Идеальная биография
Текст: Владимир Березин
Фотография из архива автора
Писатель-пешеход Владимир Березин о биографическом жанре и биографиях-лауреатах.
По пути Пятачок рассказывал Винни-Пуху интересные истории из жизни своего дедушки Посторонним В. Например, как этот дедушка лечился от ревматизма после охоты и как он на склоне лет начал страдать одышкой, и всякие другие занятные вещи.
Алан Милн. «Винни-пух и все-все-все»
В связи с окончанием литературного сезона, который иногда ещё называют премиальным, стали много говорить о том, что биографический жанр теснит «настоящую литературу», и нужно выделить ей отдельный загончик. Я это всё наблюдал на примере сперва советских, а потом российских фантастов, которые жили в странном гетто — за большую литературу их Советская власть не признавала, но зато, в качестве литературы приключенческой, несерьёзной, позволяла всякие вольности и большие тиражи. Фантастам не нравилось, что они живут в гетто, а когда рухнули останки самовластья, оказалось, что ворот в гетто нет, выходи кто хочет. Но через некоторое время выяснилось, что снаружи волчья конкуренция, кризис, у всех падают тиражи, а настоящие фантасты своими книгами про попаданцев и космодесантные крейсера в вакууме заслужили репутацию людей безумных. И в итоге стали отстраивать своё гетто наново, обновляя занавески и половики.
Когда говорят о «настоящей» литературе, так жди беды — разговор получится кривой и унылый. Это потому что собеседник не то чтобы хочет что-то выяснить с тобой на пару, а занимается психотерапевтическим выговариванием. Когда говорят: «Это — не литература», то, на самом деле, имеют в виду мысль: «Эта книга мне не нравится». Другого смысла эта фраза не содержит.
Литература — всё. И романы про любовь жены чиновника к офицеру с трагической развязкой, и странствие босых путешественников со странными спутниками с последующей плавкой ювелирных изделий в магме, и история про то, что честь нужно беречь смолоду на фоне народного возмущения — всё это литература. И про попаданцев — тоже литература, только, как правило, плохо написанная. И мемуары — литература, а многие из них фантастичнее всяких фантастов. И биографический жанр — тоже литературы.
Вот написал академик Тарле книгу про Наполеона, а один абзац из неё оторвался и пустился в самостоятельное плавание.
Это вот про что: «Правительственная и близкая к правящим сферам парижская пресса от крайней самоуверенности перешла к полному упадку духа и нескрываемому страху. Типичной для её поведения в эти дни была строгая последовательность эпитетов, прилагавшихся к Наполеону по мере его наступательного движения от юга к северу. Первое известие: „Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан“. Второе известие: „Людоед идет к Грассу“. Третье известие: „Узурпатор вошёл в Гренобль“. Четвёртое известие: „Бонапарт занял Лион“. Пятое известие: „Наполеон приближается к Фонтенебло“. Шестое известие: „Его императорское величество ожидается сегодня в своём верном Париже“»
*
— Тарле Е. Наполеон // Сочинения в 12 томах, Т. 7. — М. 1959. С. 351.
.
Правда, потом оказалось, что Тарле берёт структуру этой истории у Дюма, а ещё раньше она обнаруживается в книге де Планси «Анекдоты XIX века». Дюма же ссылается на газету Le Moniteur universel, и неравнодушные люди, заинтересовавшиеся историей, поглядели даже сами статьи того времени — благодаря тому, что эта задача в цифровой век несколько упростилась. Оказалось, что никаких таких заголовков в газете, конечно, нет, но анекдот гиперболизирует реально существовавшую тогда (существующую всегда) трусость и подхалимство. Я наблюдал за этой историей со стороны, и думал как раз о том, как много даёт исторический или мемуарный жанр для тонкости стиля и таланта описания, одним словом, как много в нём значит интонация.
...история с эмоциональными персонажами романа начинает напоминать обязательный ужин с родственниками
Почему-то кажется, что «настоящая литература», это обязательно скучный роман о страданиях души не очень молодого, но ещё бодрого интеллигента, его конфликтах с женой и начальством, а также каким-нибудь последующим просветлением (или гибелью — что одно и то же).
Неправда, это удел такого нового гетто «настоящей реалистической литературы», которое сейчас отстраивается погорельцами. И они начинают говорить, что авторы биографий просто паразитируют на известности своих невымышленных персонажей, а уж их-то унылые страдающие герои куда больше нужны людям.
Любовь в старости к справочникам (в противовес художественной литературе) имеет удобство в том, что не нужно испытывать эмпатию. Человек устаёт сопереживать дальним, у него и на ближних-то не остаётся. Всякая история с эмоциональными персонажами романа начинает напоминать обязательный ужин с родственниками — утомительный и ужасный.
Меж тем, хороший исторический или биографический роман вещь не такая уж редкая (редкая вещь — это хороший комментированный исторический роман). И новые хорошие биографии пишутся и будут писаться (как и плохие), но, положа руку на сердце, кто скажет, что читателю должно любить выдуманную жизнь, а биографический жанр не то что вторичен, а даже младше по званию? Нет, я раньше встречал таких людей, да только их всё меньше.
Всё литература, всё. Читатель сам проголосует ногами, и не только читатель дураковатый, но и читатель умный.
Просто требования к биографическому жанру немного иные, вовсе не облегчённые. Они жёстче (как жизнь из старого анекдота). Самое интересное, что биография не может быть скучной. Я много их рецензировал, когда служил в газете — и часто наблюдал прекраснодушных авторов, что искренне любили своего героя и медленно покрывали его бронзовой фольгой, приводя к виду цилиндра. Это были совершенно одинаковые истории лётчиков-истребителей, фамилии которых можно было поменять местами; директоров заводов, которым можно было сменить отрасль, и читатель этого бы не заметил; и писателей, жёны которых были интереснее их книг. Авторы не были халтурщиками, они любили своих подопечных, но не понимали, что хвалить — не значит «рассказать». Дело даже не в беллетристике, а в эмоциональном описании, — часто эмоциональность принимается за художественность.
Некоторые из авторов были заслуженными людьми, докторами наук, и превращали свою диссертацию в книгу, но это превращение редко бывает простым, а родовые признаки сухой науки начинают скрестись за страницей-стеной, как страшный кот из рассказа Эдгара По.
Второй чертой идеальной биографии оказывается точность. Причём это не унылая протокольная точность (для этого существуют сноски и ссылки, а также приложения в конце книги). Точность — это внимательное отношение к факту, проверка байки или цитаты. То, что кажется очевидным, расхожая фраза, на которой строится отношение к человеку, почти всегда оказывается блефом.
Также важно, что биография должна иметь объявленную степень беллетризации.
Третья особенность биографической книги — в том, что для неё нет негодных героев. То есть построение содержательного высказывания о значении человеческой жизни, а смысл жизни вообще материя тёмная, и не всегда поддающаяся описанию. Вот, кстати, чем легче писать биографию писателя, потому что можно для спасения занимательности перейти к его книгам и персонажам.
...биография всегда существует в контексте времени
Можно написать хорошую книгу о Гитлере (памятуя о принципе Годвина, я припас это сравнение напоследок), а можно отвратительную — о Ганди (и наоборот). Про дурных людей, кстати, писать тяжелее — хороший автор такой книги становится похож на следователя, который откидывает простыню над телом убитого ровно на столько, насколько это нужно для опознания, не сбивается на рыдания, сдерживает собственный крик, он ведёт расследование, а не мстит.
Мстить-то всегда легче, для этого не надо много ума, и на месть мёртвым всегда большой спрос.
И, наконец, последнее, но, может, и главное: биография всегда существует в контексте времени. Тут две стороны: в связке прошлого и настоящего всегда происходит перетягивание на свою нынешнюю сторону мёртвых. Начинается «залоговые аукционы приватизация мёртвых писателей (неважно, впрочем, кого)» (когда один писатель как бы перешёл в собственность одного лагеря, а другой — другого). А потом происходит борьба с судьбой образа: пойди поборись с судьбой. Апелляция к мертвым имеет корни в быту — «Видела бы тебя твоя бедная мать!» и «Был бы жив отец, он бы тебе». То есть в биографическом жанре безмолвные (мёртвые) соратники всегда призываются на помощь, и чем они безмолвнее, тем лучше.
Вторая сторона фактора времени, в том, что оно текуче и меняет всё — этику, эстетику и бытовые привычки. В добротных советских фильмах отрицательные герои обычно объясняли: «Время было такое», а положительные их одёргивали, отвечая, что это не оправдание. Меж тем, оказывается, что это, может, и не оправдания, но правила человеческой жизни меняются, и их трудно понять издали. Пушкин имел крепостных, и, судя по всему, совершал harassment над крепостными девками, прекрасные писатели оказывались домашними тиранами, или же произносили людоедские речи, а уж про политиков я и говорить не буду. Мотивы, которые писатель сумеет донести до читателя, важнее цензуры над поступками героя. Мелкие детали, та самая моторика жизни, которая обновляется каждое поколение, — как люди мылись, что ели, на чём ехали на службу и в гости, как спали на войне и дома — всё это главнее парадной любви к герою.
Кстати, кто он, Наполеон? Он ли придумал новую систему боя, хвалить ли его за то, что он так проредил население Франции, и отчего она всё равно его любит? В конце концов — корсиканское чудовище или французский гений?
В общем, много что интересного в хорошей биографической книге.