18+
11.04.2019 Тексты / Рецензии

​Крылья, солнце, выстрел в сердце

Текст: Вера Бройде

Фотография: с сайта kinopoisk.ru

О жизни Кабачка, который когда-то был Икаром, рассказывает обозреватель Rara Avis Вера Бройде.

Пари Ж. Я хотел убить небо. Автобиография Кабачка / Пер. с фр. И. Филлиповой. — М.: КомпасГид, 2019. — 336 с.

Лица Алисы не видать из-за волос, которыми она, как будто это занавески на окне, всё время закрывается от мира. А Беатриса ковыряется в носу и редко отвечает на вопросы, поскольку это очень трудно: и ковыряться, и болтать. А вот Ахмед — он страшный трус: боится, что его накажут, заставят мыть перила или оставят без десерта, запрут в шкафу или посадят в камеру к другим преступникам, как папу, — поэтому, чуть что, рыдает в три ручья и мóчится в постель. Наверное, ему бы не мешало брать уроки мастерства по управлению слезами у Симона, который даже плачет молча, когда его никто не видит, а в остальное время он смеётся, ворчит или дерётся, играет в шарики или гоняет мяч, велит намазывать ему клубничным джемом тосты или рассказывает то, что знает про других, а знает он ужасно много. Вы спросите: откуда? Про это он молчит. И про себя он тоже, как ни проси его, ни с кем и никогда не говорит. Другое дело — братья Шафуан, Борис и Антуан: им ничего не стоит рассказать о том, как раньше, до аварии, когда их папа с мамой были живы и отправлялись вечером в театр или в гости, а няня засыпала прямо в кресле, они вдвоём тайком смотрели фильмы, которые, по мнению родителей, им точно было не положено смотреть... А это вот Жужуб — он без конца жуёт и говорит с набитым ртом, он любит, чтоб его жалели, и всюду носится с открыткой из Перу (её давным-давно прислала мама, с тех пор она ему ни разу не писала) — такой потрёпанной и старой, что все слова уже поблекли, к тому же эта карточка покрыта масляными пятнами от сдобного печенья, которое, по мнению Жужуба, всегда должно лежать в кармане брюк: как самая большая в жизни драгоценность — ну, вроде маминой открытки. Хотя её, вы уж поверьте, красивой точно не назвать: не то, что, например, Камиллу, которая и вправду так прекрасна, как будто она ангел, спустившийся с небес. В конце концов, она же неслучайно на Рождество себе придумала такой костюм и прицепила сзади два больших крыла, обклеенных пушинками и перьями из отслуживших век подушек, и выглядела так, что вместе с ней хотелось улететь: куда-нибудь, куда угодно, куда захочется Камилле, а не кошмарной ведьме, то есть тёте, которая её сюда и привела, сказав на ухо, чтоб никто не слышал, какая она грешница, распутница и лгунья — точь-в-точь как собственная мать, убитая отцом, который после прыгнул в Сену... Об этом Кабачку сама Камилла и поведала в тот день, когда они пошли смотреть, как солнце светит сквозь листву деревьев в их лесу. И Кабачок тогда улёгся на спину под пожелтевшим старым дубом и долго-долго вглядывался в небо, которое ещё совсем недавно хотел убить из револьвера — за то, что «посылает им одни несчастья», как мама, сидя перед телевизором в компании восьми бутылок пива, обыкновенно говорила. Вообще-то, ради мамы он это небо и планировал убить, а револьвер нашёл случайно, когда решил убрать всё грязное бельё, которое она по полу разбросала. Теперь, конечно, ясно, что он тогда дал маху. Не надо было даже в спальню к ней входить. И в ящиках комода не надо было рыться. Не надо было находить тот револьвер. А ей, само собой, не надо было так вопить и обзывать его «придурком». И, уж, конечно же, не надо было ей кусать его за руку, в которой он держал её проклятую игрушку. Не надо было совершать все те ужасные, кошмарные, смертельные ошибки — и мама бы тогда не умерла: сидела бы опять, как и всегда, в гостиной перед телевизором, пила бы пиво и ругала небо... И он бы никогда не угодил в приют, не встретил бы Симона и Ахмеда, Бориса с Антуаном, Алису, Беатрису и Жужуба... Не встретил бы и Рози, которая за ними без выходных и перерыва на обед, без отдыха и без апатии следила, и проверяла, сделали они уроки или нет, и вымыли ли с мылом руки, и не грустят ли, не ревут ли, и пела колыбельные, и часто обнимала, и разрешала брать конфеты из ящика стола, когда вдруг становилось очень скучно, и не играла с ними в маму, а мамой и была — гораздо лучшей мамой, чем те, другие, что их когда-то бросили, забыли, отправились в Перу или на небо, где, сколько он тогда в него ни вглядывался, лёжа на спине с Камиллой, да так и не увидел никого: ни Господа с его биноклем, ни папы в лаковых ботинках «с той козой», ни «настоящей» мамы с арфой и бутылкой пива. Выходит, что они, о чём бы там ни говорил священник в церкви на воскресной службе, остались тут, внизу, совсем-совсем одни: Симон, Ахмед, Борис и Антуан, Алиса, Беатриса и Жужуб — его друзья и он, с красивой, как во сне, Камиллой, заснувшей рядом на ковре из ярко-жёлтых листьев. С ней можно провести вот так весь день, всё детство, все те годы, которые им предстоит ещё прожить, держа друг друга за руку и защищая от кошмаров, до самой старости и даже после... А если бы он маму не убил, то и Камиллу бы ведь никогда не встретил. Всё так предельно просто. Всё так ужасно странно. Всё так непоправимо и коварно. Так что же — он тогда был прав? Неужто, выстрелив в неё, он вытащил свой золотой билет, почти как в лотерее?

Обложка предоставлена ИД «КомпасГид»

Никто не называл его Икаром — все звали Кабачком. И Жиль Пари, наверное, не зря придумал это имя для главного героя книги, где автором становится не он, а Кабачок, которому не нравится, когда его зовут Икаром. Икара нет. Но вы ведь помните Икара? Его отец, Дедал, мечтал покинуть Крит, где чувствовал себя, как за решёткой, и выбрал чудный способ оставить в дураках того, кто превратил его в раба: владыку Крита Миноса. Дедал построил крылья, как у птиц, чтоб улететь на них в Афины вместе с сыном. И мальчик так обрадовался крыльям, которые ему соорудил отец, он был так счастлив, что летит, что ветер треплет перья, что облака касаются волос... Он был ребёнком — он просто позабыл, о чём его отец сто раз настойчиво просил: не опускаться слишком низко, чтобы вода не намочила крылья, не подниматься слишком высоко, чтобы горячие лучи оранжевого солнца не растопили воск, скреплявший птичьи перья. Икар был слишком счастлив, чтоб думать о креплениях, запретах, осторожности, отце и скучной жизни на твёрдой и сухой коричневато-пепельной земле, ведь он влюбился в небо — такое синее, бескрайнее, свободное, открытое, как двери в мир иной: радушный и счастливый... Конечно, он, в конце концов, обжёгся, упал и утонул в той части моря, которое теперь зовётся Икарийским. А Кабачок остался жить, испытывая ненависть то к солнцу, то к себе, то к небу, то к тому, кто там, на небе, восседает. «Наверное, Бог слишком занят, или куда-нибудь ушёл, или глухой, а может, у него совсем нет сердца», — однажды замечает этот мальчик. И вы, дойдя до середины «его» книги, вполне готовы с ним вот в этом согласиться, да только Рози вдруг, поправив на носу очки, чтобы казаться строже и мудрее, вполне резонно и даже непреклонно возражает: «Но, Кабачок, ведь ты же знаешь, как много в мире всякого несчастья, и Бог не может помогать вот так — одновременно всем и сразу».

Фотография с сайта kinopoisk.ru


Ну, да — так не должно происходить: ведь это же неправильно, нечестно, несправедливо и, вообще, недопустимо. И — да, так происходит каждый день: несчастья сыплются потоками на головы детей с огромной высоты дырявого, как простыня, нестиранного неба. Наверное, из этого конфликта могла бы получиться «пронзительная» драма, похожая на чёрно-белый фильм, который длится целый день, под музыку осеннего дождя, или суровая античная трагедия, достойная Икара и Дедала, хоть и без греческого хора, а также бога из машины. Однако Жиль Пари придумал кое-что другое: почти весёлую историю, которой наплевать, с каким лицом вы на неё взираете оттуда, — она идёт, задрав курносый нос, как хрупкая, как сильная, как смелая гимнастка, — идёт вперёд по тонкому канату, натянутому там, под куполом большого мира, и улыбается, порой немного криво, стараясь не свалиться, стараясь не разбиться, стараясь удержать то равновесие, между смешками и слезами, которое и ей, и нам необходимо. Ведь это же почти одно и то же: довериться себе и длинному шесту, который помогает балансировать, — и написать историю от имени обычного ребёнка, с которым в девять лет случилась катастрофа, хотя он сразу и не понял, что это именно она произошла.

Фотография с сайта kinopoisk.ru


По мнению судьи, который «побеседовал» с Икаром, когда приехал из Парижа к ним в приют, «в ребёнке много оптимизма, который его выручит не раз, особенно в такие трудные минуты, как сейчас». А Кабачку слова судьи донёс, как водится, Симон, шпионивший за всеми из лучших побуждений. Но что судья имел в виду, когда о нём вот так сказал? Что значит «оптимист»? Симон ответил: «Ну, и псих! Ты, Кабачок, совсем тупой!». А между тем, они ведь оба в тот раз ошиблись в Кабачке, который был таким же психом, как оптимист или придурок. Вообще-то, Кабачок... он просто... ну, просто он любил вопросы: про Господа и мертвецов, про море и китов, про дырки в макаронах, про сложные слова, про силу притяжения земли, расположение Перу на карте мира, про жизнь без мамы и про папу, которого не мог себе вообразить, пока не подружился с полицейским, доставившим его сюда, а после каждую неделю навещавшим... Такие, знаете, вопросы, которые сначала кажутся простыми, а некоторым порой — так и, вообще, тупыми, но если поразмыслить над ответами, то выйдет, что они лежат на глубине, как тот фундамент, без которого себе нельзя представить дома. А дома-то у Кабачка как раз и не было, вообще-то. Вы скажете: а как же тот приют, и Рози, и другие дети? Ну, да, конечно... Только это... немножечко не то. Вы ждёте разъяснений? Но здесь, внутри истории, «написанной» пытливым и лукавым, то радостным, то грустным, то мудрым, то смешным, то «правильным», то страшно непослушным — ну, то есть очень славным, несносным и «вполне нормальным великаном», на месте разъяснений толкаются подробности из жизни маленьких детей, прелестные детали топчут ноги, а вечные вопросы стоят с открытым ртом. Хотя, наверно, многие писатели поспешно принялись бы что-то разъяснять, Пари не входит в их число: он просто «пересказывает» то, что видит Кабачок, как будто бы не вмешиваясь в книгу, которую тот «пишет», никак не комментируя его поступки и слова, его переживания и мысли. В конце концов, мы ведь не в школе, где детям ставятся оценки. Мы выросли — кто как сумел: держа вопросы при себе или закидывая ими бедных взрослых, — чтоб отвечать за то, что происходит, вот тут и по соседству, в нашей жизни, чтобы о нас судили непредвзято и чтобы мы имели право сами судить о том, что видим... Однако тот судья, который «побеседовал» с Икаром, был всё-таки не прав: чтобы увидеть ситуацию глазами «оптимиста», которым, как ему казалось, был Икар, необходимо превратиться в Кабачка. А это, право, нелегко. И дело тут совсем не в «оптимизме», а в том, что умница Камилла придумала однажды звать «игрой». Когда ей приходилось из-за тёти, любившей «чистоту» в делах и помыслах, часами натирать паркет, она самой себе твердила, что всё это — игра, довольно длинная и пыльная — такая вот, забавная, игра... И жизнь уже как будто не казалась грустной — казалась «разноцветной». Во всяком случае, однажды так сказал Симон, а он, как всем известно, был шпионом и очень много знал.

Другие материалы автора

Вера Бройде

​Книжные люди

Вера Бройде

Михаил Фрейкман и «тот самый квартирный вопрос»

Вера Бройде

​Wrap me!

Вера Бройде

​Фил ми