Мазини Б. История Мэй Маленькой Женщины / Пер. с ит. К. Тименчик; ил. Мариакьяры Ди Джорджо. — М.: Самокат, 2020. — 192 с.

А если весна никогда не наступит? Ну, вдруг? Вот однажды — вы только представьте! Тогда нам, наверно, придётся спасаться от ветра и стужи, от вьюги, метели и бури в уютной и тёплой норе под землёй, где раньше, расправив похожий на мантию хвост, спал тихий и скромный барсук. Звучит устрашающе, правда? Но если с собой прихватить ещё несколько книг, галеты с вареньем, фонарь и коричневый плед, то будет не так уж и плохо — не так уж и скучно, наверно. Зима превратится в лихую таверну, где все посетители — пьяные мысли, которые тут собрались, чтобы петь и кружиться, кружиться и петь... А мы — на секунду, на час, на неделю, на целую вечность — поверим, что это совсем и не выдумка даже, а самая чистая правда. Которую, кстати, не грех и «подправить»: чуть-чуть причесать и напротив — взлохматить, расправить — где надо, где надо — ужать, вот здесь затянуть, а вон там осветлить. И всё тогда сразу предстанет другим: и то, что, наверное, было невзрачным, и то, что, скорей всего, было смешным, пустым, слишком будничным, слишком уж мелким, — окажется жутко большим, таким же глубоким, как Уолденский пруд, и гладким, как ленты из шёлка. А главное — близким, как будто «своим» и, ясное дело, счастливым, как страшно далёкое детство... Но тут кто-то скажет, пожалуй: не всякое детство настолько прекрасно, чтоб думать о нём, как о лучшем, что было. А шёлк, между прочим, берут у червей, используя труд этих бедных «зверей» в своих «отвратительных» целях! Звучит смехотворно, но это же... правда. Та самая правда, которую в детстве Луиза Мэй Олкотт неплохо узнала, когда её папа — мыслитель, мечтатель, писатель и фермер — решил, что им следует жить не в Конкорде, а где-то в лесу, в поселении «Фрутлэнд», выращивать свёклу, овёс и бобы, носить только вещи из грубого льна, не есть ничего, что каким-нибудь боком вредит насекомым, рептилиям, рыбам, зверям или птицам, упорно работать, прилежно учиться, читать и молиться, читать и молиться... Звучит не особенно здраво, но именно так начиналась история девочки, ставшей впоследствии автором «Маленьких женщин». Не в тёмной норе, а вот в этой, «правдивой», отнюдь не придуманной жизни спустя полторы сотни лет Беатриче Мазини (чьи «Дети в лесу» в десятом году вошли в список самых заметных романов, написанных на Апеннинах) нашла «свой» сюжет, хитроумно, ну, словно бы зёрна, рассыпав в «Истории Мэй...» мгновения той, ещё не написанной книги про Мег и про Эми, про Бесс и про Джо... Ведь вы же, наверное, помните Джо? Ту дерзкую, добрую, славную Джо, в кошмарной соломенной шляпе, забрызганных грязью ботинках, чьи пальцы всегда были в пятнах от синих чернил, а губы шептали слова, из которых позднее родится волшебная сказка, потешный рассказ, а может, семейная сага... Однако чуть раньше, за несколько лет до начала романа, Джо Марч не была вот такой. Она была младше. Она была... Мэй.

Луиза Мэй Олкотт, Мэй Робинсон, Джо... Меж тем, тут ведь есть и ещё кое-кто. Вы вряд ли встречали её до того. Ни в письмах к родным, ни в рассказах, ни в пьесах, ни в серии книг, посвящённых семейству Марч, её не найти — и пытаться не надо. Она «притаилась» вдали от романов, вдали от реальной Луизы Мэй Олкотт, вдали от дремучего леса, куда, вслед за Торо, построить свой «Рай» отправился Робинсон вместе с семьёй. Она существует лишь тут, на страницах «Истории Мэй...», хотя «существует» — неточное слово, ведь Марта — такое Мазини придумала имя своей героине — всегда, что бы там ни случилось, внушительно и хладнокровно молчит. «Ах, милая Марта, ну, что же тут скажешь, — вздыхает усталая Мэй. — Наш Рай — это проба, проверка и школа. Отец говорит, что всё это для высшего блага, но я, если честно, порой предпочла бы какие-то блага попроще...». Возможно, что Марта, услышав такое, синхронно вздыхает — чтоб Мэй поддержать. А может, зевает. А может... Да, нет, мы же с вами не знаем, к чему же гадать? Да и важно ли это: какая она в самом деле? Ровесница Мэй, из приличной семьи, живёт в замечательном доме, немножко поёт и рисует цветы, старается выглядеть «дамой» и носит наряды из яркой тафты, а может быть, даже муслина. Обычная девочка. Вовсе не Мэй. Поэтому та ей и пишет из «Рая» — почти каждый день...

О том, что весна никогда не наступит («Ну, вдруг? Вот однажды — ты только представь...»), о тайной норе, обнаруженной прямо за домом, о встречах с лесными оленями, эльфами, феями и сорняками, о тяжкой работе в саду и безумном желании съесть пару масляных тостов, намазанных мёдом, о том, как бы здорово было иметь поросёнка, большого гуся или серого волка — но папа, конечно, об этом и слышать не хочет... О том, чего хочет она: носиться по склонам, как бурая лошадь, лежать на воде и смотреть в вышину, сидеть на траве вместе с Генри, построившим тут себе хижину, прямо в лесу, и слушать его, как, бывает, стараешься слушать сову, тишину или маму, — как будто им что-то такое известно, о чём неизвестно тебе... Но в случае с ним всё совсем по-другому, ведь он-то и «вправду», ну, то есть действительно знает: о музыке леса и тайнах природы, о крае свободы и дикости — тоже, о тысячах жизней, которые можно прожить или только представить, забравшись под плед, точно «листик бумаги в конверт»; о правде и лжи, которые можно так ловко смешать, что после уже и сама не узнаешь, где та, где другая, где, собственно, грань; о счастье, похожем на платье, которое надо искать-выбирать-ушивать-подгонять, а после, отдав за него все гроши, уже никогда не снимать... О глупостях, времени, важном, неясном, томительном или прекрасном — о том, из чего состоит эта странная дикая жизнь, которую Мэй, как зверёк, наблюдает, и, как Генри Торо, старается не упустить: поймать, ухватить, подцепить, не забыть, сохранить. Об этом она размышляет. Вот тут, в этих письмах из «Рая», похожих на главы романа, отправленных той, о которой, вообще-то, никто, кроме Мэй, и не знает... А впрочем, какой бы она ни была, послания ей, сочинённые Мэй, или той, что себя, как и Мэй, попыталась представить другой, — очевидно, любой хоть разок в своей жизни мечтал получить и, забравшись в нору, раз за разом прочесть... А потом, по весне, попрощавшись с норой, обнаружить себя посреди красоты, посреди наступившего марта. Марта — это не только «она», Марта — это и мы, вероятно. И послания Мэй нам нужны, чтобы двигаться к лету, чтобы двигаться к свету и солнцу. Только вот... для чего они Мэй? Для чего ей идти, повернувшись назад? Для чего ей нужна эта Марта?
Как Майкл — тот ангел с улыбкой Траволты, придумавший очередь и пироги, Мазини однажды придумала Марту. Наверно, она, как и Майкл, решила, что так будет просто гораздо удобней, немного спокойней, намного разумней: ведь с Мартой — «реальность» которой для Мэй всё равно что присутствие доброго Каспера в доме — живущей в «Раю» как будто не так одиноко. И Мэй возвращается к письмам для Марты, как тот пилигрим из поэмы Беньяна, чьи странствия стали для Джо и сестёр не только источником вечной морали, но также и вечной игры... И Мэй, как они, возвращается в дом, и вид у неё утомленный, и шляпа помялась, ботинки в пыли, а в косах застряли травинки, колючки, засохшие веточки или цветы. И скинуть ботинки с натруженных ног, а шляпу повесить в прихожей на крюк, и вымыть лицо родниковой водой, и вытащить «пару деревьев» из собственных кос — и снова стать той, кем была до того, как двинулась в путь. И это не значит, что он был напрасен, и слишком тяжёл или даже ужасен, а просто ей нужен свой угол, свой дом — ну, знаете, чтобы спокойно подумать о том, как двигаться дальше, куда и зачем, как стать кем-то в жизни, которая, кажется, прямо сейчас начинается, словно спектакль.