Гольдстин Ж. Мой друг Бертольт / Пер. с фр. С. Васильевой; ил. автора. — СПб.: Поляндрия Принт, 2018. — 80 с.: ил.

Бертольт уже довольно стар. Он толстый и высокий. И весь покрыт морщинами — такими же глубокими, как трещины в засушливой земле. В ненастную погоду, особенно зимой, он выглядит печальным, потерянным и мрачным. В такие дни он ничего не говорит: стоит, не шелохнувшись, на пробирающем до самых косточек ветру, и кажется каким-то неприступным... А между тем, Бертольт совсем другой — он добрый и такой... такой родной. И если б вы его увидели весной, то ни за что бы не поверили, что перед вами тот же самый дуб!

Ну, да. Бертольт, вообще-то, дерево. Возможно, следовало сразу об этом сообщить. Но ведь тогда бы, вероятно, у вас сложилось впечатление, что речь пойдёт о флоре Монреаля, а это, надо думать, не многие считают интересным. Представьте только, как изменится его лицо: румянцем вспыхнут щёки, в глазах запляшут искорки веселья, а брови поползут наверх, — когда вы скажете читателю, что наконец-то приступаете к истории о том, как на ветвях бесчисленных деревьев в конце холодного апреля вдруг набухают маленькие почки, как распускаются зелёные листочки, как старый дуб, ещё недавно всех пугавший корявыми и голыми ручищами, внезапно превращается в укромное убежище для рыжих белок и цикад, которые трещат, как неисправный радиоприёмник, а также вечно сонного, мигающего круглыми глазами филина и шумных поползней, каштановых овсянок, жужжащих пчёл и кардинала в ярко-красной мантии... Вот-вот: невероятно интересно. Так что теперь вы, очевидно, понимаете, зачем Гольдстин придумал это дерево по имени Бертольт, зачем он ввёл его в свою историю — историю про мальчика, который не привык, как остальные, «всё делать вместе»: играть в шары или съезжать с горы на скейте, готовить яблочный пирог или, закинув удочку, смотреть на поплавок, — и почему так вышло, что Бертольт обрёл не только имя, но и друга, и в чём они с ним оказались так похожи... И как проходит жизнь, герой которой наблюдает за планетой, устроившись на ветке дуба, подобно Богу или птице.

Взобравшись на Бертольта, он видел то, чего не видели другие: макушки вязов, крыши домиков и даже колокольню, силки, которые на зайцев обычно расставлял зловредный почтальон, и толстяка Кастрó, считавшего, что никому на свете не под силу догадаться, кто распыляет краску из балончиков на стенах зданий и вагонов поездов, козу Коринну, что всегда себе устраивала полдник в соседской кукурузе, и господина Монсантó, обуреваемого манией добиться идеального газона. Он знал, с кем в тайне ото всех целуется по вечерам Мари-Шанталь и как двойняшки Фафуэн непринуждённо грабят бакалейщика. Про слабости мадам Бискар, что собирала вишню в огороде у месье Гриотта, и про привычку их кюре обильно поливать свои петунии, поглядывая на мадам Жоржетту, которая в тот час обычно загорала рядом в розовом бикини, шпион, конечно, тоже знал. Он знал про всё. Про всё, что там и тут, повсюду на Земле происходило: про звуки солнечного дня, про краски начинающейся осени, про утренние запахи, про необъятность горизонта и про шуршание листвы, похожее на музыку, которую с едва заметной грустью как будто сочиняет тёплый вечер. Вот только он не знал, как свои дни заканчивает дуб... Как умирает та старуха, что держится за стены и столы, чтоб не свалиться на пол? Или вон та, которая никак не может вспомнить, как выключаются утюг или плита? Она уже мертва или ещё жива? А эта, что сидит на лавочке в саду, сложив морщинистые руки на коленях и глядя вдаль отсутствующим взглядом, — что делать с ней? Что делать с тем, кого ты любишь, с кем связана вся жизнь, которая в тебе самом заключена, а в нём уже остыла? Что делать с Деревом, решившим больше не цвести? Об этом-то, наверное, и думал Жак Гольдстин, когда изображал Бертольта в последнюю весну его невероятно длинной жизни.

Чтоб рассказать историю о жизни и о смерти, о горечи и способах прощания, о выходе из тупика и тысяче подарков для приятеля, о странностях любви, причудах одиночества, сиянии природы и внутренней свободе, о власти любопытства к миру над рутиной и долге перед памятью, о сумасшествии мечты и красоте иных поступков, — ему понадобилась только горстка верных слов. И множество рисунков. Вот только как он это сделал? Как передал восторг души при виде той грозы, похожей на спектакль, который только для него и для Бертольта — для этой парочки таинственных друзей, в тот раз устроила погода? Изящная «неопытность» и смелость тонких линий. Три чёрточки и крошечная точка — но вы, ей-богу, видите, как мальчик выдыхает! А вот и господин кюре — взгляните на его испуганную спину, когда, спасаясь от дождя, он проезжает мимо дуба на увязающем колёсами в грязи велосипеде и слышит дикий смех, который, вроде бы, доносится с разгневанного неба. Наверно, бедный падре бормотал, что это ему только показалось: всего лишь гром в начале мая, подумаешь — бывает, Господь тут совершенно ни при чём, а если даже и «причём», то этот смех, скорей всего, не значит ничего — и уж тем более не значит, что Он им недоволен. А между тем, кюре был прав, хотя и сам не верил в это: Господь тут совершенно ни при чём — Он тоже слышал этот смех, безумный смех ребёнка, который выпучив глаза, следит за этим чудом, настолько же прекрасным, насколько и ужасным. Как ветер прижимает камыши, а молнии с шипением рисуют в тёмно-синем воздухе зигзаги, и кажется, что небо и земля вот-вот сойдутся в страшной драке, — как можно это пропустить? Как можно это так изобразить, чтобы у вас от радости в улыбке растянулись губы? Запечатлеть саму улыбку на бумаге, конечно, так же сложно, как описать её словами. А ведь Гольдстину, кажется, порой не нужно даже слов, чтоб вы смогли понять его героев и ощутить лиризм незабываемых мгновений, которые в свою копилку складывает мальчик, сидящий на суку большого дуба. Наверно, дело в том, что он рисует Дерево, растущее не только там, куда к нему из года в год приходит этот славный, и странный, и весёлый, и смелый, и забавный, и очень одинокий мальчик. Возможно, что Бертольт растёт, точнее, рос, не только на страницах книги. Возможно — это Дерево, которое росло в пронзительном и неподвластном времени стихотворении, где Эдвард Эстлин Каммингс сообщил о тайнах сердца, о корне всех корней, стволе стволов, о том, что защищает нас от смерти, о чудесах, хранящих звезды, и красоте любви. Он рассказал о Дереве, «растущем выше», чем «мечтания души». И Жак Гольдстин его слова нарисовал.