18+
24.03.2022 Тексты / Рецензии

​Пазлы

Текст: Вера Бройде

Фотография: предоставлена Розовый жираф

О четырех умниках и их учительнице, планирующих изменить мир, в книге Элейн Конигсбург пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде.

Конигсбург Э. Чай всегда в четыре / Пер. с англ. Е. Канищевой. — М.: Розовый жираф, 2021. — 216 с. — (Вот это книга!)

Итак, их было пять. Как пальцев на руке. Что, если поразмыслить, несло особый смысл. Вы спросите: «Какой?». А знаете, такой — пожалуй, что большой. Как дом с тремя колоннами, стоящий на отшибе, где каждую субботу, едва пробьёт четыре, садятся выпить чай — с пирожными, конечно, и тонким, нежным смыслом. Большой, как этот день — ну, может, и не этот, а тот, который был — ведь был же он когда-то — и впрямь особый день, который просто надо... прожить ещё хоть раз! Большой, как медный факел, который держит статуя, встречая вновь прибы́вших: мигрантов и туристов, изгоев и артистов, старушек и мальчишек, плывущих в общей лодке по тёмному Гудзону. Большой как всякий символ, который что-то значит. Кулак ведь тоже символ? Когда он крепко сжат, опущен и подня́т, когда совсем разжат, когда и не кулак, когда протянут так, как лёгкая простынка, когда парит, как птица, а пальцы, точно перья, трепещут на ветру, и тот, что чуть потолще, показывает путь. Куда они летят, плывут или идут? Не то чтоб это было покрытой мраком тайной, как вечно происходит во всяких фантастических и «просто удивительных», «ни на секунду вас не отпускающих» историях: тем более, что повесть Элейн Конигсбург (1930-2013) на них, по счастью, совершенно не похожа. А только вся она на том ведь и стоит, что, кажется, никто — и пусть оно сверкает, как вывеска огнями, вот это вот «никто» — и вправду ничего до самого последнего не знает.

До самого последнего? До дня Великой Битвы? До дня, когда решится судьба всего турнира, который, как обычно, закончится слезами команды проигравших и радостными воплями четвёрки бойких школьников, узнавших, что в Нью-Йорке — не в городе, а в штате — умнее, чем они, и вправду не найти. До дня, в который женщина, сидящая в коляске для «калек», в ряду болельщиков за «Душ из Эпифании», самой себе ответит на вопрос, что ей уже полгода задают — и в школе, и на радио: «О чём вы, как учитель, как тренер и как лидер, скажите, размышляли, когда их выбирали? И почему вот этих — ну, именно вот этих, ещё, вообще-то, маленьких: всего-то шестиклассников! — в итоге всё же взяли в трудный путь?». До дня Больших Признаний и вспышек фотокамер. До дня, что будут помнить ещё три сотни лет — а может, позабудут на следующий же день. До дня, когда глава, писавшаяся теми, что вот сейчас на сцене, волнуясь ждут оценок, не подойдёт к концу — до этого же, да? До этого ли дня — или гораздо раньше: до паузы в финале и главного вопроса, особо сложных раундов и долгих тренировок, до мысли о победе и даже до надежды вообще когда-нибудь отправиться всем вместе вот в этот самый путь. До встречи Ноа Гершома, чьим лозунгом был Факт, С Которым Не Поспоришь, и Нади Даймондстейн, уверенной, что в мире одна лишь Джинджер знает, какой реальный друг тут, в общем, пропадает (а Джинджер, между прочим, была простой собакой). До их знакомства с Итаном, чьи планы стать художником, который шьёт костюмы для оперных певиц, танцовщиц и актрис, хранились, как сокровища, на самом дне души (кому же здесь и вправду придёт на ум искать?). До дня приезда в город шеф-повара из Индии, чей сын носил не брюки, не джинсы и не джоггеры, а гольфы до колен и хлопковые шорты, и даже не смущался британского акцента, с которым, словно взрослый, любезно обращался, приветствуя «своих», которых в новой школе едва ли мог понять. И даже до аварии, в которую тогда, примерно год назад, попала эта женщина — теперь уже вдова, сидящая в коляске у входа в новый класс: ещё одно мгновение — и скрипнет колесо, учительница «встанет» на уровне доски, где вытянувшись в струнку — насколько это можно — напишет что-то вроде: «Меня зовут Олински. И я, как вы заметили, из тех сливкоснимателей, которым на парковке положены бесплатные места». А что если до этого — вот этого всего — оно и вправду было...как будто...понимаете — уже предрешено?

Не спрашивайте: «Кем?». Не всё ли вам равно: писательницей Конигсбург, «всевидящей» судьбой, богиней Ду́ргой многорукой, упавшей с неба маленькой звездой. А может быть, какой-нибудь блуждающей душой? В конце концов, важнее то, что Конигсбург, придумавшую всё, заботило не «Кто?», а «Для чего?». Задолго до того, как вышла эта книга (1996), она учила девочек химическим законам, показывала фокусы внутри стеклянных колбочек, чертила на доске причудливые формулы, стараясь дать ответы на сложные вопросы, касавшиеся атомов, танцующих фокстрот, их крайне сложных связей — незримых, но реальных, и вечных превращений — по-своему волшебных. И было в этом что-то, похожее на жизнь, которой жили девочки, сидевшие за партами, жила она сама — сейчас или тогда, и будут жить другие, придуманные ею: и дети Эпифании, назвавшиеся Душами, и миссис Э.-М. Олински, любившая их так, как любят профитроли и терпкий чёрный чай, медово-тёплый свет, что льётся из окна, стекая ручейками по вышитой цветами слоново-белой скатерти, и шорох тишины — учтивой и понятной, когда сидящие молчат, поскольку слушают её. Так любят дом, стоящий на отшибе, и тех своих друзей, которые когда-нибудь становятся родными. Так любят мир, который спит, подставив, как ребёнок, ладонь себе под щёку, — и жизнь, которая течёт, идёт, летит, ползёт, скрипит... сидит в просторном минивэне, везущем всех «её» детей на самый главный в этот день, нервозно-страшный и большой, почти что взрослый «умный бой».

О том, что значит «быть», что значит «принимать», а также «отдавать», «прощать», «благодарить», «учить», «терять», «искать», что значит «находить», что значит «воскресать», а также «побеждать», «калечить», «ревновать», что значит «просто знать», «не знать» и «понимать», что значит слово «помощь» и слово «параплегик», «учтивость» и «позор», «бесстрашие» и «боль», «свобода» и «дорога», «любовь» и «доброта», — о всех этих вещах, играющих, возможно, решающую роль, на встрече двух команд в финале Кубка штата, как правило, вообще не говорят. Короткие вопросы похожи на подачи, а быстрые ответы — на мягкие отскоки, и вот они «летают, как шарики в пинг-понге», а зрители сидят и вертят головами. Никто из них не знает, чем кончится игра. Интрига нарастает, судья кусает губы, болельщики сжимают кулаки. И только наши Души, наверно, понимают, что, собственно, они уже...прошли. Нет-нет, не этот раунд, не партию, не Кубок, а просто часть пути — их личного пути, который скрыт от них, от нас, от прочих глаз и даже от судьи. Жизнь сложится как пазл, который собирают, едва допив свой чай. Возможно, что в тот день, когда они и впрямь, расчистив стол от крошек, от чашек и от ложек, склонились над фрагментами задуманной игры, — всё стало проясняться: и вид, и фон, и мы. По крайней мере, Конигсбург хотелось бы, чтоб мы, читая её повесть, всё это, как они, вот так же, то есть сами, неспешно открывали. Чтоб вместе с ними шли, летели или плыли, чтоб ехали вперёд, учась всему тому, что знает тот, кто рядом, а ты пока не знаешь; учась не унывать, прилипнув лбом к окну, разглядывать овраги, коров, жующих клевер, бегущие дома и знаки-знаки-знаки; учась быть капитанами, а также пассажирами, соседями и сильными; учась искать то самое, что в жизни станет главным, упрямо веря в то, что это «кое-что» и вправду существует, что если его нет — то только тут, пока, но где-то там, потом — оно, конечно, будет.

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Юй Дань: «Я думаю, что Лев Толстой был мудрецом»

Вера Бройде

​Сара Швардт: «Она была особенной»

Вера Бройде

Лучана Чимино: «Наша история универсальна»

Вера Бройде

​Более странно, чем пёстрая панда