травинке, или изысканный жираф, чьи крохотные рожки почти касаются пушистых облаков. Наверно, дело в том, что Эрин Стед относится к зверям с тем пониманием, которое они между собою в этой сказке демонстрируют, в отличие от грустных, как правило, ужасно одиноких, «отсталых и невежественных» взрослых, чью речь животные не в силах разобрать. Но вас, наверное, интересует Джонни и то, каким его нарисовала Эрин Стед? Ах, Джонни-Джонни, бедный Джонни... С ним, слава богу, всё в порядке: с тех пор, как умер дед, а звери, обитавшие в том крае, построили ему чудесный новый дом, его безрадостная жизнь и вправду стала превращаться в сказку. Хотя вы, очевидно, возразите: мол, разве можно возвести чудесный дом, когда не знаешь предпочтений человека, который в нём намерен жить? О, да, конечно, это невозможно, но ведь животные-то знали, какие предпочтения у Джонни, поскольку вот его они как раз-таки прекрасно понимали из-за джу-джу — премилого цветка, который он с любовью вырастил из бледно-голубого семечка (полученного им от старой доброй феи за то, что подарил ей свою курицу), а, вырастив, сорвал и моментально съел. Цветок, увы, был не особо вкусным, зато после того, как Джонни его слопал и рухнул на траву, надеясь только, что конец не за горами, к нему пришла скунсиха Сюзи. Она его услышала. А вслед за ней — все остальные. И он в ответ услышал их. И Эрин Стед изобразила этот миг — растянутый во времени, как жизнь, которая порой так удивительна и так прекрасна, что ведь и вправду, если не во всём, то кое-в-чём напоминает сказку. И может быть, она-то и скрывается под этой прерванной, оставленной без продолженья фразой: «Хотя на самом деле...».

На самом деле остров, который называется Бобровым, где Твен пил чай, рассказывая Стеду сказку, и где когда-то жили эти мудрые, упрямые и вечно занятые делом грызуны с широкими и длинными хвостами (похожими на плоские лопатки, при помощи которых разравнивают крем), по существу, уже не мог носить такое имя. Поскольку всех его бобров однажды просто взяли — и перешили в замечательные шапки: не только страшно тёплые, но и безумно, да, безумно модные в Европе. Так что бобры исчезли. Как и Твен. Хотя и по другим причинам. Однако же его отсутствие в последних главах этой книги, как и отсутствие бобров на острове, носящем имя этих славных грызунов, соединившись вместе, словно два печальных минуса, в итоге дали очень странный, но, если вдуматься, логичный, а главное, счастливый плюс. В том самом месте, где история едва не соскочила с колеи, её бы мог направить к дому и к завершению пути лишь тот, кто слушал Марка Твена и думал о бобрах — к недоумению кого-то из читателей, к восторгу остальных, нащупывая общее в таких, на первый взгляд, несхожих, то ли реальных, то ли сказочных мирах. В конце концов, что «Там», что «Здесь» — ведь это происходит постоянно: везде, всегда, и с каждым, и со всеми вместе, как в той красивой песенке, которую под вечер после пира исполнил соловей, а Твен умело перевёл для тех из нас, кто не умел, как Джонни, понимать язык зверей и птиц. А соловей, меж тем, смахнув с округлой грудки застрявшие там крошки, пел песенку о мире — «прожорливом и щедром», «красивом и опасном», о мире грубом и жестоком, о мире нежном и печальном, о мире «малом» и «великом», о мире старом и о мире молодом — о мире в тех невидимых границах, которые проходят по озёрам, по рекам и лесам, чтоб нам не заблудиться в такой неразберихе.