Патерсон К. Письмо Фиделю. / Пер. с англ. О. Виноградовой. — М.: Пешком в историю, 2020. — 128 с. (Мировая история)

А кто на вас тогда смотрел, когда, накрывшись с головой колючим рыжим пледом, вы плакали в подушку, кружились по ковру, решали уравнения, шептали что-то на ухо коту, искали рифму к «мужеству», кричали через дверь, что ужинать не станете, сидели на полу, обняв квадратные коленки по-детски щуплыми руками? Кто был изображён на том большом плакате, висевшем на стене, как крест с распятием или портрет вождя? Джим Моррисон? Пеле? Софи Лорен? Али? Чьё выражение лица — оттуда, со стены — как будто вас встречало, как будто утешало, как будто бы к чему-то призывало? Кто оставался неизменно таким красивым, сильным, смелым, таким уверенным, свободным и счастливым, каким и вы мечтали стать? Кто был прикноплен — и велик? Известен всем вокруг — но только вам открыт? И кто, не говоря ни слова, толкнул историю вперёд?

Однажды Кэтрин Патерсон сказала, что в детстве ей хотелось стать кинозвездой — а если не получится, тогда миссионером. Таким же, как отец, который был особенным — особенным отцом, особенным героем — учителем и пастором, приехавшим из Штатов в конце 20-х со своей семьёй в китайскую провинцию Цзянсу, тогда ещё принадлежавшую крестьянам, сажавшим рис, бамбук и сливы, а не японским оккупантам, вооружившимся штыками, винтовками и длинными мечами... А много лет спустя, так и не став кинозвездой, портрет которой вешают на стены, — лишь мудрым, удивительным писателем, чьи книги хочется увидеть на экране, американка Кэтрин Патерсон придумала историю, где каждый персонаж, включая девочку, от имени которой ведётся весь рассказ, питают к Штатам ненависть, презрение и страх; историю, в которой опыт «чуждого» народа как будто отражается в судьбе и этой девочки, и той, что в девочку на время «превратилась», когда писала свою повесть.

Возможно, девочки всего лишь дышат воздухом, которым дышим мы, — и в этом «совпадении» нет никакого смысла. А может, все следы ведут к чужому детству, которое в дальнейшем играет роль «тюрьмы». Во всяком случае, читая эту повесть Кэтрин Патерсон, местами вспоминаешь и про ту, которая была «написана» в Китае, где маленькая девочка впервые в жизни осознала, как важно чем-то беспрерывно заниматься: искать слова, писать стихи, читать романы и Псалмы, учить тому, что уже знаешь, того, кто этого не знает, самой учиться у того, кто что-то лучше знает, — и радоваться жизни, которая дана, чтоб что-то совершать, а не сидеть и ждать... А что до «личного» плаката, то Лора Диас Льера из книги Кэтрин Патерсон увидела его приклеенным к стене в родной гаванской школе — в тот год, когда Фидель, пришедший к власти, объятый пламенем борьбы, призвал народ свободной Кубы помочь ему построить лучшее на свете государство, в котором каждый будет счастлив, осведомлён и защищён. Так началась война больших карандашей с дремучей пустотой тетрадного листа: беспрецедентная по срокам и масштабам, методике, охвату и амбициям национальная кампания по обучению письму и чтению всего трудоспособного народа.

Звучит невероятно, но вы ведь тут же спросите: а где бы взять такую дружную толпу учителей, согласных бросить постоянную работу, чтобы, рискуя быть убитыми повстанцами (что, между прочим, ещё прячутся в горах), за просто так учить писать слова «социализм», «промышленность», «свобода» — каких-то рыбаков и сборщиков батата? Ну, что ж... К великому кубинскому вождю сегодня можно относиться как угодно — с любовью или мерзостью, вот только одного у команданте не отнять: он был чудовищно упрям, — что вкупе с чётким планом и верой в свои силы обыкновенно помогает побеждать. «Мы победим!», — воскликнул Кастро, призвав на помощь тех, которые до этого момента ещё ни разу в жизни себя не проявляли и даже частью целого себя не ощущали, ведь все другие — остальные — их за «готовых» и способных, за «важных» и за граждан как будто не считали... В оливковом берете, в рубашке цвета хаки, в коричневых ботинках, с улыбкой на лице и букварём под мышкой, та девушка, с плаката, казалась Лоре кем-то, похожим на неё, но только... только лучше: отважнее, умнее, свободнее, взрослее. Вот почему она, к своим тринадцати годам ещё не покидавшая Гавану, решила записаться в добровольцы: вступить в бригаду юных педагогов, вооружённых букварями, карандашами и азартом, чтоб целый год прожить в горах, среди безграмотных крестьян, то ли готовых, то ли нет, ко встрече с алфавитом, столичной «белоручкой» и этой «новой жизнью».

Увидеть Кубу вот такой — едва-едва вступившей на дорогу, которой до неё ещё никто не шёл... Увидеть перемены, которые тогда ещё вселяли веру. Увидеть «новый день», который только-только «занимался». Увидеть «настоящее», которое сегодня давно зовётся прошлым, хотя в мечтах о будущем оно, скорей всего, останется таким — навеки молодым — восторженным, испуганным, доверчивым, лихим: как хрупкий образ мира, похожий на любовную записку, забытую между страниц какой-то старой книги... Увидеть это всё — и уцелеть? Навряд ли. Нет. Такое невозможно. В конце концов, вы влюбитесь в него — не в команданте, а в придуманный им остров: в детей, которые так искренне хотели, чтоб он и вправду был свободным, и взрослых, ставших на какой-то миг детьми, — в реальность, где привычные герои внезапно поменяли свои роли. Ведь в той Истории, которая случилась и без которой не было бы книги, старик, привыкший каждый день рубить тростник, теперь, как маленький, сидит по вечерам за кухонным столом, и, высунув от напряжения язык, пытается не разломать случайно карандаш, зажатый, как мачете, в мозолистой руке, а юная «маэстра», указывая пальцем на ошибку, боится быть высокомерной и в тайне ото всех, свернувшись ночью в гамаке, подвешенном на кухне, глотает слёзы оттого, что, кажется, ошиблась, а папа с мамой были правы: она совсем не взрослая — она, увы, ребёнок... Но только в этой чехарде рождается история — взросления, пути, страны и чьей-то жизни. Всего того, что Патерсон сумела уместить внутри «своей истории», где нет Фиделя Кастро, Фульхенсио Батисты, Эрнесто Че Гевары — лишь Лора Диас Льера, в которой тот старик, рубивший свой тростник, его жена и дети, а также их соседи нуждаются не меньше, чем эта девочка — в родных: не тех, что из Гаваны, а новых, то есть, в них.