18+
07.07.2016 Тексты / Интервью

​Петр Алешковский: Бороться только с собой

Беседовал Александр Чанцев

Фотография: Алексей Майшев / P.S. Курение вредит вашему здоровью.

Ведущий обозреватель Rara Avis Александр Чанцев побеседовал с писателем Петром Алешковским.

Выход романа «Крепость» писателя, радиоведущего и археолога Петра Алешковского стал поводом для разговора о деревенской прозе, красоте сорняков, Соловках Захара Прилепина и травелогах.

— Хотелось бы начать с вашей относительно неновой книги 2010 года — сборника путевых очерков «От Москвы». Дальний Восток, Армения — что было ярче и неожиданнее всего? И — согласны ли вы, что жанр травелога сейчас довольно витален и интересен у нас?

— Я не отслеживал интерес к травелогам по векам-столетиям. Нам только кажется, что в советское время записки путешественников были редкостью, но «Одноэтажная Америка», Армения Мандельштама-Битова-Ахмадуллиной, и так далее... Путешествовать важно, и фотоаппарат, особенно цифровой-современный, паче того телефон-андроид, сжившийся с рукой или нагрудным карманом, не передадут того, что может слово и глаз, и, обязательно, ухо, ловящее музыку слов, слова, звуки. Нет, травелог всегда востребован, но вот назвали его эдаким современным словом, и, кажется, появилось нечто новое. Тра-ве-лог. Звучит, однако. Но сентиментальное путешествие и записки о Галльской войне не хуже, согласитесь?

Моя старая профессия археолога, подзабытая-позаброшенная, сидит во мне, весной начинает работать моторчик, хочется в «поле». Только не всегда карты ложатся, как надо, за путешествия надо платить, а я выезжать на два-три дня на манер «Скорой помощи» не соглашаюсь. Месяц — минимум. Иначе не понять-почуять место. И Сахалин был потрясающий, эх, еще бы раз туда скатать, и Мурманск, а уж про Армению не говорю. А Казахстан, степи — без них не было бы Туган-Шоны, не понял бы, не прочувствовал бы монголов.

Историк, занимающийся некоей страной, городом и не побывавший много раз в изучаемом пространстве, вызывает у меня недоверие, подозрение, а иной раз и брезгливость.

И да — нет неинтересных мест, есть неподготовленность к их приятию.

И старая, банальная моя мысль — Москва — не Россия, Париж — не Франция. Потому и «От Москвы», а уж, что до самых до окраин, это так, красоты ассоциации для.

Каждому дается свой оптический прибор, чтобы что-то суметь понять

— И герой вашей уже самой новой книги «Крепость» — археолог. Опять же — какие археологические экспедиции вспоминаются чаще всего?

— Разные. Мне повезло, я успел «попробовать» неолит в Рязанской области, бронзу и железо в Сальских степях, Среднеазиатские древности в Пенджикенте в Таджикистане, эпоху древнерусских курганов в Гнездове под Смоленском, русские средневековые древности и русский город в Великом Новгороде. Окончив МГУ, работал в Всесоюзное объединение «Союзреставрации» археологом, копал уже самостоятельно в Новгороде, Кирилло-Белозерском и Ферапонтовом монастырях, на Соловках, в Астрахани, на Подмосковных объектах, и, главное, много ездил, но, увы, есть регионы, которых не повидал и, вероятно, уже не повидаю — Туву, Хакассию, Якутию, Курилы, Камчатку, Ямал... В Америках бывал и в «верхней» и в «нижней», а в Африке нет, ну что перечислять, пустое это. Воспоминания и образы встают перед глазами тогда, когда в них появляется потребность. Хотя, бывает, возникают беспричинно, цвета, воздух, запахи... Жизнь в городе утомляет, лучше жить на природе и, по возможности, без людей, или с минимальным их количеством. Жил бы в лесу, но ведь комары заедят и скука одолеет. Без выездов — тоска, и без книг и привычных книжных полок — тоже. Так от тоски к тоске и кочуешь.

Археология как наука мне рано наскучила, вещи встречаются прелестные, живые, необычные, но накалывать жука на картонку всегда было скучно. Мне за вещами мерещились люди, потому и ушел в фантазирование, а вот уважение к труду ученого осталось на всю жизнь. Каждому дается свой оптический прибор, чтобы что-то суметь понять, что ли... точнее прифантазировать, объяснить себе — зачем и почему.

Другое дело письменные источники, там уже слышны голоса, там все же есть тени живых людей, а где есть тени, могут и люди появиться, просто надо их себе представить, как в коробочке у Михаила Афанасьевича Булгакова, — у него там рождались пьесы. Только вот пьес я не писал никогда — это высочайший полет. Я не в тех слоях летать научился. Ниже. Приземленнее, что ли. У прозы совсем другая энергетика, нежели у пьесы, в прозе стрекот согласных необходим, в пьесе — перекличка птичья, соревнование голосов и скорых идей. Рассказывание и разговор — науки разные, не говоря уж о дервишском шаманизме поэзии, там все в разных небесах происходит, даже если на поверку кажется просто-просто, как у Уитмена или Твардовского. Голосов у природы много, тот, кто свой поймал, чего-то добился, кто свой мир создал — победил, вопрос только кого? Бороться с Необоримым глупо и бессмысленно, бороться можно только с самим собой.

Деревенский уклад сломан и почти исчерпан

— Продолжая тему (и движение) «От Москвы». Герой «Крепости» совершает то, о чем вы сейчас говорили, уезжает в умирающую деревню, живет там один (хоть и — не очень удачно). А вы так — банальный эпитет, но — вкусно описываете снег, запах дыма, избу, лес и зиму, что впору говорить о возрождении в вашем романе деревенской прозы. Она еще возможна?

— Сегодня мне совершенно понятно, что термин «деревенская проза» не просто устарел, он — привычное для пишущих о литературе клише, необходимый ярлык или бренд, как теперь говорят, нужный лишь для того, чтобы в магазине вы не ошиблись с выбором. Кому «Гуччи», кому — «Фигуччи». Навешивать ярлыки не мое дело. Нет уже ни Белова, ни Распутина, ни Виктора Петровича Астафьева, которого одного из этой троицы и ценю по-настоящему. «Прокляты и убиты» — деревенская проза? Да просто — Проза! Тогда как первые двое, заигравшись в разбирательствах, ослепнув от почитания, принялись пасти народы и заглушили родник, что в них когда-то проснулся. Астафьев — истинный житель провинции, остался верен своему времени и себе, смотрел вглубь, не растекаясь по бескрайней земле — ширина до горизонта неохватна, человек в ней теряется, становится точкой, теряя данный природой объем и вес.

Если идти от слова «деревенский», «деревенская», «деревня». Понятно, что упомянутые писатели думали в те времена, когда наметился слом привычной системы — городское население начало превышать деревенское, плач по Матере-Матрене не глобальное рассуждение, не философия жизни, просто плач, наподобие рок-баллады, что живет яркой жизнью, но недолговечна по законам жанра.

Деревенский уклад сломан и почти исчерпан, многие поляны будут еще расцветать желтыми покрывалами одуванчиков, трепетных крокусов-подснежников, дикими тюльпанами и сорными маками, но все заглушает Иван-чай и яростный марсианский борщевик. Раз случившись в истории, уклад долго-долго не отмирает, но в компьютерную эру, сменившую условную «новейшую» историю, не сельские поселения и не живущие в них будут определять лицо планеты.

Литература не бывает саморощеной, она не дикая смородина

Что до тяги к природе, к ее красоте и тишине — буколический манок не сегодня выдуман и прочувствован — понятно, что эта тяга останется до скончания веков. Торо и Уитмен — часть природного достояния человечества, и без их наследия не понять, например, Олега Чухонцева, впитавшего их голоса наравне с негой Дельвига и глубоким философским лиризмом Баратынского. Литература не бывает саморощеной, она не дикая смородина. Впрочем, бывает и одичавшая литература, отрицающая своего давнего предка, но обычно ягоды ее не съедобны, а колючки злы и раздирают в кровь тех, кто по глупости или наивности пытается нарвать букет со злого куста.

Сегодня мне не хватает в прозе неспешности, стиля, если хотите, красоты и музыкальности, углубленного знания родного языка. Когда же в прозе молодых появляются уместные слова из нового языка компьютерной эры, я ловлю кайф, хотя это и не мой язык. Но чтобы оценить уникальность кондитерского изделия, надо просто его отведать. Новая проза зачастую лишена наблюдательности, писатели не «учат матчасть», как говаривал свирепый старшина, — слова или выспренные, или излишне простые, и, конечно, обилие прилагательных и уменьшительных суффиксов. Писателей, построивших свой голос, мало, но писателей вообще мало, как ни крути.

О книгах теперь пишут, как о сортах мыла

Сегодня почти исчез и голос читателя, умеющего порассуждать о поэтике произведения, стремящегося отгадать, нащупать дорожки к первоисточникам — занятие для искушенных детективов и музыкально одаренных людей с острой памятью. О книгах теперь пишут, как о сортах мыла, — навяливая, втирая, продавая товар, разбор текстов — удел подпольщиков из университетских семинаров, касты, отгородившейся от всех, обладателей почти тайного знания. В этом нет беды, но много досады. Критика, то, что так теперь называется, говорит словами детей, считающих, что Ленин — современник Павла Первого. И это абсолютно понятно — стотысячные тиражи литбурды в СССР шли под нож, менялись по весу на «Королеву Марго», в том был резон тоталитарного государства — но читать было модно именно тогда, а не теперь, когда этот лозунг пытаются вывесить в поездах метро, впрочем, весьма безуспешно. В СССР не знали телесериалов, а кино было отдушиной, но его кастрировала цензура, как, впрочем, и весь тот воздух, что не забыть. Книги, при этом, сегодня пользуются спросом — магазины, центральные особенно — заполнены покупателями, жаль только, что издателей становится все меньше, их теснят империи, как на Западе, или монополия, как у нас, и все же, все же, находятся рискованные люди и издают молодых, и естественный отсев выталкивает одаренных к большим тиражам и престижным премиям, то есть к читателю, ради которого все и пишется.

Ради одного читателя? И тут вопрос. Любой писатель — графоман, ну абсолютно любой, амбициозный, идущий на поводу у тянущего за собой слова, группы слов, музыки, кажущейся, в момент работы, самой совершенной в этом мире. Вот потом, когда просветились буквы на экране... тут и начинается работа, если начинается вообще. Нормальная же история — посадил цветы, допустим, однолетки, дешевые анютки или приобкомовские бархатцы (не менее оттого красивые), или селекционный голландский дельфиниум или наполняющую ночь своим ароматом нежную маттиолу рогатую, а через неделю их заела дикая трава и задавил вьюн — не прополешь внаклонку, вся красота и исчезнет, утонет во всклокоченном, все пожравшем буйстве, однотонном и неряшливом, агрессивном, высосавшем вмиг соки из хрупкой красоты. Труд и пот делают цветник мощным и непобедимым.

Перечитал и затошнило. Народы пасу? Стал старым пасечником Фаддеем? Да нет, просто пополол цветы в Дидерево от души — до сих пор спина болит. Правду сказал, но уж больно цветисто. Пусть так и останется — ничего не могу поделать — люблю цветы, да и сорняки не то чтоб люблю, но восхищаюсь ими, их хищной неукротимой силой. Нет, только тяпкой, тяпкой их, пальцами, горстью, и на ногти наплевать, отмоются, сорнякам место в диком поле. Литература — пространство окультуренное, как цветник, супротив косогора.


Алешковский П. Крепость. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2015 — 592 с. (Серия: Новая русская классика)

— Если говорить об отмирании (похоронах) деревенской прозы, то, мне кажется, это еще каким-то образом может быть связано с интересом к истории. Мы помним, видели в последние годы и даже теперь обвал (ностальгических и не очень) произведений о советской эпохе. Сейчас же появляются книги с настоящим, вдумчивым интересом к отечественной истории средних, скажем примерно, веков. А. Иванов, Е. Водолазкин — и хороши, и популярны. Может быть, вектор интереса к «проклятым вопросам» нашей истории, не найдя ответов в советское время, шагнул дальше, «вглубь веков»? В своего рода поиске where did I go wrong?

— Не знаю, как насчет глубокой древности, средневековья, давние споры, например, о том, что принесли на Русь монголы — нововведения или, наоборот, уничтожили складывающийся уклад, думаю, это — гадание на кофейной гуще. Так случилось. Точка. Другое дело, что возвышение Москвы, напрямую связанное с монголами, гениальная, жесткая, жестокая и хитрая политика Ивана Даниловича, в первую очередь, способствовали возникновению нового центра, подмявшего постепенно, но очень целенаправленно все, до чего смогла Москва дотянуться. В первую очередь мне жаль Новгорода и Пскова — северных республик, но потерявши голову, по бороде не плачут. Реконструкции возможны и они мне интересны, отсюда линия монгольского воина на фоне истории удела Джучи, в том числе и русских земель в XIV веке в романе «Крепость».

В Африке есть племена, культ предков которых состоит в их вере в то, что ушедшие отец, дед и прадед не ушли совсем, а просто стали невидимыми. Их «кормят», приносят на могилы пищу, советуются с ними, получая наставления во сне. Отец является часто, дед реже, прадед — лишь в исключительных случаях, когда надо вспомнить старинный закон или подтвердить генеалогию, или разрешить наиважнейший спор, сославшись на полузабытую ситуацию. Когда же умирает задающий вопросы сегодня, прадед отлетает к тем, кто «стали немыми», а умерший занимает место отца, подвигая остальных невидимых по лестнице. Память наша так и устроена — три поколения — то, что мы помним или можем помнить. Потом — работа историка, документы, проверка и перепроверка источников — наука, развивающаяся, не стоящая на месте.

С конца 70-х, когда я закончил МГУ, многое в понимании истории Золотой Орды изменилось. Стало понятно, например, что «поганое иго» не просто пало на Русь, но Русь приняла его, под жимом монгольской силы, приняла и была включена в состав государства, больше которого по протяженности в истории вряд ли случиться построить. Обретение независимости шло медленно, монголы были частью Руси, без них и Москва бы не построилась, и Тверь бы не сдалась на милость московского эмира. Уверен, что в XIII-XV веках на Руси многие в верхах знали тюркский язык, но раньше в советское время смотреть на нашу историю под таким углом было не возможно, закатали б в момент, как, впрочем, и закатывали. Дело историков еще не забыто. Недавно снятый и показанный на широком экране фильм «Орда», где играют хорошие актеры, и где монголы показаны почти неандертальцами, визгливыми и жадно грызущими баранью лопатку, мало отличается от шедевров сталинской эпохи, имею в виду «Кубанских казаков» или по своему, гениального «Александра Невского». Пора разрушить мифы сталинской поры, но, увы, некоторые писатели, наоборот, старательно начинают плодить новые. Как, например, «Обитель» Прилепина, где ГУЛАГ показан, конечно, ужасным, но фальшиво, картонно, так, словно уже ушли, стали невидимыми наши отцы, деды и прадеды, в нем пострадавшие. Сегодняшний пафос и «героизм», уверения в нашей всесильности и готовности к войне, льющиеся отовсюду меня пугают. Хочется спросить, а нам правда так уж нужна новая Брестская крепость? Попытки помирить красных и белых есть не что иное, как попытки замазать мученические страницы нашего прошлого, а портреты Сталина, и уж тем паче его иконы, есть прямое доказательство неправильного отношения к прошлому. Вымещение горя приводит лишь к тому, что оно погружается на дно души и давит на нее, не давая освободиться от него по-настоящему. Таить правду глупо и нецелесообразно, она все равно выйдет наружу, но будет горше, досаднее и стократ тяжелей. Нужно ли это?

— Соловки в недавнем «Авиаторе» мне очень напомнили Соловки в «Обители». На ваш взгляд историка, описание у Е. Водолазкина — специалиста по русской древности — чем-то отличается от описания у З. Прилепина?

— Конечно, Соловки в романах разные. У Прилепина упор на то, что сначала была у большевиков якобы гуманная идея переделать-переучить сидевших, а не сбрасывать их с парохода современности в ледяное море. Во второй половине 80-х, в мою бытность на Соловках, в Савватьево, в бараке, позже сгоревшем, я подцепил ножиком штукатурку и расчистил надпись, сделанную шрифтом заголовка газеты «Правда» — «Советская власть не карает, а исправляет». На меня тут же стукнули местному кгбшнику, и тут же об этом мне и рассказали, но нам уже было плевать в те годы, страха не было, впрочем, и последствий тоже. Надпись сфотографировали, где-то она есть, я знаю. Так вот, советская власть и карала и не исправляла — она убивала осужденных на Соловках, очень немногим чудом удалось выжить. Не благодаря — вопреки, причем идея истребления появилась сразу, другое дело, что поиграть с мышками коту всегда приятно и полезно. Соловки Прилепина — сплошная грязь, но наиболее отвратительны в них два народа — евреи и чеченцы — откуда это взялось? Не из мемуаров точно — в мемуарах сидельцев о том ни слова. Блатная романтика, прорывающаяся во всех текстах Прилепина, плюс не вытравленные рецидивы чеченской войны, мешающие спать? Разбираться в этой грязи неохота, но триллер с мастерски придуманным, и мастерски написанным причащением водой на Секирке, любовь-морковь на фоне чумы — типичный пример построения разудалой облегченной версии истории, никак не соответствующей тому, что сохранено в памяти и документах. Роман, скажете вы, как хочу, так и пишу, или, чем дышу... Именно, автор дышит перегаром, но никак не историей своей страны.

Роман Водолазкина иной — он писан интеллигентно, мягко, приглушенно — зачем следовало помещать героя на Соловки? А куда ж еще, в это-то время? Только от Соловков — ничего. Память стерта адским льдом... Зато главный историософский вывод — история прошлого проходит через человека, индивида, что запомнил — о том и расскажу, прямо скажем не нова и не особо глубока. Вот и появляются перед нашими глазами открытки периода первой мировой, не в Пушкинском ли доме взяты они с полки? Нечто не главное, неважное, детали, не факты — то, что и фиксирует обыватель. Правда? Похоже на правду, только к чему, о чем роман? По моим прикидкам — ни о чем. Но можно объяснить и по-другому — это ж и есть повседневность истории, это — тренд!.. Так, да не так. Марк Блок в повседневных мелочах стремился найти общее, искал мясо истории, у Водолазкина получилась вода, протекла сквозь пальцы, и ничего не осталось. Но, понимаю, «Авиатор» написан вслед за «Обителью», как бы спорит с ней, но только как бы. Я так думаю.

...прекраснодушие героя не означает прекраснодушие автора

— Мне, честно говоря, очень понравились оба романа — и я больше понимаю претензии именно к «Авиатору», в силу его как бы легковесности. Но легковесность эта столь изящна, действительно мягка и интеллигентна, что мне пришла на ум даже «Машенька» Набокова — тоже, по сути, романтическое произведение, с лишь отдаленным гулом истории, за углом дома влюбленных где-то... Но мы не закончили о деревне, которая, по вашим словам, умирает, с чем, увы, не поспоришь. Повальный алкоголизм, безденежье, безнадежность, «возвращение к первобытным видам труда», деревенские рождаются уже стариками в «Крепости», то есть сплошные «Юрьев день» и «Елтышевы». Но там же проходит мысль, что если давать подъемные кредиты на хозяйство, правильно распределить землю... Это прекраснодушный утопизм главного героя-энтузиаста или же возрождение деревни хотя бы гипотетически возможно? В Европе — да, с финансовой подпиткой от более щедрых государств — крестьяне же не вымирают?..

— Впроброс не получится, Александр. Что значит с финансовой подпиткой более щедрых государств? Грецию сравниваете с Францией? Это тема отдельного разговора, и не мы должны об этом говорить. А так, никакого утопизма. Люди выживают, а не живут, никто ими не занимается, а должно бы. Но я не экономист, я — наблюдатель, и то, что я вижу, меня страшит, и я спешу зафиксировать увиденное. Мой деревенский сосед-бездельник и по сути — бомж, жил на две с половиной тысячи в месяц — остаток от пенсии заключенной в дом престарелых матери, пил постоянно и замерз под Новый год в своем доме. Возродить можно все, расчистить наросший лес не проблема, просто это никому не нужно, потому как экономически не оправдано. На Алтае распаханы все поля, там за сотку дерутся, а живут бедно и убого. Поговорку Сталина «кадры решают все» давно переделали — «в кадрах решают все». Людьми, людьми надо заниматься в первую очередь, но здесь по-прежнему «человека берегут, как на турецкой перестрелке». А ведь это — монгольское отношение к покоренным — вперед идут завоеванные и ложатся в ров и мостят его мертвыми телами, как фашинами — вязанками хвороста.

И еще — прекраснодушие героя не означает прекраснодушие автора. Мальцов — фигура уходящая, со всеми вытекающими. А деревня не просто умирает — она меняется, приспосабливается, пространство деревенское сужается, а в деревенских домах теперь живут по большей части пенсионеры и дачники. И в этом нет беды.

Магия слов никуда не делась и деться не может, а, значит, и книги будут нужны людям, тем, кто и раньше нуждался в неспешном общении с энергией ушедших и современников

— Дачная жизнь, как я вижу, тоже сильно поменялась — не только внешне, но и внутренне (все за глухими металлическими заборами, никто не общается семьями, как раньше). Как археолог, историк и автор путевых заметок вы наблюдаете жизнь и в других городах. Какова ситуация там? Ведь фокус внимания таких очень интересных наших авторов, как Л. Юзефович, Д. Данилов, Р. Сенчин, А. Гаврилов, как раз все больше обращается опять же «от Москвы» к провинциальным городам...

— Глухие заборы были еще в Новгороде Великом, высокие дувалы строили и в Бухаре, сохранившей частично свой средневековый облик в микрорайонах-махаллях еще на моей памяти. В Европе забор лишь фиксирует, отчерчивает пространство собственности, он не высок, порой по щиколотку, но факт налицо — людям везде необходимо подчеркнуть и обнести оградой свое владение. Высота забора — показатель неуверенности, с одной стороны, с другой — сильная тяга к приватной жизни. Вы верно схватили маркер — высокие заборы как бы перечеркивают то, что было, коллективное прошлое, а что до крайней уродливости, так и строения девяностых — трехэтажные «дачные замки на большую семью» (из рекламного проспекта) — отражают стремление ухватить скорее, побольше и навсегда. Кстати, чтоб быть честным. Напомню — в СССР наиболее крутые адвокаты шли в цивилисты. Даже в сталинские годы удавалось отсудить свою жилплощадь, на которую пытались пролезть прохиндеи из НКВД, отправившие на Воркуту главу семьи. В уголовном праве закон зачастую не работал, в праве на жалкие метры — скорее наоборот. Ведь не забыты нами многосемейные коммуналки, хрущобы, хрущевские законы о строительстве в деревне домов не более чем 6×6 м. Люди, мечтавшие о просторном и большом, дорвавшись, принялись строить-строить! И, конечно, тут важен эффект статусности, каждое подобное строение нувориша словно кричит: «Смотрите, я тоже Собакевич!» Архитектора, правда, почти никогда не зовут, а если и нанимают, то просят от него колонн и башенок, но и это, увы, совершенно понятно. Сталинские дворцы культуры, кстати, тоже строились с оглядкой на барские имения. Что до походов в гости — тут все по-разному, конечно. Существует еще и взаимовыручка соседская, и посиделки вечерние на лавочке, в тех деревнях, которые еще не забыли, что они — деревни. Дачные поселки — абсолютно иное явление, здесь и только здесь, как нигде, утвердилась маленькая, но тщательно охраняемая приватность. Но, чем дальше от Москвы, от больших городов — все по-прежнему, только обязательные тарелки «Триколора» под коньком на старых домах — грезить с Animal Planet научились сразу, и это тоже понятно — сидеть в занесенной снегом избе и наблюдать за жизнью потешных сурикатов в жаркой Африке, кому ж такое не по нраву — весь мир на этой игле.

Мы вступили в новое время, где скорость общения, скорость передвижения, стертость границ переиначивают людей, в первую очередь детей. Изменились и интересы. Мода. Книгу сильно подвинули сериалы, стрелялки и музыка из доступных любому наушников. Я не вижу в этом катастрофы и не бурчу обиженно на весь новый свет, как некоторые мои герои. Магия слов никуда не делась и деться не может, а, значит, и книги будут нужны людям, тем, кто и раньше нуждался в неспешном общении с энергией ушедших и современников, особой энергией, которой обладает только вечно живое слово.

— Книга посвящена памяти вашего отца — М.Х. Алешковского, исследователя древнерусских летописей и археологов. Расскажите, пожалуйста, о вашей семье, роде.

— Отец был очень крупным ученым — он успел много сделать, хотя ушел очень рано, в сорок с небольшим. Главное — расшифровка стратиграфии «Повести временных лет» — он перехватил эстафету у великого А.А. Шахматова — историка начала XX века, и в этом вопросе никто пока дальше глобальных открытий отца не продвинулся. Как археологу ему не давал работать — то есть копать памятники академик Б.А.Рыбаков, питавший к нему личную неприязнь, известный в свое время обскурант и антисемит. Папа начал работать в реставрационных мастерских, куда меня взяли, конечно, памятуя о нем. Еще он работал в Новгородской экспедиции, причем находил нестандартные решения, копал вал и ров Окольного города, вал Детинца — в результате родилась совместная с В.Л. Яниным статья о происхождении Новгорода. Мама всю жизнь проработала в Государственном историческом музее археологом, вышла на пенсию два года назад в 80 лет. Дед Недошивин Герман Александрович преподавал на кафедре искусствознания в МГУ, был одним из основателей института теории и истории искусства в Козицком. Бабка проработала жизнь в Третьяковке, занималась последние годы Н.Н Ге. Ее дед — Николай Юрьевич Зограф был профессором Московского университета, биологом, основал на земле своего имения биостанцию Глубокое озеро, она существует и сейчас, студенты-биологи проходят там летнюю практику. Он же в конце жизни стал первым директором Московского Политехнического музея. Можно бы и поглубже, но что-то неохота. Деда Ефима — со стороны отца не знал, он умер до моего рождения. Знаю только, что воевал на всех войнах, начинал с Гражданской, потом на Белофинской, Отечественной, которую закончил уже в Маньчжурии. Вышел в отставку майором в Литве. Как ни уговаривали сослуживцы, отказывался служить дальше, погоны ему надоели. Через два дня, после отъезда семьи, по воспоминаниям семейным, гарнизон вырезали лесные братья. Бабушку помню смутно — была добрая, начинала учиться в МГУ на мехмате, но с рождением детей дело это бросила. Закармливала меня клубникой с огорода и вкусным бульоном.

Нет, литература никак не может разочаровать, наоборот, очаровывает

— У меня сложилось впечатление, что вы читаете много по истории, по тем же летописям. Не разочаровывает ли нынешняя художественная литература (vs. non-fiction)? Какие вообще яркие книги встретились в последнее время?

— Стараюсь держать руку на пульсе. Постоянно выходят очень интересные и важные книги, в том числе по истории. Плюс — профессиональный интерес — с 2000 года веду передачи на «Радио России» и «Радио Культура» о книгах. Часто прочитать, что хочется, не получается, приходится лопатить то, что лежит горами на большом столе. Если в год появляются пять отличных книг, я считаю год успешным. Всегда с особым вниманием слежу за издательством «Ивана Лимбаха» — они, например, издали несколько важнейших книг Хёйзинги, впрочем, когда во всем мире они стали позапрошлогодним снегом. Но так у нас часто бывает, зато теперь есть перевод. Отличные книги издает Ольга Морозова в издательстве ее же имени — Акройд, серия о городах. Очень классно работает Павел Подкосов — «Альпина-нон-фикшн». Всегда с интересом читаю исторические книги питерской «Евразии», у них целая серия книг о Золотой Орде — Почекаев, Юрченко, Рахимзянов — совершенно новый взгляд на проблему. Недавно вот «Азбука» издала роман «Шардик» Р. Адамса — крутое фэнтези? — скорее притчу, что тоже уже 40 лет в списке бестселлеров на Западе, у них вообще попадаются хорошие книги, среди откровенной массовой литературы, чего стоит открытие нашему читателю мощнейшего в лучших вещах Кормака МакКарти. «АСТ» издало «Девушку с плейером» Валерии Назаровой — она молода, хорошо чувствует родной язык, хотя пишет о жизни в Великобритании, где провела годы учебы, «Самокат» постоянно дарит нас отменными детскими книгами — недавно они выпустили «Доброго великана» Р. Даля — под выход на экран фильма Спилберга, но книга-то отличная. Из современных авторов всегда слежу за тем, что пишут М. Галина, И. Клех, Л. Юзефович, добрая Наринэ Абгарян, очень ценю Андрея Дмитриева и Николая Кононова, заметил дебют питерского Льва Наумова «Шепот забытых букв» — интересно, что будет дальше. Так же очень забавно было вживаться в текст музыкального Сергея Самсонова, в его «Железную кость» — написать роман гекзаметром кое-чего да стоит, но что дальше? Кажется, он пишет новую книгу...

Нет, литература никак не может разочаровать, наоборот, очаровывает, но есть мечта, послать работу и перечитывать и читать по своему выбору, впрочем, без прозы Пушкина, Гоголя, Лескова, Диккенса, Стерна, Честертона, Киплинга, Томаса Манна, без сказок, все равно каких, без огромной многотомной саги Клэвела («Сегун», «Тайпэн» и других), заменившей мне в пасмурные дни надоевших до икоты «Трех мушкетеров», редкий год обходится.

— Кроме работы на радио, вы пишете и для журналов. Например, интересный проект — журнал The Prime Russian Magazine. У нас много вроде бы, но все равно не хватает нормальных научпоп изданий. Что вы посоветовали бы из периодических изданий?

— Мне сильно не хватает журнала типа «Русский репортер», журнала, обращенного к человеку, с отличным бильд-редактором, отправляющего авторов в разные части страны и света, с физиологическими очерками, которые почти разучились писать, с писателями, выступающими наблюдателями действительности. «РР», кстати, тоже меня не сильно устраивал, но и «джентельменский набор» СМИ, как бумажных, так и электронных меня не устраивает совсем. Время такое, что все разбились на кучки — элитарные или не очень, замкнулись в своих мирках, правда, откликаться на горячие события современности откликаются, но часто видна натужность и слепое подчинение идеям сообщества. Бунтарей—леваков, типа Prime это тоже касается. Старого «Коммерсанта», «Итогов», «Отечественных записок» начальных годов нет, и, похоже, не предвидится. Информацию приходится собирать по крупицам, просеивать и выбраковывать и это раздражает невероятно. С другой стороны, так же мы жили в позднем СССР, читали меж строк, собирали информацию, делились ею, но времена нельзя сравнивать, они всегда иные, ибо нельзя дважды вступить... Что нельзя отменить, так это желание думать и рефлексировать самому, впрочем, мы этим всегда занимаемся, даже в самые благоприятные времена.

Любое культурное строительство не терпит спешки, требует знаний и навыков, то есть опять мы возвращаемся к проблеме кадров — люди — вот главное достояние страны

— Да, приходится заниматься «аналитикой открытых источников информации», отсеивая идеологическую «позицию» издания и самому доосмысливая факты... В «Крепости», среди прочей критики современности, вы пишете о том, что от нынешней реставрации памятников древности веет «мертвечиной», вместо вдумчивого восстановления — «леденцы лепят». Есть ли положительные примеры?

— Есть. Настоятельский корпус в Борисоглебском монастыре Торжка, например, но это не отменяет тенденцию. Реставрация — дело более выгодное даже, чем строительство. Коэффициент, введенный в свое время на кладку кирпича, обточку кирпича, на все виды работ, делает реставрацию заманчивой для прохиндеев. Коэффициент и был введен для неспешной, научной и вдумчивой работы, но сегодня крупные фирмы, научившиеся выигрывать тендеры на производство работ, стремятся освоить большие деньги быстро, руками дешевых, не обученных специально гастарбайтеров, а те, кто умеет реставрировать в таком «противоборстве», оказываются отжаты деньгами и связями — в результате мы видим загубленный Изборск, Новодевичий и прочее, прочее... Правда, сажая замминистра культуры в СИЗО, сажающие, похоже, метили не в него, а в того, кто над ним, но «работы» организации пришлось предать гласности — зеленые стены изборской церкви всякий смог лицезреть воочию. Это долгий разговор — отдельная тема, и я ее не избегаю, но она требует бОльщего пространства разговора. Тут и проблема потери кадров — в 90-е многие архитекторы ушли из профессии, кормить семью и строить «типовые проекты загородных замков», и общего оскудения культуры, когда во главу угла ставятся деньги и только деньги. Любое культурное строительство не терпит спешки, требует знаний и навыков, то есть опять мы возвращаемся к проблеме кадров — люди — вот главное достояние страны, умные, образованные и свободные в своих устремлениях, их не хватает, мы все еще «на турецкой перестрелке».

Любить дьявола нельзя, чушь это, для красного словца, его надо понимать, изучать, рассматривать

— Моммзен говорил: «Историк обязан, подобно Богу, любить всех и вся, даже самого дьявола». Вы же в связи с деревенскими пишете, что у них было двойное кредо — жесткость и жалость. «Жестокость жизни была здесь нормой, ее переживали, как проживали очередной зимний день, тусклый и короткий, прожевывали и выплевывали, как ненужную шелуху. Выговорившись и пожалев очередного бедолагу, качали головами и расходились по домам. Жалость вошла у них в привычку, спасала сердца от чрезмерного огрубления и больше всего походила на стандартные переживания плохих актеров в сериалах, жалость вмещала в себя как впитанное с молоком матери сострадание, так и ей же завещанное чуть презрительное принятие неменяющихся, бесхитростных законов этой сучьей жизни. Жалея кого-то, всегда и в первую очередь жалели самих себя, что было заменой ласки, утерянной, оставшейся в далеком, безвозвратно ушедшем детстве». А чего больше, на ваш взгляд, в нашей жизни — жесткости или жалости? Потому что возрастание внешней цивилизованности, толерантности, уровня жизни и так далее сопровождается сейчас по всему миру, как мне кажется, ростом дрожжей злобы...

— Любить дьявола нельзя, чушь это, для красного словца, его надо понимать, изучать, рассматривать. Злоба всегда есть, она присуща человеку, как и добро, только она всегда сидит под камушком, затаившись. Очень опасно выпускать ее наружу, давать ей выход, придумывая врага. Вот сделали врагом турок, теперь замирились, все рванули на курорты, а злоба осталась. Злоба рождает только более сильную злобу. Простите за банальность, но вы своим вопросом спровоцировали меня на такой ответ. Разозлили, если хотите.

Одно дело разъярить войско перед сражением, чтоб ярость благородная вскипела, как волна, чтоб шли в бой без страха, на белом калении (смотрите «Игру престолов», например), другое — распалить мирное население в угоду моменту. Опасные игры, до добра это не доводит. Но политик живет без учета прошлого, только моментом, строить добро сложней, это процесс постоянный, медленный. Спичку поднести, так просто и эффектно, вспомните детство — все мы были пироманами. Пироман-политик — самоубийца, история знает тому массу примеров. Но, повторю, кому нужна настоящая, честная история?

Другие материалы автора

Александр Чанцев

​Лена Элтанг: «Все проходит, кроме удивления»

Александр Чанцев

​Быть пыльцой

Александр Чанцев

​Сергей Соловьев: «Мы себе не равны никогда»

Александр Чанцев

​Андрей Иванов: «Я — постоялец моих книг»