Сначала исчез стекольщик: просто не явился в положенное время, и Анастасия Михайловна, имевшая в нём нужду, переживала. Потом исчез старьевщик ― особая история. Потом точильщик ножей-ножниц со своим замечательным механическим станком.
Бахыт Кенжеев. «Книга счастья»
Я такой старый, что застал точильщиков. Причём я видел точильщика в подворотне на улице Горького, так тогда называлась Тверская. У точильщика был станок с ножным приводом, и он поправлял ножи, принесённые хозяйками из своих квартир. Уже тогда точильщики в Москве всё меньше носили свои аппараты по дворам, а оседали на рынках. Там ведь торговали мясом, делали свою работу рубщики, и хоть настало время дефицита, клиентов у них было много. Неподалёку от моего дома был Тишинский рынок, и там, у стены деревянного павильона сидел такой точильщик. А к нам на улицу Горького, он, видимо, наведывался — потому что его можно было обнаружить в подворотне рядом с продуктовым магазином. Видимо, он точил ножи и топоры продавцам, а заодно и жильцам. Но и сейчас в любом «Доме быта» есть точильщик. Он живёт в закутке с китайской электромашинкой с двумя дисками — один погрубее, другой потоньше. А вот время холодных точильщиков (как «холодных сапожников»), кажется, прошло.
Но это что, я застал и настоящих старьёвщиков, который вопили во дворе: «Старьё берём». Эта мысль о связи с прошлым мне показалась такой удивительной, и я, было, решил, что взял воспоминание напрокат из книги Анатолия Рыбакова «Кортик» или «Судьбы барабанщика» Аркадия Гайдара. Но нет, родственники подтвердили, мою память на старьёвщиков. В основном они брали одежду и прохудившиеся кастрюли — для починки и перепродажи.
У Гайдара, кстати, старьёвщик кажется вестником судьбы: «Вдруг знакомый протяжный вой донесся из глубины двора через форточку. Это уныло кричал старьевщик. Я вскочил и распахнул окно. <...> Вон старые брюки. Вон куртка — локоть порван. А если прибавить коньки? До зимы долго. Вон рубашка — всё равно рукава мне коротки. Футбольный мяч! Наплевать... теперь не до игры. Я свалил всё в одну кучу, вытер слезы и кинулся на звонок.
Вошёл старьевщик. Цепкими руками он ловко перерыл всю кучу, равнодушно откинул коньки. Крючковатым пальцем для чего-то еще больше надорвал дыру на локте куртки, высморкался и сказал:
— Шесть рублей.
Как шесть рублей? За такую кучу всего шесть рублей, когда мне надо тридцать?
Я попробовал было торговаться. Но он стоял молча и только изредка лениво повторял:
— Шесть рублей. Цена хорошая.
Тогда я притащил старые валенки, кухонные полотенца, мешок из-под картошки, отцовские сандалии, наушники от радиоприёмника и облезлую заячью шапку. Опять так же быстро перебрал он вещи, проткнул пальцем в валенках дыру, отодвинул наушники и сказал:
— Пять рублей!
Как пять рублей? За такую кучу, которая теперь заняла весь угол, — шесть да пять, всего одиннадцать?
— Одиннадцать рублей! — вскидывая сумку, сказал старьевщик. — Хочешь — отдавай, нет — пойду дальше.
— Постой! — с испугом, который не укрылся от его маленьких жёстких глаз, сказал я. — Ты погоди, я сейчас ещё... Сразу же на глаза мне попалась серо-коричневая меховая горжетка Валентины. Что это был за мех, я не знал. Но я уже несколько раз слышал, что она чем-то Валентине не нравится.
Я сдернул её с крючка. Она была пушистая, лёгкая и под лучами солнца чуть серебрилась. Стараясь, насколько возможно, быть спокойным, я вынес горжетку и небрежно бросил её перед старьевщиком на стол.
Стоп! Теперь уже я подметил, как блеснули его рысьи глазки и как жадно схватил он мех в руки!
Теперь цену он сказал не сразу. Он помял эту вещичку в руках, чуть растянул её, поднес близко к глазам и понюхал.
— Семьдесят рублей, — тихо сказал он. — Больше не дам ни копейки.
„Ого! Семьдесят!“ — испугался я, но так как отступать было уже поздно, то, собравшись с духом, я сказал:
— Как хочешь! Меньше чем за девяносто я не отдам.
— Молодой иунуш, — громко сказал тогда старьевщик, — я не спорю! Может быть, эта вещь и стоит девяносто рублей. Надо даже думать, что стоит. Но вещь эта не твоя, молодой иунуш, и как бы нам с тобой за неё не попало. Семьдесят рублей да одиннадцать — восемьдесят один. Получай деньги — и все дело.
— Как ты смеешь! — забормотал я. — Это моё. Это не твоё дело. Это мне подарили.
— Я не спорю, — усмехнулся старьевщик. — Я не спорю. Может быть, и есть такой порядок, чтобы молодая девушка носила сапоги и шинель солдатский, но такой порядок, чтобы молодой иунуш носил дамские туфли и меховой горжетка, — такой порядок нет и никогда не было. Бери скорей, иунуш, деньги — и конец делу. Я взял деньги. Но конец делу не пришел. Дела мои печальные только ещё начинались» (Гайдар А. Судьба барабанщика // Гайдар А. Собрание сочинений в 4 т. Т. 3. — М.: Государственное издательство детской литературы. 1948. С. 226.).
Справка RA:
Как видно, фигура старьёвщика в 1938 году немногим отличается от того, каким он казался в 1867-м. Вот Глеб Успенский описывает его в «Столичной бедноте»: «В это время посреди двора стоит старьёвщик. В тёплой дублёнке, в тёплом картузе и валенках, он не боится холоду и поэтому не спеша попевает свою песенку:
— Ссстаррова тряпья... старых сссаппагов нет ли продавать?
Попоёт-попоёт, поправит подмышкой аккуратно сложенный кулечек и поведёт глазами по окнам, преимущественно заглядывая или вверх под крышу, или вниз в подвал, откуда печально смотрят эти микроскопические продолговатые оконца, летом сплошь забрызганные грязью, а зимой скрывающиеся за напухшею грудою снега, льду и сосулек.
Смотрит старьёвщик, постукивает нога об ногу и снова тянет свою песенку, и поёт он её таким заунывным голосом, так плакуче, что её слышит только та непроходимая голь-нищета, у которой вся надежда на существование — это старые голенища, да и то тогда только, когда за них сподобит Господь заполучить копеек двадцать.
Где-то вверху открылась форточка, женский пискливый голос позвал старьевщика, и скоро он, шагая по грязной, обмёрзлой лестнице, расспрашивал у добрых людей: „Как пройти в квартиру мещанки Слёзовой?“ <...> Принимая в руки сюртук, старьевщик окинул его зорким глазом „с одного маху", и, заглядывая в мельчайшие закоулки, нападал на такие пятна, прожжённые дырья и изъяны, которые Слёзовой очень желалось бы спрятать... И вот от этой-то зоркости старьёвщика каждая дыра на поле или на рукаве прожигала такую же дыру и в её сердце. Вскоре из-под кровати, при пособии палки и кочерги, которою орудовала старуха, появились на свет божий, вместе с кучею сора и неизвестно откуда взявшегося пуху, старые, совершенно жёлтые панталоны покойного супруга Слёзовой, Онуфрия Максимыча; потом заплесневелая бутылка с продавленной внутрь пробкой и, наконец, чей-то, бог весть каким образом попавший сюда, форменный картуз с зелёным околышем и разорванным козырьком. Всё это будило в голове Слёзовой забытое прошлое, поднимало и вихрем несло её прошлые скорби. <...> Осаждённая этими воспоминаниями, Слёзова с каким-то замиранием сердца расставалась с разным хламом, пробуждавшим в ней эти трогательные воспоминания и теперь валявшимся на полу кучей какой-то рвани. Старьевщик всё принимал и даже старался ободрить хозяйку, видя, что она конфузится, подавая какой-нибудь шерстяной носок с дырявой пяткой или заплесневевший картуз: он надевал носок на руку, утверждая, что из него очень легко сделать варежки; примеривал картуз, и примеривал таким ухарским манером, что даже Слезова не могла не улыбнуться, а старуха просто плюнула, проговорив:
— О, шут тебя возьми, пугало воронье!..
Наконец, сев на пол и подобрав под колени весь собранный скарб, старьевщик придавил его растопыренною рукою и произнёс:
— Ещё чего нет ли?
— Нет, больше ничего нету.
— Пошарьте!
— По комодам разве?
— Ну, по комодам... Галунов нет ли?
— Нет, галунов нету... Ничего больше нету!
— Ну, так, стало быть, сколько? Говори, мать, по-божьему?
— Что мне? Я по-божьему...
— Ты сам-от по-божьему-то! — произносит старуха, чувствуя потребность заступиться за Слёзову, потому что теперь она уже не сомневается в возможности посидеть за самоварчиком.
— Мы завсегда по-божьему. Мы люди, бабка, во как — одно слово!.. А я, милая моя, вот как: я свою цену даю, ты свою... Что же? разберём так: сертук этот самый, что говорить, очень он превосходен, и дадут нам за их милость двадцать копеек, а мы, значит, даём ему назначение — гривенник по той причине, как и нам самим преферанц надобен. Так-то-с!» (Успенский Г. Старьёвщик // Успенский Г. Собрание сочинений в 9 т. Т. 1. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955. С. 266.).
Справка RA:
Старьёвщики были всегда. Они существуют и во время товарного дефицита, и во время изобилия. Во время войн и благостного мира, в тощие годы и годы тучные. Они есть во всех странах, и вот это повод сказать о главном моём наблюдении. Даже сейчас, как мне рассказывали, по Израилю ездят старьёвщики и кричат из кабин своих грузовичков: «Альте захен!»
Я много смотрел ролики американских старьёвщиков — профессиональных (они оказались самыми интересными) и любителей, для которых это не основной вид заработка, а то и вовсе развлечение (на удивление, скучных), тех, что делали постановочные фильмы и тех, что снимали честно, не подкладывая что-то в мусор. Даже канал «Дискавери» отметился в ряду старьёвщиков. Но с одной оговоркой — речь идёт о видеоканалах людей, выкупающих неоплаченные ячейки в складах. Самое интересное, что в этом жанре выработался определённый канон, есть законодатели мод, а есть подражатели. Почти все видеостарьёвщики устраивают розыгрыши смешных призов, многие обросли рекламой, но суть одна: все они открывают жалюзийную дверь и начинают сортировать содержимое. Дело в том, что любые истории такого рода эксплуатируют глубинную эмоцию человека, быть может, наследованную от животных: азарт в поиске клада.
Но не надо забывать одно обстоятельство, которое призраком стоит за весёлым обретением ценностей в мусоре. Кто-то из моих знакомых археологов говорил, что клад всегда сын беды. Люди прячут добро в военный год, ожидая ареста или разорения.
Кстати, подражатели есть и у нас. Я видел ролик какого-то человека, что лазил по мусорным бакам. Это было очень смешно и нелепо. Он явно подражал американцам, но, понятно, насколько различны эти два мира и два мусора. Потом он куда-то пропал, и я надеюсь, что его не убили бомжи. У нас-то со старьём не забалуешь. К тому же у нас многого нет из того, что создаёт тот рынок, который показывают ролики старьёвщиков на ютубе. Нет фактора высокой мобильности, когда при переезде вещи сгребаются в сторидж (даже точного русского слова нет для storage — ячейки за подъёмной жестяной дверью), а потом решают их не забирать. Нет вывоза имущества в сторидж при отъезде в дом престарелых. И нет третьего фактора (как говорят сами старьевщики), когда американец попадает в тюрьму и перестает платить за хранение. У нас такие люди не держат барахло на платном складе. И что пока отсутствует в нашем обиходе — найденные среди домашних вещей урны с прахом домашних питомцев, а то и родственников. А за океаном это род национального спорта.
Но и у нас была своя особица. В СССР, в отличие от нынешнего бума складских аукционов в США, был один тип старьёвщиков, кажется, уникальный. Он сформировался в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. После хрущёвского укрепления деревень множество мелких поселений оказались брошены. Ушлые городские жители рыскали по Русскому Северу, собирая прялки и сдирая резные наличники. С иконами дело обстояло иначе — их редко бросали, но городские находили их в домах умерших старух или выменивали у пьющих наследников. Символом бесхозного имущества стал именно Север: после коллективизации брать в деревнях центральной России было особо нечего. К тому же два раза по России, Украине и Белоруссии покатилась война. Рынка икон как-то тогда не случилось, а богатств крестьяне не нажили. А вот Русский Север пострадал куда меньше. В силу исторической специфики за Уралом довольно сложно найти древние иконы, а резьба по дереву не так распространена. К тому же Ярославская, Костромская и Архангельская области были ещё сравнительно транспортное доступны.
В эту картину вмешивались и естественные сроки человеческих жизней. В девяностые начали вымирать люди военного времени. Их жизнь и так была нелегка, а тут ещё слало похуже с медициной и питанием. Как раз тогда рынок наполнился орденами и медалями. Кажется, что эти процессы случайны, но нет — они, как вода, пробивающая себе путь среди более мягких пород и грунтов. И вот в шестидесятые-семидесятые возник чёрный рынок икон на вывоз и городская мода на всякие сундуки, люстры из тележных колёс, лапти, прялки, ложки и прочее деревенское богатство. Кажется, такого в других странах не было.
Чем-то похож на американский опыт разбор старых дач. Но это товар штучный, и его покупка происходит под присмотром наследников. В моём детстве над любой старой дачей витал призрак трофейных вещей. Каждое большое кресло называлось хозяевами «креслом Геринга», особенно на генеральских дачах. Но главное на дачах и в садовых домиках всё-таки прибирают родственники и знакомые. Гаражей у нас всегда было мало, куда меньше, чем машин, естественно. А уж как мало было автомобилей, все знают. Таков уклад жизни.
Нет, у нас была могущественная организация «Вторсырьё», та самая, кстати, что занималась сбором макулатуры в обмен на право покупки дефицитных книг. Но «Вторсырьё» собирало ещё пустые бутылки, металлолом, тряпьё, работало с организациями и простыми гражданами. В тех случаях, когда государству было невыгодно заниматься мелочью, оно давало такую работу на откуп частникам, что меняли старые вещи на кастрюльки и оловянные пистолеты-пугачи. Бог знает, сколько всего ценного перекочевало из домов и квартир в обмен на разные безделицы и сущие гроши, точь-в-точь как при обмене бус на драгоценности у туземцев. Сколько подшивок «Нивы» снесено на школьный двор, сколько бесценных дневников и фотографий сгинули в макулатуре.
Можно сделать несколько выводов — уж не знаю, утешительных или нет. Во-первых, цивилизация устроена так, что современный старьёвщик с недоумением суёт в камеру предмет: он не может понять, что перед ним. И это не только антикварные перочистки, но и современная машинка-жужжалка. Вещей много, и они обступают нас, как приведения.
Большинство этих предметов избыточны. Сборник Сергея Довлатова «Чемодан» начинается с того, что автора-героя выдавливают за границу. «А что же с моей коллекцией гоночных автомобилей?» — шутит он с чиновницей. «Продайте», — отвечает она ему, особо не вслушиваясь. В итоге он улетает с одним чемоданом, с которым ездил ещё в пионерский лагерь. «Сверху лежал приличный двубортный костюм. В расчёте на интервью, симпозиумы, лекции, торжественные приемы. Полагаю, он сгодился бы и для Нобелевской церемонии. Дальше — поплиновая рубашка и туфли, завёрнутые в бумагу. Под ними — вельветовая куртка на искусственном меху. Слева — зимняя шапка из фальшивого котика. Три пары финских креповых носков. Шоферские перчатки. И наконец — кожаный офицерский ремень. На дне чемодана лежала страница „Правды“ за май восьмидесятого года. Крупный заголовок гласил: „Великому учению — жить!“. В центре — портрет Карла Маркса. Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата. И особенно — Маркса. Обыкновенную кляксу размазал — уже похоже... Я оглядел пустой чемодан. На дне — Карл Маркс. На крышке — Бродский. А между ними — пропащая, бесценная, единственная жизнь»
. Это, практически описание того, что видят американские старьёвщики внутри выставленного на аукцион сториджа — только в куда больших количествах. Без историй, которые Довлатов рассказывает про каждую из вещей, они не стоят ничего. Но важно именно то, что он ими не воспользовался.
Второе наблюдение касается назначенных Господом сроков. Да люди, в общем случае стали жить дольше — лет на двадцать, но раньше вещи были почти вечными, а теперь рассчитаны на короткое пользование. Их мало чинят. А вот раньше обычный бытовой предмет наследовался, он был в пользовании не одного, а нескольких поколений. Ещё не став не то, что автором русского «Винни-Пуха», но и не попав на финскую войну, то есть всего лишь в пятнадцать лет, Борис Заходер написал стихотворение со строчками:
Я смертно ненавижу вещи
Они меня переживут.
Третий мотив, и он очень важен при просмотре роликов современных старьёвщиков: сохраняя вещи вокруг себя, подумай, как торопясь, их будут сортировать, оценивать, как их будут трогать чужие руки. Просмотр этих видеоотчётов очень полезен: он позволяет прикинуть цену предметов, которые тебя окружают. Те чашки, из-за которых ты ссорился с ближними, никому не нужны, как и дорогие тебе безделушки. Те бесконечные собрания сочинений классиков, что за взятки покупали наши предки в надежде на отсроченное чтение (или просто для престижа) уже сносятся к мусорным бакам. Та мебель, которой гордились родители, становится помехой для сдачи квартиры.
Но в этом есть некоторый оптимизм: не должны быть страшны потери такого рода. Всё — прах, только память важна. Ну, и хорошо, когда истории записаны.
