— Я думаю, — сказал Швейк, — что на всё надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж наверняка ошибёшься. Врачи — тоже ведь люди, а людям свойственно ошибаться. Как-то в Нуслях, как раз у моста через Ботич, когда я ночью возвращался от «Банзета», ко мне подошёл один господин и хвать арапником по голове; я, понятно, свалился наземь, а он осветил меня и говорит: «Ошибка, это не он!» Да так эта ошибка его разозлила, что он взял и огрел меня ещё раз по спине. Так уж человеку на роду написано — ошибаться до самой смерти.

Ярослав Гашек. «Приключения бравого солдата Швейка»

У меня в жизни был странный эпизод, когда мне предложили писать комментарии к роману «Война и мир». Разумеется, это должен был быть не академический комментарий, а современный и для современных подростков. Видимо, люди, что мне предложили эту работу, исходили из моей службы учителем в школе и думали, что увидят такие ироничные комментарии для юных учеников-хипстеров. Так или иначе, я долгое время получал удивительное удовольствие от перечитывания знаменитого творения Толстого. Не говоря уж о том, что комментировал я случайные фразы типа «Денщик рубил огонь» на полстраницы, рассказывая не только о том, как кремнём высекают искры, чтобы разжечь растопку, и отвлекался на лучины с серными головками и прочую историю быта. Разумеется, из этой затеи ничего не вышло.

По опыту своего поколения и из наблюдений за следующими я знаю, что школьника хватает на чтение лишь самого начала романа, то есть нескольких сцен в салоне Анны Павловны Шерер. Но, если читать эти страницы внимательно, то сразу же понимаешь степень таланта Толстого. Там всё выстроено, как в музыкальном произведении: один инструмент передаёт мелодию другому, расставляются акценты, совершенно меняющие смысл, тебе показывают, как разные голоса то сливаются в хор, то распадаются брызгами — ну и проч., и проч. Сейчас я вижу, как безумно сложно там всё устроено, и как почти невозможно такое написать, но Толстой сумел, за что и любим всем человечеством за малыми исключениями.

При этом никто из школьников не понимает, о чём люди, собравшиеся по непонятному поводу в гостях, говорят. Не понимают ни по-русски, ни по-французски: «Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) — je ne vous connais plus, vous n'êtes plus mon ami, vous n'êtes plus мой верный раб, comme vous dites» (Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Буонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он антихрист), — я вас больше не знаю, вы уже не друг мой, вы уже не мой верный раб, как вы говорите) * — Толстой Л. Н. Война и мир. Том первый // Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений в 90 т. Т. 9. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1937. С. 3. . Русское «поместье», кстати, тут совершенно восхитительно.

Невозможно требовать от школьника знания о двух республиках... (теперь всюду чудятся две республики) то есть, конечно, одна была Лигурийской республикой, потом присоединённой к Франции, а из Лукки Наполеон сделал княжество, отдав его своей сестре Элизе. Но в столичном салоне июльским вечером 1805 года обсуждают и вторую тему. В ней особенно усердствует Пьер, который примерно 1785 года рождения, так что ему, может, и не исполнилось двадцати. Но, главное, он диковат из-за того, что — пария, и вообще видел мало людей. Эта вторая тема — убийство герцога Энгиенского. Герои меланхолично говорят, что всё зашло очень далеко, и мир не будет прежним, французский виконт, не глядя на собеседника, сообщает, что хоть об общественном мнении во Франции теперь понять ничего не возможно, но Бонапарт всё сделал зря: после убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Ну и в переводе дальше: «Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле» * — Толстой Л. Н. Война и мир. Том первый // Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений в 90 т. Т. 9. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1937. С. 22. . Тут в разговор снова вваливается Пьер, который утверждает, что казнь герцога была необходимостью, и император французов был вынужден пойти на неё, и молодец, что взял на себя ответственность. И вообще, он спас французский мир от опасности. Дальше там происходит вполне современный сетевой srach, который Анна Павловна с трудом гасит (Она среди своих гостей самый вменяемый человек).

Но вот что интересно — рождение bon mot из трагической истории. Несчастный Луи Антуан де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский, кажется вовсе не жившим в реальности, а всего лишь одним из толстовских персонажей. Про него-то отечественный читатель и помнит только поэтому — какой-то нелепо сожранный медведем чижик, не вызывающий скорби.

Меж тем история там случилась такая: в феврале 1804 года, когда Наполеон был ещё только первым консулом, против него составили заговор — кажется, отчасти мнимый. Заговор раскрыли, арестованные резво признавались и рассказывали о планах Реставрации. Под подозрение попал герцог Энгиенский, которому было тогда немного за тридцать. Судя по всему, он пострадал только за то, что происходил из дома Бурбонов. Французские драгуны вломились в нейтральное Баденское герцогство и в результате спецоперации вывезли Луи Антуана на родину. Его без лишних проволочек судили военным судом и тут же расстреляли, причём заставили держать в руках фонарь, чтобы удобнее было целиться. После этого тело зарыли во рву Венсенского замка. Надо, кстати, узнать, как сейчас выглядит место казни. На могиле, судя по акварели, написанной спустя несколько лет после расстрела, посадили куст плакучей ивы, но в 1816 году останки выкопали и перезахоронили в часовне Венсенского замка Сен-Шапель (Это, на самом деле, очень большая церковь). Линия Конде на расстрелянном герцоге закончилась.

Фокус в том, что вся эта история оказалась в таком противоречии с общественными ожиданиями и вообще с международным поведением, что стала спусковым крючком для создания Третьей коалиции против Франции.

Но меня интересует то, что именно с герцогом, превратившимся в тело во рву, связано возникновение фразы: «Это хуже, чем преступление, — это ошибка». Константин Душенко (а я привык сверять цитаты по его книгам) сообщает, что «Самое раннее известное мне цитирование этой фразы относится к 1814 году. В предисловии ко 2-му изданию своей книги „О французском государстве под властью Наполеона Бонапарта“ Луи Андре Пишон писал: „Это больше, чем преступление, это ошибка“, — сказал один из самых преданных прислужников тирании, когда совершилось убийство герцога Энгиенского. <...> Сам Наполеон считал, что это слова министра полиции Жозефа Фуше или приписанные Фуше. Об этом он говорил своему секретарю Лас Казесу на о-ве Св. Елены в апреле 1816 года». Про авторство Фуше говорили многие, также слова приписывали Талейрану. Упоминался и Буле де ла Мёрт * — Душенко добавляет: «В эссе Шарля Сент-Бёва „Господин Талейран“ (1869) рассказывалось, что друзья предложили Талейрану подать в отставку в знак протеста; он, однако, ответил:
— Если, как вы говорите, Бонапарт и виновен в преступлении, это еще не причина, чтобы мне оказаться виновным в глупости.
Фраза совершенно в духе Талейрана, даже если она сочинена Сент-Бёвом.
В том же эссе Сент-Бёв назвал автором фразы о „преступлении и ошибке“ Антуана Буле де ла Мерта (1761–1840) — юриста, который при Наполеоне был членом Государственного совета. Эти слова будто бы слышал „из собственных уст“ Фуше аудитор Государственного совета Жан Франсуа Дудон (1778–1857). Однако сам Сент-Бёв услышал эту историю не от Дидона, так что достоверность ее сомнительна». , но с bon mots всегда так — у них толпа отцов, а иногда и коллективное зачатие.

Душенко комментирует дальнейшую историю так: «Прожив на Св. Елене два года, Наполеон признал справедливость изречения о преступлении и ошибке. Прочитав приписанные ему слова „Я не совершал преступлений“, он сказал:

— Я совершал нечто худшее — я совершал ошибки! (по записи генерала Гаспара Гурго от 28 мая 1817 г.).

В изгнании экс-император только и говорил, что о случайностях и ошибках, которые помешали ему создать мировую империю. Но в перечне этих ошибок расстрел герцога Энгиенского не значился. В своём завещании Наполеон взял на себя всю ответственность за это дело: „Я велел арестовать и предать суду герцога Энгиенского; этого требовали интересы и безопасность французского народа“. Вопрос о виновности герцога здесь обойдён; в сущности, Наполеон — уже на краю могилы — заявлял: „Это, возможно, было преступлением, но не ошибкой“».

Тут самое интересное, что это (на моей памяти) первый спор о том, что лучше — быть умным злодеем или сглупившим героем. Причём он решается по-разному, даже персонажами Толстого.

О школьниках я и не говорю.