Хищные идеи века
Текст: Владимир Березин
Фотография: из архива автора
Писатель-пешеход Владимир Березин о мещанах и романтиках.
Мы в тайге веселые огни зажжём,
По тропам нехоженым пройдём,
Тайны гор откроем, города построим,
Новые дороги проведём.
«Песня друзей». Музыка — Т. Хренников, слова А. Коваленкова
На волне споров о том, какие книги кто ненавидит (На самом деле это был спор об очень интересном феномене чтения — об использовании его для распознавания свой-чужой. Феномен заключается в том, что книги, что работают как сигнальные флажки, можно не читать), так вот из-за этих споров произошла странная история. Из-за цитаты, приведённой в случайном разговоре N., я вдруг перечитал повесть Стругацких «Хищные вещи века». Причём даже так — сперва перечитал в Сети сам эпизод, а потом (что для меня совсем удивительно) взял с полки бумажную книгу и прочитал её с начала до конца.
Чтобы было понятно, последний раз я читал бумажную книгу много месяцев назад, в сентябре, и это был роман Пелевина, который издательство даёт на рецензию только в бумаге (я его читал по служебной обязанности, а потом писал про него текст).
Но меня поразили собственные действия — как в былые времена, я прочитал всю повесть, при этом обращая внимание на детали и акценты (как оказалось, я много что позабыл, да и было бы удивительно одинаково воспринимать вещь, написанную в 1964 году, когда читаешь её в 1980 и в 2018 году).
Было действительно странно: я привык к совершенно рационалистичной модели чтения, да и не могу сказать, что оставался адептом братьев-фантастов (Трудно даже передать, с какой иронией я отношусь к этим адептам) — одним словом, будто Скрудж МакДак вдруг понимает, что только что основал хоспис.
При этом я перечитал ещё одну повесть Стругацких — «Стажёры».
Надо сказать, есть расхожее мнение о том, что как раз на этой повести у Стругацких меняется манера письма и идеологические установки. Сам Борис Стругацкий в книге «Комментарии к пройденному» пишет: «Всякое мировоззрение зиждется на вере и на фактах. Вера — важнее, но зато факты — сильнее. И если факты начинают подтачивать веру — беда. Приходится менять мировоззрение. Или становиться фанатиком. На выбор. Не знаю, что проще, но хорошо знаю, что хуже. В „Стажерах“ Стругацкие меняют, а сразу же после — ломают свое мировоззрение. Они не захотели стать фанатиками. И слава богу» * — Стругацкий Б.Комментарий к пройденному. — СПб.: Амфора, 2003. С. 87. . «Стажёры» написаны в 1962 году, и напечатаны в 1963-ем. «Хищные вещи века» соответственно — в 1964 году и напечатаны в 1965. Часть читателей не то, чтобы отрекалась от своей юношеской любви к космической романтике, тех книг, но начала потом считать первые повести как бы шкуркой змеи, которую «настоящие Стругацкие» покинули.
Я постараюсь показать, что эти тексты куда интереснее, и именно они дают куда больше знания о политической истории ХХ века (да и нынешней), чем многие другие.
Для начала нужно пересказать сюжеты, потому что нынче никто не обязан читать книги, а последнее поколение, что всасывало Стругацких через воздух, уже страдает простатитом и подагрой, а отчасти начало вымирать. «Стажёры» — построены на истории чистого душой юноши Юры, по специальности космического сварщика, который нагоняет свою группу. Опоздав к рейсовому звездолёту, он попадает на инспекционный корабль, на котором по космосу перемещаются чуть лине все статусные герои прошлых книг Стругацких. И вот космолётчики вольно или невольно предъявляют молодому герою все проблемы их мира, то и дело споря о смысле жизни. Это известный приём старшие товарищи, как хромые бесы, показывают герою планеты-комнаты, что позволяет ему только слушать и рефлексировать. Во второй повести один из уже известных персонажей попадает в качестве шпиона в маленькое курортное государство на берегу моря. Это такой же классический сюжет «мачо приезжает куда-то и постепенно понимает, что происходит» — чужак в стране чужих, инородный гость отеля в горах. (Эта та стадия развития человечества в мире Стругацких, когда ещё существуют капиталистические и квазикапиталистические государства). Герой обнаруживает, что появился новый наркотик, внешне безобидная деталь, которую можно вставить в радиоприёмник, и в сочетании с горячей ванной и таблетками репеллента он даёт фантастические ощущения, после которых обыденная жизнь кажется унылой и снова тянет в ванну. Вот, собственно и всё.
В общем, я далек от эмоции «О, Боже, вот она, нестареющая классика», а скорее близок к «О, вот они, нестареющие приемы, магнитофон системы „Яуза“, пролежавший полвека в сарае, работает, и надо разобраться, как».
Все ранние Стругацкие построены на дихотомии — правильные ценности жизни против неправильных
У меня сложные ощущения от манеры письма. Я бы не сказал, что она тяготеет к важным для меня образцам. Например, к Тынянову или Бунину (то есть к экспериментам двадцатых или некому «классицизму»), все тексты Стругацких мне кажутся таким «популярным» строем письма, не говоря уж о том, то я вижу места, где мной пытаются манипулировать. К тому же я понял вдруг, из чего сделаны несколько моих знакомых писателей. Сделаны они из Стругацких, то есть именно из этого «популярного стиля», который оказался очень успешным в массовой литературе. Ну и третье, я там вижу, где авторы меня подталкивают к внелитературному спору, как в социальных сетях — не захочешь, а поведёшься.
И тут главное достоинство этих книг. Все ранние Стругацкие построены на дихотомии — правильные ценности жизни против неправильных.
В «Стажёрах» происходит очень важный для русской литературы диалог — пожалуй, второй по важности после диалога Иван с чёртом в романе «Братья Карамазовы». А для тех, кому скучно было читать Достоевского, быть может, и первый по значимости.
Причём этот диалог распадается на два, и участвуют в нём его четыре человека, (даже пять) но в один день. В самом начале повествования молодой сварщик сидит в баре вместе с русским космолётчиком и ведёт разговор с барменом. Они подначивают бармена с чудесной фамилией Джойс и его западными ценностями в душе и спрашивают, что он будет делать, когда разбогатеет.
Бармен не сдаётся и говорит, что лучше спросит сам: «Мальчик вырастет и станет взрослым мужчиной. Всю жизнь он будет заниматься своей... как это вы говорите... интересной работой. Но вот он состарится и не сможет больше работать. Чем тогда он будет заниматься, этот мальчик?» Молодой сварщик, чувствует, что у него горят уши и растерянно говорит, что постарается умереть раньше, чем не сможет работать и добавляет: «И вообще я считаю, что самое важное в жизни для человека — это красиво умереть!»
Русский космолётчик недовольно говорит, что так ему всю идеологическую работу развалят. Это шутка, но мальчик серьёзен:
«— Ну почему же? — пробормотал Юра. — Старость... Не работать... Человек должен всю жизнь бороться! Разве не так?
— Все так, — сказал бармен. — Вот я, например, всю жизнь борюсь с налогами.
— Ах, да ведь я не об этом, — сказал Юра, махнул рукой и уткнулся в тарелку.
Иван отпил виноградного сока за счет заведения и неторопливо сказал:
— Между прочим, Джойс, очень интересная деталь. Хотя мой союзник по молодости лет не сказал ничего умного, но, заметьте, он предпочитает лучше умереть, чем жить вашей старостью. Ему просто никогда в голову не приходило, что он будет делать, когда состарится. А вы, Джойс, об этом думаете всю жизнь. И всю жизнь готовитесь к старости. Так-то, старина Джойс» * — Стругацкие А. и Б.Стажёры // Стругацкие А. и Б.Собрание сочинений в 11 т. Т. 1. — М.: Текст, 1991. С. 165. .
Ну, да — в 2018 году это читается несколько иначе, чем в 1964.
Однако там есть продолжение — монолог сестры космолётчика Юрковского (персонажа символического в прозе ранних Стругацких). Она провожает своего брата, причём тайком. Женщина говорит: «Он единственный близкий мне человек в вашем сумасшедшем мире. Он меня терпеть не может, но всё равно он единственный близкий мне человек. — Она подняла бокал и отпила несколько глотков. — Сумасшедший мир. Дурацкое время, — сказала она устало. — Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа... Весь смысл жизни в работе. Всё время чего-то ищут. Всё время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда ещё нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю её. Может быть, ты понимаешь, Григорий?
— Понимаю, — сказал Дауге.
— Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто очень ограниченные люди. Вы просто не способны задать вопрос — «зачем?». — Она снова отпила из бокала. — Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?
Дауге очень хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь наконец калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и Вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:
— Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.
Она резко возразила:
— А что, если права я?
— Нет. — Дауге помотал головой. — Правы они. Они не задают вопроса: зачем.
— А может быть, они просто не могут широко мыслить?
Дауге усмехнулся. «Что ты знаешь о широте мысли?» — подумал он.
— Ты пьешь холодную воду в жаркий день, — сказал он терпеливо. — И ты не спрашиваешь — зачем? Ты просто пьешь, и тебе хорошо...
Она прервала его:
— Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!
— Пусть, — спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска. — Мы ведь не об этом говорили. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек — это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще очень много людей на Планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.
— Спасибо.
— Я не хотел тебя обидеть, — сказал Дауге. — Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас. Широта взглядов... Какая у вас может быть широта взглядов?
Она допила свой бокал.
— Ты очень красиво говоришь сегодня, — заметила она, недобро усмехаясь, — все так мило объясняешь. Тогда будь добр, объясни мне, пожалуйста, еще одну вещь. Всю жизнь ты работал. Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия.
— Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, — сказал Дауге. — Я даже был изрядным шалопаем.
— Не будем спорить, — сказала она. — С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее т е п е р ь?
— Конечно, я, — сказал Дауге.
Она откровенно оглядела его и засмеялась.
— Нет, — сказала она. — Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастны. Бездарная кукушка — так меня, кажется, называет Володя? — или трудолюбивый муравей — конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты все потерял. В чем же разница?
— Спроси у Гриши Быкова, — спокойно сказал Дауге.
— О, э т и! — Она пренебрежительно махнула рукой. — Я знаю, что скажут они. Нет, меня интересует, что скажешь ты! И не сейчас, когда солнце и люди вокруг, а ночью, когда бессонница, и твои осточертевшие талмуды, и ненужные камни с ненужных планет, и молчащий телефон, и ничего, ничего впереди.
— Да, это бывает, — сказал Дауге. — Это бывает со всеми.
Он вдруг представил себе все это — и молчащий телефон, и ничего впереди, — но только не талмуды и камни, а флаконы с косметикой, мертвый блеск золотых украшений и беспощадное зеркало«.
Тут авторы начинают подыгрывать персонажу, они начинают делать вид, что всё разгадка в том, что женщина несчастна и одинока, что она та стрекоза, что пришла к муравью с повинной, просто не растеряла ещё гордости. Герой хочет зайти к ней сегодня, но ему говорят, что у женщины гости (она, разумеется, врёт), что ей не пятьдесят, и её мир принадлежит ей.
«Она непонимающе взглянула на него, пожала плечами, улыбнулась и пошла к своей машине. Дауге смотрел, как она идет, покачивая бедрами, удивительно стройная, гордая и жалкая. У нее была великолепная походка, и она была все-таки еще хороша, изумительно хороша. Ее провожали глазами. Троица каких-то модных парней с рыжими бакенбардами уперлась в нее нахальными глазами. Дауге подумал с тоскливой злобой: „Вот. Вот и вся её жизнь. Затянуть телеса в дорогое и красивое и привлекать взоры. И много их, и живучи же они“» * — >Стругацкие А. и Б.Стажёры // Стругацкие А. и Б.Собрание сочинений в 11 т. Т. 1. — М.: Текст, 1991. С. 152-155. . В этом месте становится скучно, потому что авторы помогают персонажу, у которого кончились аргументы, но дальше следует разговор Дауге с тем самым упомянутым выше Быковым, что ждёт начальство в машине. Дауге говорит ему: «Жизнь дает человеку три радости, тезка. Друга, любовь и работу. Каждая из этих радостей отдельно уже стоит многого. Но как редко они собираются вместе!» Но молодой человек спокойно говорит ему, что без любви, конечно, обойтись можно, и не спорит потом, потому что «ему казалось нечестным ввязываться в спор, безнадежный для противника».
В общем, это чрезвычайно интересные разговоры, и самое лёгкое — заявить, что тогда, в начале шестидесятых, хорошие люди думали, что прав Дауге, а теперь правота на стороне женщины, отстаивающей право просто жить. Частная жизнь победила.
Но это совершенно не так — и в общем, и в частностях.
С одной стороны, права сестра Юрковского, которая говорит: «Если так поэтизировать работу, то исчезает живой человек», а с другой стороны, доведённый до абсурда мир потребления (недаром в курортном городе «Хищных вещей века» все очень тщательно и вкусно едят). Но только это дихотомия ложная, причём ложная дважды: во-первых, совершенно непонятно, отчего ручка настройки может занимать только крайние положения («быть можно дельным человеком») — и довольно бессмысленно спорить с тем, что лучше человек гармоничный.
Во-вторых, тут как раз внимательный читатель обнаруживает точку манипуляции, и уже в шестидесятые эта манипуляция получает отпор: в классических «оттепельных фильмах» герои с иронией говорят о культе работы. У писателя Аксёнова в «Звездном билете» (1961) есть такая сцена: разговор в поезде героев-подростков и парней постарше:
«— Хватит трепаться! — гаркнул Игорь. — Трепачи вы, голые трепачи! Поехали бы в Сибирь, посмотрели бы, что там молодёжь делает!
— В Сибирь все едут, — сказал Юрка» * — Аксёнов В. П.Звёздный билет // Аксёнов В. П.Собрание сочинений т. 6. — NewArbor: Ardis, 1987. С. 225. .
То есть уже в шестидесятые, и не только у Аксёнова, на упрёки в том, что кто-то живёт не той жизнью, отвечали: «Настоящая жизнь? Я читал, что она где-то севернее и восточнее», намекая на комсомольские стройки в отдалённых районах.
В «Возвращении» есть один страшный диалог в самом начале этой повести. Молодёжь рвётся умирать на Венеру. Так прямо и говорят:
«Юноша сказал металлическим голосом:
— Куда ступила наша нога, оттуда мы не уйдём.
— Что мы, зря умирали там? — крикнула беленькая девочка.
— Зря, — сказала Елена Владимировна. — Надо жить, а не умирать.
— Подумаешь! — сказал юноша. — На Земле тоже умирают. Даже молодые! И, если нужно умереть для того, чтобы после нас жили, любой из нас пойдет без колебаний на смерть. Так всегда было и всегда будет!
„Эк его!“ — подумал Кондратьев одобрительно.
— Мы не позволим вам умирать, — сказала Елена Владимировна. — Уж пожалуйста, постарайтесь обойтись без этого.
— Ах, да не в этом дело, — сказала девочка. — Мы не об этом говорили. У вас, Елена Владимировна, так получалось, будто план „Венера“ не нужен.
— Да, не нужен, — сказала просто Елена Владимировна.
— То есть как — не нужен? — угрожающе спросил Москвичев, отодвигая тарелку. — Нас там двадцать тысяч человек, мы даем Земле семнадцать процентов энергии, восемьдесят пять процентов редких металлов, а жить нам трудно. В оранжерею полежать на травке ходим по очереди. Голубого неба месяцами не видим.
— Так какого беса вы там торчите? — раздраженно сказал, обернувшись, широкоплечий человек, сидевший за соседним столиком. — Обошлись бы как-нибудь без ваших процентов...
— У тебя не спросили, — ответствовал Москвичев, не поворачивая головы» * — Стругацкие А. и Б.Возвращение: Полдень, XXII век // Стругацкие А. и Б.Собрание сочинений в 11 т. Т. 2. — М.: Текст, 1994. С. 123. .
...«настоящая жизнь» для романтиков всегда в отдалении, она не может быть рядом
Это совершенная калька с комсомольско-молодёжной темы, пафосных споров, с какой-нибудь «Карьеры Димы Горина». Все рвутся на Венеру, а одна женщина печально говорит: план неверен, надо поставить автоматические заводы и уйти. При этом из жалоб других добровольцев понятно, что экономика Полудня не лучше хрущевских совнархозов. Но тут интересно, что «настоящая жизнь» для романтиков всегда в отдалении, она не может быть рядом. Этого романтика не выносит.
Но Стругацкие вводят мотив северо-восточного и в «Хищные вещи века». Альтернативой обществу потребления там становится будущее мальчиков из курортного города, которых, разумеется, вырвут из своей среды и отправят в интернат.
Герой представляет (эта тема введена курсивом), как подростки из бывшего города потребления сообщают будущему Жилину: «Мы уже всё решили, Иван. Мы поедем в Гоби, на Магистраль» * — Стругацкие А. и Б.Хищные вещи века // Стругацкие А. и Б.Собрание сочинений в 11 т. Т. 3. — М.: Текст, 1994. С. 412. . То есть Стругацкие вводят в качестве идеального образ Аньюдинского интерната, тяготеющей к чему-то античному. Там, кстати, есть свой северо-восток — венерианские болота и всё те же ударные стройки.
Но это ещё не всё — дихотомия эта ложна не только оттого, что бегунок может гармонично существовать в разных точках посередине шкалы, а ещё и в том, что сами люди разные. И в том, что люди разные, и Жилин с его модальными конструкциями — совершенно неубедительный (теперь) тоталитарист.
Проблема не в том, что это тоталитарные конструкции, а дело в том, что они промежуточные, неубедительные, вроде конструкции «Ленин был хороший, а Сталин что-то испортил» или желания купировать хвост собаке по частям — из избыточного гуманизма.
Сложность позитивной программы коммунизма (и вообще всех программ будущего) в том, что они похожи на радугу. Очень сложно приблизиться к этим конструкциям, да они начинают пугать уже издали.
В разговоре о будущем очень интересна тема еды.
Романтики еду как-то привечали мало, герой Грина с отвращением смотрел на персонажа, которому были не нужны мандолины и испанский шёлк, а хотелось крупы и селёдки для семьи. У коммунистических романтиков эта тема обострена, потому что еда на пути к коммунизму часто в дефиците.
Герой повести «Возвращение» отвечает на вопрос о его мечте: «Чтобы все на Планете не заботились о еде и о крыше и не боялись, что у них отнимут... Вы тут и представить себе не можете, как это много — хлеб и безопасность...» * — Стругацкие А. и Б.Возвращение: Полдень, XXII век // Стругацкие А. и Б.Собрание сочинений в 11 т. Т. 2. — М.: Текст, 1994. С. 321. . Но одновременно «сытый» оказывался уничижительным эпитетом.
Вот что происходит в курортном городе, в котором бесплатно обеспечены базовые потребности (гости платят $90 в 1964 году это восемьдесят один рубль). Жилин явно сыт, и смотрите: сперва туристический агент на его глазах медленно и с наслаждением ест какой-то синтетический омлет. (Причем об этом говорится, как о некоторой странности) Потом Жилин обедает в обществе профессионального оптимиста и тут уж гедонизм разворачивается на полную катушку.
Дальше появляется эпизодический персонаж, который действительно приехал из голодной страны и восхищается бесплатной едой, но он оказывается тоже идейным противником. Человек из голодной страны хочет повесить своего правителя, а потом просто жрать. (Стругацкие, чтобы избежать ассоциаций припечатывают его тем, что он ненавидит марксистов и хватается за отсутствующую кобуру при этом слове).
В обществе потребления еда вообще самая универсальная и доступная ценность — это очень хорошо показали наши девяностые с их взлетом кулинарной литературы и кулинарной культуры вообще.
Отвлекаясь от еды, нужно упомянуть такого же эпизодического, но не менее важного персонажа парикмахера. Тот пишет научные статьи о волосах — про то, отчего они прямы и кривы, и Стругацкие предлагают нам разделить иронию над этим — вполне в духе Ильфа и Петрова, что писали о большом мире, где Днепрогэс и полеты к Северному полюсу, и малом мире, где подтяжки и новое средство от пота (по-нашему — дезодорант).
И у авторов, и у читателя 1964 года есть «иерархия духовности». Наука о волосах — дрянь и мещанство, а настоящая наука — это Днепрогэс или астрономия.
Впрочем, разговор уже давно и далеко ушёл от тех самых диалогов, что были ключевыми в повести «Стажёры».
Что из них следует?
Во-первых, то, что эти споры дают нам особое понимание того состояния умов, которое было в начале шестидесятых. Ведь часто, особенно сейчас, братьев-фантастов упрекают в противоречивости, им припоминают неосторожную фразу о рабстве, их привязывают к идее, виня потом за отход от неё. Для меня вот эти ранние вещи — это старинный стетоскоп, который забыли на историческом теле СССР, а в этот прибор слышны странные звуки: споры, призывы и здравицы, заклинания времени, шум июльского дождя, песни на первомайских демонстрациях.
Во-вторых, эти споры универсальны и вневременны — они происходят и сейчас. Молодой сварщик спорит с барменом, а неудобные вопросы отбивает острый на язык батюшка из храма при космодроме. Ну а разговор побитого жизнью муравья и стрекозы — вечная тема.
В-третьих, пафос строительства вовсе не оправдание. Конечно, когда в твоей пустой квартире пылятся научные труды и разлито отчаянье, помогает думать, что у стрекозы все хуже. Но это самообман. В своей жизни я слышал много песен (иногда буквально) о северных строящихся городах. А вот теперь стали поговаривать, что вовсе не нужно строить город в тундре, насилуя природу, лучше выкапывать и выкачивать полезное вахтовым методом. Многие каналы были вырыты напрасно, да что там — многие заводы оказались не нужны. И каково одинокому старику смотреть свои трофеи на книжных полках, знаки и значки. Скоро откроются двери, и дворники-таджики, будто дементоры, вынесут всё это в страну вечного забвения, то есть к мусорному контейнеру. Так что ранние книги братьев Стругацких дают не меньше пищи для размышлений над смыслом жизни, чем поздние. Только нужно их хорошенько обдумать.