18+
13.11.2017 Тексты / Авторская колонка

​Яйцо

Текст: Владимир Березин

Фотография: из архива автора

Писатель-пешеход Владимир Березин о переходящем яйце русской поэзии.

Ну а перстень — никому.

Осип Мандельштам

В прошлый раз я говорил о парадоксальной истории про преемственность в русской поэзии (на самом деле, в русской литературе вообще).

Мифология русской литературы построена именно на этой преемственности, и парадокс в том, что Маяковский, который, казалось бы, должен был просто спихнуть Александра Блока с пиратского корабля современности, придумывает разговор, а, возможно, и саму встречу с Блоком.

И всё это для предания легитимности своему пути.

Началось всё со знаменитых перстней Пушкина — причём в особой мифологической оптике эти предметы то сливаются в один, то распадаются на перстень-печатку с еврейскими буквами (или сердоликовый перстень) — переданный Жуковскому, изумрудный — переданный Далю, перстень (или кольцо) с бирюзой, подаренный Данзасу и тому подобное.

Самый известный из них — перстень-печатка (оттиски сохранились, и там написано на иврите: «Симха, сын почётного рабби Иосифа, да будет благословенна его память») — подарок Воронцовой. Перстень перешёл Жуковскому, его сыном подарен Ивану Сергеевичу Тургеневу. Потом его долго выпрашивали обратно у Полины Виардо, и, наконец, передали в Пушкинский музей, и всё для того, чтобы 23 марта 1917 года в газете «Русское слово» было напечатано: «Сегодня в кабинете директора Пушкинского музея, помещавшегося в здании Александровского лицея, обнаружена пропажа ценных вещей, сохранившихся со времен Пушкина. Среди похищенных вещей находился золотой перстень, на камне которого была надпись на древнееврейском языке, и свинцовая пуля в золотой оправе, найденная в кармане жилетки Пушкина 27 января 1837 года. Приняты меры к розыску похищенных вещей» * — Краснобородько Т. И. «Жаль кольца»: Невостребованный документ о судьбе пушкинского перстня-«талисмана» // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2011 год. СПб., 2012. С. 5. .

Нам интересна именно передача сакрального предмета как права на княжение

Тут, конечно, всё хорошо — и то, что это, судя по всему, копия, а перстень мог быть украден раньше, и что перстень крадут именно в марте семнадцатого года. И то, что в Российской империи с чуть ли не самой большой еврейской общиной, надпись долго считают арабской, и что люди специально встречаются с каким-то арабистом, чтобы перевести её, и множество прочих детективных деталей.

Но это всё хорошо для приключенческого сюжета с налётом мистики.

Нам интересна именно передача сакрального предмета как права на княжение. Перстень не похож на корону, но носить его, несомненно, сподручнее.

В некогда очень шумно знаменитом романе Владимира Сорокина «Голубое сало» эта передача символического права имеет пародийный вид. Там Ахматова умирает после того, как разрешается плодом в виде чёрного матового яйца, чуть меньше куриного.

Сперва приходит мальчик Роберт, но проглотить яйцо не в силах. «Четвертого мальчика вырвало на туркменский ковер. Пятый рухнул навзничь, гулко стукнувшись головой о край ванны. Впавшего в истерику шестого кулаками успокаивал швейцар. Седьмая наложила в шерстяные рейтузы. Восьмого и девятого бурно рвало. Одиннадцатого снова бил швейцар» Ахматова при этом кричит: «Неужели засохнет живой корень?!»... «Наконец в заблёванную, пахнущую кровью и мочой спальню вошли последние трое: двое мальчиков вели под руки худенькую девочку с изуродованными полиомиелитом ногами, засунутыми в уродливые, скрипящие ботинки.

— Кто? — спросила ААА.

— Белка, — ответила бледная девочка.

— Женя, — пробормотал белобрысый горбоносый мальчик.

— Андрюха... — с трудом разлепил маленькие узкие губы другой.

— Почему все?

— Непричастная, можно, мы втроем? — девочка прижала малокровные руки к груди и забормотала, захлебываясь своим страхом: — Одному... одному великое наследие принять надо, это конечно... это святое... но друг... друг рядом... друг и гад, друг и гад... ведь мои друзья... друзья мои... уходят... и друг ведь рядом... друг... он не уйдет... легко принять за остроту ума... если... если... если...»

Ничего не выходит — никто не может даже приблизится к священному яйцу, и подростков выгоняют:

«— Никого! Во всей империи — ни одного восприемника!

— Что же будет, господи? — простонала маленькая дама.

— Разорвется цепь златая. — ААА бессильно посмотрела в потолок. — Будете прыгать по земле, как блохи, и не знать, что такое звёзды...

Дверь скрипнула, приотворившись, и в спальню вполз маленький толстый мальчик.

— Что? — открыла глаза ААА.

— Он в тряпках прятался, — запоздало пояснил швейцар.

Мальчик встал. Он был рыжим, с отвратительным красным лицом; большие водянистые глаза близко сидели возле толстого мясистого носа; из отвислых мокрых губ торчали неровные зубы.

— Кто ты, обмылок? — спросила ААА.

— Иосиф, — ответил мальчик неприятным фальцетом.

— Откуда?

— Из Питера.

— Чего тебе надо?

Мальчик без признаков страха посмотрел на яйцо, шмыгнул носом:

— Я хочу.

ААА и маленькая дама переглянулись. Большая дама перестала скулить и замерла. Швейцар напряженно подглядывал в дверную щель.

Яйцо матово чернело на маленьких женских ладонях.

Мальчик подошел, опустился на колени. Его уродливое лицо нависло над ладонями. Он открыл большой, как у птенца, рот и проглотил яйцо.

— Свершилось! — произнесла ААА сдобным, как филипповская булка, голосом и облегчённо вытянулась на мокрой от крови кровати. — Подойди.

Мальчик подполз к кровати на коленях.

ААА положила ему на рыжую голову свою тяжелую грязную руку:

— Те, кто пытался, будут просто рифмовать. А ты станешь большим поэтом. Ступай.

Мальчик встал и вышел из спальни» * — Сорокин В. Голубое сало. — М.: Ad Marginem, 1999. С.252. .

Он выбегает из дома, и всё те же Белка, Женя и Андрюха смотрят на него и понимают, что произошло.

«— Все... — бессильно опустила худые руки Белка. — Иосиф сожрал.

— Блядь! Как везет этому рыжему, — закусил губу Женя.

— Не завидуй другу, если он богаче... — упавшим голосом пробормотал Андрюха, провожая Иосифа тоскливым взглядом.

— Боже, за что мне... за что мне все это... — захромала Белка.

— Поехали ко мне портвейн пить, — двинулся за ней Женя.

— Я не смогла... это все... это все... нет! Господи! Это все не со мной! — Белка обхватила лицо руками. — Это сон какой-то! Это все не со мной происходит! Я сплю!

— Успокойся, ну что ты... — взял ее за локоть Женя.

— Может, это... и не так важно... — бормотал, идя за ними, бледный Андрюха. — Надо... поверь в себя... начни с нуля...

— Мы сильные, Белка, — обнял ее Женя, — мы сами сможем.

— Боже, какие вы мудаки! — вырвалась она и захромала быстрее. — Сами! Они — сами! Вы не понимаете! Не понимаете, что случилось сегодня! Вы даже не понимаете этого! И никогда не поймете!

Слезы брызнули из её глаз. Рыдая, она шла по улице Воровского, громко скрипя ортопедическими ботинками. Редкие прохожие смотрели на неё.

— Белка, послушай... — поспешил за ней Женя, но Андрюха остановил его:

— Оставь её. Пошли выпьем...

...мотив встречи с тем, у кого есть магический перстень, и через эту встречу передача самого главного — не дара, а права представительствовать, повсеместен

Они двинулись к Садовому. Сзади раздался свист. Друзья обернулись. К ним подошел очень высокий парень в модной спортивной куртке с надписью «ATLANTA», с португальской сигариллосс в красивых и наглых губах. В руках он держал потёртый спущенный мяч для регби на толстой резинке. Парень лениво, но умело бил по мячу ногами в китайских кедах, мяч метался на резинке во все стороны, пугая прохожих.

— Здорово, чуваки! — усмехнулся краем рта парень.

— Здорово, Васька, — уныло вздохнул Андрюха.

— Дай закурить, — прищурился Женя.

— Последняя. — Васька забросил мяч за спину. — Ну как?

— Иосиф сожрал, — выдохнул Андрюха.

— Во бля! — замер Васька. — Кто б подумал? А что ж Боб?

— Твой Боб просрался, — сплюнул Женя, устало потер лоб. — Блядь, голова болит.

— Погоди, погоди, погоди, — забормотал вдруг Андрюха. — Можно вот ещё... вот еще что...

— Чего? — сонно спросил Женя.

— Грабить и убивать.

Женя и Васька переглянулись. Андрюха напряженно молчал, глядя себе под ноги. В глазах его показались слёзы, потекли по серым щекам, закапали на мостовую.

— Да ну, чуваки... — повел спортивными плечами Васька. — Я вам давно говорил: надо лабать джаз. А все остальное приложится.

— Засунь себе в жопу сакс, мудило! — выкрикнул Андрюха и, всхлипывая, пошёл прочь» * — Сорокин В. Голубое сало. — М.: Ad Marginem, 1999. С.254.
.

Но дело в том, что сам этот мотив — мотив встречи с тем, у кого есть магический перстень, и через эту встречу передача самого главного — не дара, а права представительствовать, повсеместен.

Есть знаменитая история про визит Беллы Ахмадулиной к Набокову.

Набоков для выросшего в СССР, но тяготеющего к непрерывной линии русской литературы писателя, был чем-то вроде хранителя её тайного перстня, кольца всевластия. Но передача материальной реликвии была не обязательна — для легитимации было достаточно просто визита.

Одни умерли на чужбине, кто-то погиб в войнах, другие расстреляны в тюрьмах, а кто-то превратился в неприятного купленного старика. Вот Набоков был другим — он жил в отдалении, будто друид из сказок. Визит Ахмадулиной к нему в 1977 году сразу оброс огромным количеством достоверных, малодостоверных и вовсе не достоверных слухов. Говорили даже, что она напечатала в «Литературной газете» первое интервью со знаменитым писателем (с увеличением исторической дистанции уже приходится объяснять в чём невероятность такого интервью в конце семидесятых).

Сама поэтесса спустя двадцать лет опубликовала текст «Возвращение Набокова», который начинается с пения: «В седьмом часу утра рука торжественно содеяла заглавие, возглавие страницы и надолго остановилась, как если бы двух построенных слов было достаточно для заданного здания, для удовлетворительного итога, для важного события. Плотник, возведший стропила поверх еще не зримой опоры, опередил тяжеловесные усилия каменщика, но тот зряче бодрствовал, корпел, ворочал и складывал свои каменья, его усталость шумела пульсами в темени и висках, опасными спектрами окружая свет лампы и зажигалки». Причём разговор с Набоковым подобен разговору с Богом: «Я сказала: „Когда я писала Вам, я не имела самолюбивых художественных намерений, просто я хотела оповестить Вас о том, что Вы влиятельно обитаете в России, то ли еще будет — вопреки всему“. Набоков возразил: „Вам не удалось отсутствие художественных намерений. Особенно: этот, от всего уставший, начальник“. Я бы не удивилась, если бы впоследствии Набоков или Вера Евсеевна мельком вернулись к этой встрече, исправив щедрую ошибку великодушной поблажки, отступление от устоев отдельности, недоступности, но было — так, как говорю, непоправимым грехом сочла бы я малое прегрешение пред Набоковым. Он доверчиво спросил: „А в библиотеке — можно взять мои книги?“ Горек и безвыходен был наш ответ. Вера Евсеевна застенчиво продолжила: „Американцы говорили, что забрасывали Володины книги на родину — через Аляску“. Набоков снова улыбнулся: „Вот и читают их там белые медведи“. Он спросил: „Вы вправду находите мой русский язык хорошим?“ Я: „Лучше не бывает“. Он: „А я думал, что это замороженная земляника“. Вера Евсеевна иронически вмешалась: „Сейчас она заплачет“. Я твердо супротивно отозвалась: „Я не заплачу“.» «Мы простились — словно вплавь выбираясь из обволакивающей и разъединяющей путаницы туманно-зелёных колеблющихся струений» * — Ахмадулина Б. Робкий путь к Набокову // Миг бытия — М.: Аграф, 1997. С. 32. .

Потом появляется рассказ Сергея Довлатова «Жизнь коротка» * — Довлатов С. Жизнь коротка // Время и мы, 1988, № 102. Публикация в СССР: Довлатов С. Жизнь коротка // Огонек, 3 января 1997, № 01 , в котором вся эта история получает пародийное освещение. У Довлатова главной фигурой становится писатель Левицкий, автор книг «Далекий берег», «Шар», «Происхождение танго»... В гостиницу, где живёт семидесятилетний эмигрант, приезжает дама «Регина Гаспарян сидела в холле больше часа. Правда, ей дали кофе с булочками. Тем не менее все это было довольно унизительно. Могли бы пригласить в гостиную. Благоговение в ней перемешивалось с обидой». Она привезла ему в подарок тонкую книжку «Издательство „Гиперборей“. Санкт-Петербург. 1916 год. Иван Левицкий. „Пробуждение“» — первая книга стихов Набокова называлась «Горний путь».

Женщина оставляет ему рукопись: «Это мои последние рассказы. Не лучшие, увы. Хотелось бы... Если это возможно... Короче, ваше мнение... Буквально в двух словах...» Тут есть параллель с известной историей про то, как Набоков, прочитав «Школу для дураков» Саши Соколова пишет: «„Школа для дураков“ — обаятельная трагическая и трогательнейшая книга», чем как бы санкционирует существование нового писателя.

У Довлатова, впрочем, всё кончается иначе: «Левицкий поцеловал ей руку:

— Спасибо. Боюсь, мои юношеские стихи не заслуживали ваших хлопот.

Он кивнул и направился в сторону лифта. Регина, нервно закуривая, пошла к вертящейся двери.

Левицкий поднялся на третий этаж. У порога своего номера остановился. Вынул из конверта рукопись. Оторвал клочок бумаги с адресом. Сунул его в карман байковых штанов. Приподнял никелированный отвес мусоропровода. Подержал на ладони маленькую книжку и затем торжествующе уронил ее в гулкую черноту. Туда же, задевая стенки мусоропровода, полетела рукопись. Он успел заметить название „Лето в Карлсбаде“. Мгновенно родился текст: „Прочитал ваше теплое ясное „Лето“ — дважды. В нем есть ощущение жизни и смерти. А также — предчувствие осени. Поздравляю...“» * — Довлатов С. Собр. соч.: В 4 т. Т.1. — СПб.: Азбука-классика, 2003, С. 222.

Пушкин соединяет в истории своей инициации пафос и иронию: в январе 1815 года в Лицей приезжает Державин. Он очень стар, утомлён и спит на экзамене * — Пушкин А. Державин // Собрание сочинений в 10 т. т. 7. — М.: С. 275.
. Дельвиг хотел поцеловать ему руку, но услышав вопрос о расположении нужника, оставляет эту мысль. Голос Пушкина дрожит, Державин хочет его обнять, но юноша уже убежал и найти его невозможно. «И в гроб сходя, благословил» — это общая формула инициации, которую не нужно путать с ученичеством. Преемственность и постоянный контакт всегда виден, в области благословления его можно додумать самому.

В рамках советской литературы такой визит был визитом к Горькому или встречей с Горьким.

Такая встреча описана в десятках мемуаров «Юношу девятнадцати лет, едва взявшего в руки перо, Горький встретил как старший друг, и с тех пор я неизменно чувствовал, что могу опираться на его руку» * — Каверин В. Горький и молодые // Каверин В. Собрание сочинений в 6 т. Т 6. — М.: Художественная литература, 1966. С. 563.
. «Было мне немногим больше двадцати одного года, когда в тихой парикмахерской на Малом проспекте Васильевского острова прочитал я добрые слова, сказанные Алексеем Максимовичем Горьким про меня. Добрые, но осторожные. Помнится, была там такая фраза: „Если малый не свихнется, из него может выйти толк“» * — Герман Ю. О Горьком // Подполковник медицинской службы — Л.: Советский писатель, 1968. С. 625. , — вспоминает Юрий Герман, а потом долго рассказывает, как машина везёт его на дачу к Горькому, где и совершается инициация.

Похвала Горького (а он хвалил многих) становилась защитной грамотой (об этом несколько раз пишет Каверин), она не всегда оказывалось той самой бумажкой («Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня» * — Булгаков М. Собачье сердце // Собрание сочинений в 5 т. Т. 2. — М.: Художественная литература, 1989. С. 138. ), о которой мечтал профессор Преображенский, но точно могла быть аргументом в полном интриг мире советской литературы.

А вот сейчас это время кончилось.

Перстень — неизвестно где.

Авторитета, который благословил бы начинающего, да так, чтобы это не было «фактом его личной биографии» тоже нет.

Время переменилось. Не то чтобы писателю не нужно доказывать легитимность своего существования, просто это делается иначе.

Яйца перестали быть дефицитом, и от этого измельчали и не в цене.

Другие материалы автора

Владимир Березин

​Правильно положенная карта

Владимир Березин

​Есть на Волге утес

Владимир Березин

​Песнь о ней

Владимир Березин

​На луне как на луне